/продолжение/
… прогулка Двенадцатая (автономная)
– Скажи… только честно. Тебя никогда не удивляло… не коробило несоответствие… моего облика моей фамилии?
– Чего-о-о?!.. О чем ты?
– Вот-вот. Шарахнулся. А я просил – честно.
– Знаешь, Киря, давай… без этих самых… без выкрутасов. А?
– Ладно. Прости. Вот сейчас узнаешь – о чем я, и, может, перестанешь обижаться. Ну, так как… с фамилией моей?
– Я знаю, и не одного из твоего племени, с самой первой русской фамилией. Да и не колышет меня… эта ваша самоедская… самоидентификация. Я был уверен, что ты это про меня знаешь.
– Да перестань ты ворчать. Послушай… Нет, не могу обойтись без оговорок. То, что сейчас скажу, не знали даже две первых мои жены. Да и Милка – совсем недавно… Так сказать, семейная тайна… страшная. Представляешь, мужики мои внуков мне рожают, а я и им, ну, не могу решиться рассказать. Черт возьми! И время совсем другое – хоть в этом лучше того, а с детства загнанный в печенку страх и теперь не выветривается.
– Ну, так и не говори, раз страх. Я не любопытный. Да и… проболтаюсь еще. Я такой.
– Нет. Ты не дури. И не страх это теперь у меня, а какие-то ошметки его, в подсознанке что-то. Вот и хочу от этого избавиться.
– Ну, давай! Что ж поделаешь. Выступлю в роли… исповедника. Колись. Обрезанный ты или крещеный, сын мой?
– Тебе – хихоньки. Сейчас заплачешь. Обрезанный я, и фамилия моя, настоящая, Штернберг. Красивая фамилия?
– Ну, бывают и поплоше, и покраше. Фамилия и фамилия. В девичестве что ли ты был… Звездной Горой? Или – Горной Звездой? Ацтек ты наш сверкучий!
– Мы с тобой сегодня в разных тональностях. Не буду. В другой раз.
– Нет, сын мой Арист! Я уже перенастроился. Ослобони душу свою от грехов твоих тяжких, кайся.
– Ну… Только не перебивай меня хохмачками своими дурацкими. Вопросы нормальные по ходу – можешь. Ты, в общем-то, да и в целом, все про жизнь мою знаешь. Кроме вот этой детали в ней… с веточками от нее…
Так вот. Жили мы до войны в Одессе. Отец работал в порту на кране, мама – там же, в какой-то конторе. Когда война началась, я первый класс закончил, а брат Борька – третий. Это я к тому, что многое из того, довоенного, помню. Отец – на фронт, на войну, а мы втроем – в эвакуацию… Вернее, – в обыкновенные беженцы. Уходили с последними, кто мог и хотел уйти, окраины города уже горели. Правда, это я узнал и понял уже много позже того, как война закончилась, – читал про это про все, тогдашние взрослые очевидцы…
Сначала у нас была тележка, простая такая, двухколесная, небольшая. Мама в нее что-то в последние минуты поскидывала, дня два мы ее катили, ночевали возле нее. Потом тележку эту пришлось бросить – это когда нас машина попутная подобрала. А когда мы в поезд затискивались, у каждого из нас оставалось за спиной по тощей котомке на веревочных лямках. Это уже в Ростове было.
Дальше Грозного тот поезд, пассажирский, не пошел. Пересели в товарняк, набитый беженцами и каким-то оборудованием. Добрались до Дагестана, а там на станциях, где останавливались, беженцев разбирали местные сердобольные люди и везли к себе по домам. Такая вот акция милосердия была, о которой я до сих пор ничего не читал нигде.
Мы попали в Табасаранский район, в селение одно, в семью дремучего старца, Алимурадова Велихана. Три его сына воевали, а он с невестками и внуками жил, вот, да еще и нас приютил. Мама сразу включилась в дела по хозяйству – огород, то, сё, а мы… мы бесконечно играли в войну вместе с внуками Велихана и другими пацанами-аульчанами. Там и школу продолжили мы с Борькой… В общем, прожили мы у наших спасителей до конца войны.
