Долгие безответные гудки в трубке. Наконец:
- Алло?
Сиплый голос, немного в нос. Так бывает при насморке. Или сквозь слезы.
- Как ты, мам?
- Привыкаю.
А это разве возможно – привыкнуть? День за днем – рядом. Пятьдесят лет. А теперь нужно привыкать к тому, что одна. Что его нет и не будет. Никогда. Искать в себе веру в то, что там, за горизонтом бытия, вы встретитесь. А где ее взять? Нас не учили. Мы материалисты, мы верим только в то, что материально. В то, что можно увидеть глазами, к чему можно прикоснуться. К теплым рукам.
К памяти нельзя прикоснуться рукой...
Осень.
Я услышала шепот, заглянула в комнату. Она гладила его руки сквозь кружевное погребальное покрывало, что-то приговаривала тихо.
- Мам?
Во взгляде безнадежное отчаянье:
- Ручки... такие холодные. Я грею, грею, а они холодные. А вчера были теплые.
Она так и сказала – ручки. Нежно и горько.
Обнимаю за плечи: Мамочка, прошу тебя.
Она вырывается: Ты не понимаешь! – сердится. – А вдруг я смогу их согреть? Как вчера? Как раньше?
- Мамочка, милая, папы больше нет...
Я не имею права плакать. Если я заплачу, этот дом обрушится. Пока что он держится на моих плечах. На моей воле. Я заплачу потом, через десять дней, когда останусь одна, и этого никто не услышит. Я закроюсь в ванной, пущу воду – пусть шумит, и буду беззвучно выть, свернувшись в комок на полу, в безнадеге невозвратности расставанья. Мечтаю об этом дне, об этой возможности отпустить натянутые, как тетива лука, нервы, пока не лопнули... Но не сегодня, не сейчас. Не имею права быть слабой перед горем. Папа умер.
Целую ее в мягкую щеку: Держись, пожалуйста.
- Он ушел? – спросила она удивленно. И повторила утвердительно: Он ушел. Бросил меня.
Воем из горла: Ушееел!
- Мамочка, мы сделали все, что смогли. Смотри, он улыбается. Ему не больно. Впервые, после стольких лет – не больно.
Больно нам. Натянутым нервам - больно. Обожженным слезами глазам – больно. Сердцу – раскрытому, разорванному – больно.
Губы сестры склеились в одну линию. Сухие глаза лихорадочно блестят. Она видела, как отец уходил. Пыталась удержать, отнять его у неизбежности. Я – нет. Не успела. У каждой из нас свое чувство вины, своя горечь несказанного, невозвратного.
Все однажды уходят. Когда приходит время. И кто-то остается один в пустой комнате, в пустом доме, в пустом мире.
Сжимать холодные руки, шептать: Не уходи.
Гладить кончиками пальцев старые фотографии. На фото – они - молодые, улыбающиеся, ослепительно красивые. Мужчина и женщина. Мой отец и моя мать. Пятьдесят лет назад.
Читать старые письма. Отец служил пять лет во флоте, на Крайнем Севере, и все пять лет писал маме почти каждый день. И она ждала его, ждала писем, ждала возвращения.
Он не был ангелом. И жизнь их не была безоблачной. Было. Разное. Полосатое. Или пятнистое. И обиды. И проблемы. И трудности. Вина и прощение. Слезы, и радость. Гордость – за детей. Радость – внучки – красавицы-умницы. Так всего много – как у всех.
Первое воспоминание детства – я болею. Отец носит меня по комнате на руках, укачивая. Стоит положить меня в кровать – я начинаю кашлять. Так, что, кажется, грудь сейчас разорвет кашлем. Только на руках у папы кашель отпускает. И я засыпаю, чтобы проснуть почти здоровой. Мне потом сказали – мне было два с половиной года, и я не могу помнить. Я – помню.
Я вспомнила эту свою хворь, когда купала его. Обычно это делала мама, но она лежала в больнице, а я присматривала за отцом. Помогла забраться в ванную, поливала теплой водой, терла мягкой мочалкой спину. Мыла шампунем поредевшие волосы. (Папа, папа, где твои кудри? Те, которыми ты одарил и меня?). Папа плакал. От беспомощности.
- Не плачь, ну что ты?
- Стыдно, ты меня купаешь, я полная развалина, - всхлипывал он.
- Почему стыдно? Раньше ты меня купал, теперь моя очередь. Такой жизненный круговорот. А помнишь мой кашель? А помнишь...
Мы вспоминали: как росли девченки-внучки, как праздновали праздники, какие пели песни...
Я хотела, чтобы ты помнил только светлое, папа.
Лекарства: таблетки, капли, травы – по часам. Уколы. Перевязки – на ногах открывались трофические язвы. Питание – строгая диета – по часам. Диабет.
В последние дни мама кормила его с ложки: он не мог сидеть и не мог держать ложку.
А потом сидела рядом, держа за руки, согревая их теплом своих рук.
Он сказал: прости, родная.
Его рука медленно расжалась – уже навсегда.
На фотографии веселый яркоглазый парень: открытая улыбка, ямочка на щеке, густые темные кудри. Говорили – самый красивый парень в поселке. Все девки сохли. А он выбрал эту тихоню – училку. Чтобы прожить долгую трудную жизнь. И уснуть, согретый ее теплом, сжимая ее ладошку. Как пятьдесят лет назад.
Я увезла маму с собой – чтобы дать время свыкнуться с мыслью: он ушел.
Мы гуляли по Городу, где она родилась, по ее любимому Киеву. Нежное теплое солнце бабьего лета любовалось своим отражением в куполах соборов, играло листвой каштанов. Улыбчивые цветочницы на бульваре предлагали прохожим пестрые букеты хризантем. Мы зашли в кафе – выпить чего-нибудь горячего и скушать пару пирожных. Сели за столик у самого окна, наблюдали за спешащими прохожими.
- Вернусь домой, расскажу Левке... – начала мама. Захлебнулась словом. Чашка задрожала в руке.
Что я могла сказать? Что тоже все время думаю: надо папе сказать про вот это... надо купить ему диабетического печенья... надо показать ему эти фотографии... Я молчала. Я устала быть сильной. Мои нервы могут лопнуть прямо сейчас. Но я не могу позволить себе удовольствие ослабеть.
- Я тоже об этом думаю, - сказала я. – Помнишь, как он хорошо улыбнулся нам всем на прощанье? Давай верить, что он видит теперь нашими глазами. Вот эту осень, это небо, эти цветы... Пойдем во Владимирский собор, тут близко.
Там, в сумраке собора, глядя на пламя «заупокойных» свечей, я подумала, что слишком редко говорила тебе, что любила тебя, папа. Почему мы такие скупые на слова, на нежность? Не скупимся только на сожаленье. На запоздавшее раскаянье. Но ты же знал об этом, правда?
- Я привыкаю, - сказала мама. – Мне ничего другого не остается. Я рассказываю ему о прошедшем дне. Читаю твои письма. Валя приходит (это сестра моя).
Я слушаю ее голос в телефонной трубке. Я одна в комнате, и могу позволить себе плакать. Меня никто не видит, я могу быть слабой. Пусть слезы текут, наконец, пусть разожмется кольцо на сердце...
Я люблю тебя, папа, ты знаешь?
Я расскажу тебе, какая красивая в Киеве осень...
© Copyright: Марина Черномаз, 2006
Свидетельство о публикации №1610290292