/продолжение/
… прогулка Одиннадцатая (автономная)
– Письмо, вот, получил. Ждал от Кирилла, а это – Мила. Буровит что-то, как всегда, – не понять. Вот послушай: «… Арик жаловаться стал, что забывает. Просит на даче его одного не бросать. Утром отвожу, вечером забираю. С Ледой гуляет подолгу, пока она его ни приводит домой на поводке…» И дальше такая же муть. Черт те что!
– А Киря сам – что? Ты же недавно от него получал.
– Получал. Год назад. А в этом – от него листок тоже. Три строчки: «Пишу тебе часто. Уже семнадцать начинаний собралось. Но не отправляю. Какие-то они не такие – никакие. Писать не о чем. Вот ты! Приехал бы – поговорили бы. Лодка совсем дырявая. Привет твоим. Пока». Какая лодка? Сроду лодки у них не было. Надо Валю просить, чтобы сходил и…
– А что, у них ни мобильника, чтобы СМСки, ни компьютера? Ребята-то, дети могли бы…
– Мобильник есть, но Милка пишет, что никак его не может освоить, а Арист не хочет.
– Чушь какая! Джунгли! Прямо не верится. А...?.. Да, ребята-то не с ними живут. Все равно – дремучее что-то!
– Сегодня же Валю попрошу по Скайпу, пусть немедленно сходит.
*
– Валь, привет! Так ты в Москве. Засасывает столица ихней Родины. А когда домой?
– Да вот еще пару месяцев – здесь. Готовлю ребят к Всероссийскому конкурсу юношеских фильмов.
– Уж, конечно! Когда это они обходились без варягов. Ты у Кирьки давно был?
– Давно-о-о. С полгода как. Совесть замучила, а не получается – мотаюсь, как что-то в чем-то. Вернусь – обязательно и сразу схожу.
– Да уж сходи, Валюша. Мне Мила написала тут вот – ничего не понятно. Только тревогу посеяла.
– Я, когда Арьку прошлый раз видел, предлагал ему поучаствовать в одном проекте. На пенсии же он – на ниже плинтуса. Хотел дать ему подзаработать – сценарий, там, подредактировать, в озвучке… Так он наотрез отказался. И никак отказ свой не объяснил. Улыбается загадочно, и все тут.
– Сходи, Валя, обязательно. И сразу – мне.
– Да, да. А вы собираетесь к нам летом? Планы не поменялись?
– Я готов, хоть сегодня. Тем более что с Аристом совершенная непонятка. Но… есть моменты. Преодолеем их – будем. Очень хочется.
*
«Три месяца прошло, как тебе писала, а так все изменилось. С Кирей совсем плохо. Никого не узнает, даже меня. На вопросы отвечает невпопад или молчит, и не понятно – слышит ли то, что ему говоришь. Ест только, когда ему дашь, и ест неаккуратно. На улицу выходить не хочет, как будто боится. Умыться, помыться заставляю силой. Спит, пока не растолкаю. Я в отчаянии. По паре раз приезжали ребята. Сидим и плачем все. Нет, Кир не плачет, улыбается и смотрит мимо нас. Ты, конечно, спросишь – что врачи. Те, кто мне доступен, говорят что-то невразумительное и советуют – в серьезную клинику на серьезное обследование. Но… ты же понимаешь. Ты приедешь? Вы приедете? Может, он тебя… Не знаю, что сказать. Я и сама скоро… Приезжай, а!»
*
– Привет. Был, наконец, у Ариста. Мороз по коже. Не знал, как себя вести. Все попытки говорить с ним… Он совершенно неконтактный. Смотрит на тебя, улыбается и все. Жадно выкуривает сигарету и тут же просит другую. Это – самое… разумное в нем, что видел… Ты что молчишь?
– У меня… глотку перехватило, и язык, как рашпиль… Я вчера от Милы получил письмо об этом же, но как-то надеялся, что она… что сгущает, что ли… Что ж это, Валя?!
– Я тут поспрашивал… у того же Кости Егорова, у других, – говорят, издалека, конечно, что похоже на «Альцгеймера». Но…
– Что «но», Валь?
– Ты знаешь, я не верю всему этому. Не всему… Понимаешь, я решил Кирю сфотографировать… Кстати. Сегодня отправлю вам интернетом целую галерею – московские последние, здешние и последние с Ариком. Обрати внимание. Взгляд у него совершенно осмысленный. Я стал настраиваться снимать, а он схватил меня за руку и потащил в комнату, где на стене его портрет в роли Чехова – ты знаешь. И увидишь и этот его взгляд, и… Он стал так картинно у этого портрета, явно прихорашиваясь, встряхнул гривой волос, подбоченился и эдак театрально указал ладонью на портрет, а глазами – мне, давай, мол, делай! Я пробыл у них часа полтора, и это был единственный момент хоть какого-то контакта. Но ведь был! Ты что-нибудь понимаешь?
– Да что я… отсюда? Мила мне пишет, что ребята их приезжают. Алексей что говорит, что-то собирается делать? Он же у них – белорусский новый русский. Обследование? Лечение?
– Милу понять невозможно. Она суетится вокруг меня, все стремится кормить чем-то… А на вопросы… Будто бы Леша что-то предпринимает.
– А что там за лодка… с лодкой?
– Какая лодка? Что с лодкой?