– Ну, а где же фамилия твоя распрекрасная?
– Да, вот, видишь – все тяну резину, никак… Отец… Почти всё, что я сейчас – тебе, всё это из рассказов… рассказа мамы, так что за полную достоверность не отвечаю. Она мне рассказала много позднее того, как отец умер. У меня у самого тогда был уже Алешка…
Так вот… … Отец на фронте, где-то под Курском, попал вместе со своей частью в окружение. Роту, в которой он был, состоящую из «молодых и необученных» разметало малыми группами по лесу, большинство были убиты, а оставшиеся парами и поодиночке скакали как зайцы по лесу, по кустам, а за ними охотились еще веселые тогда немцы.
Отец мой метался по этому лесу с другом своим окопным, Володей. Сколько уж они там были живыми мишенями, не знаю, но только достала Володю шальная пуля – прямо в голову и наповал. И затишье настало, немцы тоже люди – устали. Отец кое-как закопал друга в овражке, а документы его забрал, как и было предписано уставом на такой случай. Отошел сколько мог подальше, забрался в кудрявый куст и уснул как… почти как тот Володя.
А проснулся от того, что гомонили фашисты, идущие цепью прямо на него. Автомат его, пэпэшака, давно уж был без единой пули в диске… В общем, взяли его тепленького и нетрепыхающегося… Что он успел сделать до этого, скорее интуитивно, чем по размышлению, – когда там размышлять было? – так втоптать каблуком свою солдатскую книжку в рыхлую землю. Знал он тогда уж, знал, что фашист, еврей и жизнь – вещи несовместные.
– Ты, Арик, так об этом, будто ты там сам…
– А то! Я же об этом, когда мама мне рассказала, долго ночами на пролет думал – спать не мог. Вот все и… выстроил.
Вот, значит. Теперь-то и начинается мистика. Дело в том, что отец мой был совершенно не семитского облика – славянин, и все тут. Это я чернявый, курчавый да с носом… выдающимся – в маму. А отец – я же сам это знаю, не с чьих-то слов – был русым, серо-зеленоглазым и с «нормальным» вполне носом – не курносым, не картошкой, но нормальным, стандартным. И вот тут-то…
Армейский друг отца Володя оказался поразительно похожим на него, на отца. Не как братья, там, – как близнецы. На этом и познакомились, и сошлись. И поведали друг другу – успели! – свои нехитрые истории. Володина оказалась совсем бесхитростной – детдом в Николаеве, родителей не знал, родственников каких – никаких, ФЗУ, работа… крановщиком в Николаевском порту, семьей не обзавелся, война… Смекаешь, куда клонится?
– Если бы не ты это рассказывал, я бы уже многому не поверил.
– Вот-вот. То же и я маме сказал, когда она мне… Что-то, как-то я все это затянул, размазываю… Не надоело?
– Давай-давай. Не надоело.
– Попытаюсь хоть теперь – покороче. В плену отец был не долго, дня три – удалось бежать с новым своим товарищем. Но и за эти три дня многое увидел и понял. Улов тогда у тех немцев был не великий – человек под тридцать. Но немцы – это немцы. Построили плененных, просеяли сквозь мелкое сито, отобрали двух «комиссаров» и трех «евреев-недочеловеков» и тут же, перед строем расстреляли. Отцу даже в лицо не посмотрел «сверхчеловек», когда проверял документы, настолько все было «очевидным».
А на третью ночь отец и бежал с еще одним бедолагой. Потом – партизанский отряд, где тоже была проверка, которая тоже не вызвала ни малейших подозрений. Потом… потом немцев поперли, и батю моего приписали к регулярной части.
Закончил войну он где-то в горах Югославии. И все время с тех пор, как у партизан не решился назваться собой, рос в его душе страх. Хватал ордена-медали на грудь: два – Боевого Красного Знамени, другие, прям – За Отвагу, – а в груди клубился страх. Боялся встретиться с кем-нибудь из тех, с кем начинал воевать. Ничего ведь не объяснишь! А объяснишь – кто поверит?!
Страх отца удесятерился, когда он вернулся… домой – сказать не получается. Домой, в Одессу, отец не вернулся ни тогда, ни потом, после – до конца своих дней. Боевые друзья, принимая его за сироту сирого, одинокого на всем свете, звали и туда, и сюда, а он сослал себя в Сибирь – поселился в Томске, устроился на завод крановщиком портального крана…
– А вы как же?.. Вас он…
– Да, да. Каким-то, ему одному известным путем нас разыскал и приказал самим, без его видимого участия, приехать… переехать к нему. Был долгий семейный совет, где меня и брата посвятили только в то, что у нас другая теперь фамилия, что все документы мы, якобы, потеряли, когда были беженцами, что все это величайший секрет и что разглашение этой тайны грозит всем нам неисчислимыми бедами.
Нам выправили новые метрики, выписанные со слов мамы, я стал зваться Эрнестом, а Борька – Георгием. Лена, сестра наша, которая родилась в пятьдесят пятом, так ничего и не знает.
– Да-а-а! И как же вы… ко всему этому… привыкли, что ли?
– А никак. Не привыкли. Ты же слышишь меня? Я, по-твоему, привык?
– А батя?.. А мать?.. как с этим жили?
– Так и жили. Отец был… стал угрюмым и нелюдимым. А я помню его еще довоенным – он был шутником и весельчаком. Любил музыку, особенно классику… веселую. Заведет патефон и, шутовски вытаращив глаза, орет вместе… не помню уж с кем: «Сатана там правит бааал! Там правит бал! Люди гибнут за метааалл! Э-эх! за металл!..» А в Томске… Работа – дом…
В магазин ходил в редчайших случаях. Стал отъявленным, виртуозным уклонистом: не поддавался ни на предложения начальства на продвижение по службе, по профессии своей, ни в какие общественные, профсоюзные комитеты не шел, а при попытках выбрать его на партийные должности… у него всегда был готов «самоотвод». Да, в партии той батя мой был… дваждыпартийным: первый раз, еще в Одессе, до войны, его замели туда большим общим веником по какому-то очередному призыву, естественно, как Штернберга, а на войне – снова вынудили… вступить, не зная, конечно, что он Штернберг и уже бывши вступивши… Хооо-хо-хооо… Да…
Отпуска проводил дома – лежал на кушетке и читал напропалую. Нас отправлял с мамой на отдых, но всегда – не далеко, там же где-нибудь, в Сибири. Мать просилась в Одессу – не пускал. Хотела съездить с нами в Дагестан, к семье Велихана – запретил и думать об этом. Хотя с каждой получки что-нибудь покупалось и отправлялось «нашим дорогим табасаранцам»…
Друзей не завелось у отца, сторонился он близких отношений. И того же требовал от мамы. Правда, нам с Борь… с Жоркой водить дружбу со сверстниками не запрещалось, но напоминания о необходимости хранить тайну были не редкими.
Вот так вот. Прожил батя мой не свою жизнь. Да и… Жора закончил мореходку, высшую. Водил до самой пенсии суда по Оби и Лене. Тоже вечно мрачный и молчащий… А я… Да ты знаешь. Теперь знаешь совсем все.
– Ну и нууу!.. … Эрни… Кирюша, а… на фиг ты мне это вот… поведал? Камень с души? Да какой же это камень? И не твой он, если… Ты-то причем здесь?!
– Не понимаешь? Хочешь успокоить?.. Не-е-ет, врешь. Все ты понимаешь. И успокаивать меня поздно. А один ответ на этот твой вопрос таки есть. Я вот, может, так и не решусь своим… наследникам рассказать все это, а ты… тебе это будет проще. Мила просто никогда с ними об этом не заговорит – это точно. Считает, что это может испортить им жизнь. И я так считал. А в последнее время думать стал: а, может, им, когда узнают, захочется вернуть себе родовое имя – Штернберг? Ведь красивое же?! Так вот, духовник ты мой дорогой, когда меня не станет…
– Иди-ка ты!.. Я завтра же вызываю по срочному Лешу и Гошку, и ты… ты сам!.. В моем присутствии! А то долго им ждать придется, когда тебя «не станет». Понял, сын мой?!
/продолжение воспоследует/