– Да, ладно. Понятно. Что все непонятно. А мобильник их?
– Ай! Пытаюсь каждый раз научить их самому простому, но у Милы же явный технический идиотизм, а Кирилл… ну, раньше… у него даже не аллергия на все такое, а синкразия. Вот и… Люди позапрошлого века.
– Грустно все это, Валя. Печально. Страшно.
– Да уж…
*
… Так вот. Прилетели мы. В тот же вечер звоню:
– Мила? Привет, дорогая. Вы дома? Не собираетесь куда?
– Кто это?.. Миня?!.. Минька?!.. Минечка! Откуда ты звонишь? Из своей… Африки?.. или Австралии?
– Здесь я, Милочка, здесь. Можно к вам зайти?
– Здесь!? Врешь! Шутишь!.. Пра-а-авда… Что ты спрашиваешь. Я… мы… Ты один, с Верой? Когда придете? Мы… я… будем очень, очень… Я… мы… так тебя ждем!..
– Через пятнадцать минут.
– Ой!..
Идти хотелось и… не хотелось – какая-то муть в душе клубилась. К подъезду я подходил на ватных ногах. Дверь открылась, за ней в полутемном коридорчике стояла Мила, Милка, Милаха, только постаревшая за пять лет на все пятнадцать. Стояла и вопила: «Киря! Киречка! Смотри, кто к нам! Мишка пришел! Друг твой, Минька! И Вера! Верочка!»
Арист не появлялся, Милка кинулась в комнаты и тут де вывела за руку покорного Кирилла. Он улыбался, и... это… не была улыбка слабоумия. Я рванулся к Арьке, сграбастал его в объятье… В ответ – точное подобие былого его крепкого объятия, но… бестелесное. Так повисает на плечах ребенка огромный и легкий плюшевый медведь. Я тормошу Кирьку, поворачиваю к свету, заглядываю в глаза, ору что-то приветное… В ответ – та же полублаженная улыбка и… ни слова, ни мычания… То же – и с Верой, и никаких прежних, особых Аристовых, чуть дольше приличия длящихся целований ручек-щечек. Обнялись, конечно, и с Милкой. Мне она прямо впилась ногтями в плечи, чего раньше за ней не водилось и что теперь что-то трудноуловимое значило.
Пошли в комнату. Сели за стол с вином и легкими закусками. И… молчали какое-то время. Все улыбались. Самой свободной, легкой, ненапряженной была улыбка Кирьки. Выпили. Все и дружно. Заговорили. Не дружно – без участия Арьки. И – о пустяках, как водится в случаях редких встреч. Не-о-том. Кирилл беспрестанно курил. Мои попытки спросить что-нибудь пустяшное у него, как-то… вовлечь… пробудить его оказались попросту жалкими, ничего, совсем ничего не вызывали. Пошел в лобовую – впился пятерней в его колено, с силой колено затряс и вопросил страшным шепотом: «Киря! Киря! Я – кто?!» Ответом была та же улыбка, которая теперь говорила без нажима: «Дурак». И я не мог с эти не согласиться.
Мила убрала со стола свою пачку сигарет и велела нам сделать то же. Через минуту Арька произнес в пространство: «Дайте сигарету». Милка стала почти истерически, сознавая, что слова ее не достигают цели, увещевать Кирилла в неполезности частого курения. В середине ее пассажа Кирька сказал бесстрастно и безадресно: «Занавеска качается. Сейчас смахнет вазу». Тут же встал, вышел из комнаты, вернулся через полминуты с пачкой сигарет, раскрыл ее полуопорожненную и… закурил. И мы все – за ним. А я еще и… в шоке, что ли, пребывал. Это же!.. Это же ж надо! Память он потерял напрочь! Жену не помнит, как звать! Друга распронаилучшего!.. А заначку свою знает! и помнит! Это не он дурак, нас… всех вокруг дураками сделал! И… улыбааается!
Схватил я друга сердечного крепко за локоть, поволок на кухню… А он и не сопротивляется… Захлопнул дверь так, что стекло в ней истошно взвизгнуло… Это я – знак бабам, чтобы не совались. Схватил актер-актерыча за грудки и прорычал свирепым шепотом: «Арька, в три бога мать! Ты что творишь?! Ты за что Милку мучишь?! Брось, гад, свою игру идиотскую! И!.. какая еще к хрену лодка?!.. дырявая?!.. Ну! Скажи, что… разыграл всех нас! Ну?!.. И… пошли! Напьемся… до зеленых соплей!» Кир… улыбался и смотрел мимо меня. И ощущал я его в своей оцепеневшей руке как… как плюшевого медведя – легкого, мягкого, податливого.
Я отпустил его, а он не опустился ни на пол, ни на табуретку. Теперь Арька… взял меня… легонько за локоток, тихонько отворил кухонную дверь, завел в свой кабинет. Отпустил мой локоть, подошел к стене, на которой – аршинный его фотопортрет в давней, из середины прошлого века, роли Антон Палыча Чехова, и встал в ту же позу, что на фотографии Вали Марцевича – левая рука на бедре на старо-испанский манер, а правая – ладонью вверх, говоря «Вот!», обращена к этому портрету.
Антон Палыч на портрете и Кирилл у портрета улыбались одинаково, и это не была улыбка слабоумия.
Мне стало стыдно. И… и, ууух! как горько.
/продолжение воспоследует/