– Юрка, иди, опрокинь стаканчик, – зазывали его деревенские мужики в свою компанию.
– Не буду! Зарок дал, пока этих сюк не постреляю – ни грамма, – Юрка шепелявил и многие буквы путал, особенно когда волновался. Но тогда, как назло, в Юркин лексикон так и лезли столь ненавистные ему слова, состоящие из букв, которые он не выговаривал.
– Ну как знаешь,– мужики к зарокам относились с пониманием, – А как Карка поживает?
– Чё ей будет, сюки?
Карка – это Юркина жена: смазливая, ветреная и пустая бабёнка: молодая, здоровая, но «слабая на передок». За десять лет совместной жизни она наставила Юрки такие рога, что им бы мог позавидовать самый матерый лось в округе. Юрка как-то не принимал это близко к сердцу, во всяком случае, виду не показывал, что это его задевает самолюбие. У Юрки была одна беда – явно заниженная самооценка. Он уже давно смирился с мыслью, что страшный, тщедушный, шепелявый уродец, и Юрка ни на что не претендовал: ни на любовь женщины, ни на уважение односельчан.
Юрка любил природу: весной и летом – рыбалка, зимой и осенью – охота.
– У Юрки – охота, и у Карки – охота, – посмеивалась деревня.
Вначале было поползновение за Юркиной женой закрепить благородное прозвище – Кармен, но оно шло ей, как корове седло, поэтому первые три буквы народ взял из классики, а две, последние добавил от себя, и получилось – Карка. К такому прозвищу никакого резюме не нужно. Похождения Карки сам черт описывал и того чернила кончились, но не о ней речь. Этой зимой Юрку Сыча лишили покоя волки.
Пока волки резали потихоньку колхозных овец, внимания на них никто не обращал и даже, напротив, многим это было на руку. Частенько по вечерам возле клуба дымился мангал, на котором лениво румянилась аппетитная баранина. Разумеется, шашлык жарили не волки. Вот вам пример мирного существования человека и зверя в условиях развитого социализма, когда все довольны, за исключением разве что овец.
И волкам и людям эти маленькие шалости сходили с рук. В опалу волки попали, когда в январе зарезали двухлетнего бычка Юрки Сыча. Ведь надо же: ни у кого не зарезали, а Юрки – охотника взяли и завали животину белым днём, да ещё чуть ли, не возле дома.
Тут было отчего придти в негодование, словно в морду плюнули, дескать, чмо ты, а не охотник и хрен тебе, а не новую лодку по весне – именно такие надежды возлагал Юрка на быка.
– Карка, сюка, насяла сякуту чистить, а быка в сад выгнала, к стогу сена. Я сляды смотрел: волсяра быка от дома отсёк и ся деревню погняль. Крупные сляды, видно, матёрый сюка! А волчица их в кустах за деревней поджидала – сик, горло быку, как косой, тот и дрыгнуться не успел. Волчица резала. Хорошо они там погуляли: кругом куски мяса валяются оторванные. Зачем? Волк, что оторвёт, то проглотит. Смеются надо мной, сюки!
С тех пор Юрка потерял покой, целыми днями он колесил по округе в поисках волчьего логова. По осени Юрка промышлял барсуками и делал на этом неплохие деньги, продавая жир туберкулезникам. Но на волков ему охотиться ни разу не приходилось. Это было что-то новое, загадочное, зловещее. В конце февраля в деревне появились четыре снегохода «Буран». Время от времени Юрка отчитывался перед общественностью:
– Хрен возьмёшь с тарелки гвозди! Ох, хитры, сюки! Чуть «Буран» затарахтит, волчара сразу на стог залезает и оттуда зырит, куда мы едем. А потом, как пятки смажут и тигулю. За сутки по двести километров пробигают. А потом опять возвращаются, что им тут мёдом что ли намазано?
Однако, хлопоты Сыча увенчались успехом. Однажды, серым мартовским утром, сырым и ветреным, когда уже в дуновение ветра явственно чувствовалось дыхание весны, к магазину подъехал «Буран» с санями на буксире. За рулём снегохода сидел охотник в белом комбинезоне, а сзади его Юрка Сыч в медицинском халате. К саням был привязан мертвый волк.
Толпа ринулась смотреть трофей. Но подойдя к саням люди, вдруг замирали и, словно при покойнике, начинали говорить шепотом: вид огромного зверя с оскаленной и как-то неестественно перекошенной пастью, вызывал ужас. Деревенские собаки, трусливо поджав хвосты, прятались за людей.
– Хорош теленочек? Мы его сейчас на складе взвешивали – 90 килограмм. Нагулял, сюка, тело на моём быке. Давайте за просмотр по рублю! – Кто-то принёс из магазина водки. – Теперь можно. Волчица ушла, сюка! А у этого волка челюсть была сломана, да видать, срослась неправильно – не мог он сам жрать, вот она его и кормила, отрывала ему куски мяса от моего быка, – Юрка натощак быстро захмелел, его глаза лихорадочно заблестели, голос сделался тонким и плаксивым, – А ведь не бросила она его – калеку! Ой, сюка! Вот ведь как любила! А умирал он как? Мы их к речке прижали, всё – тупик: лед уже от берега оттаял – метра три нужно было прыгать. Волчица перепрыгнула, а ему ляжку прострелили. Он ей и говорит: «Беги, моя голубка, спасайся! Тебе ещё наших детей растить нужно. Не поминай меня лихом. Приму я лютую смерть за нашу любовь».
– Что так и сказал? – попытался кто-то съязвить в толпе, но всегда спокойный и равнодушный к насмешкам Юрка взрывается:
– Смейтесь, смейтесь, сюки! Досмеётесь, вот ощениться она, только пух от вашей скотины полетит по осени, леса у нас не маленькие – есть, где затаиться. А он за свою любовь героическую смерть принял: сам на собак бросился. А что он может сделать, с такой челюстью? Но собак он тормознул – не дал им прыгнуть за волчицей.
Из толпы выходит подвыпившая Карка, с желтым, словно восковым лицом, вся в каких-то фурункулах (поговаривают, что у неё сифилис) и тянет Юрка за рукав:
– Пойдем, сейчас и у нас с тобой любовь будет!
– Уйди, сюка! – Вырывается Юрка, – Сейчас как дам прикладом промеж глаз и ляжешь тут рядом с волком.
Юрки наливают ещё стакан водки, он выпивает и, вдруг, к удивлению всех начинает навзрыд плакать. Сам, стыдясь этих слез, он садится на корточки возле убитого волка и закрывает лицо полой халата.
Мертвый волк с широко растворенной пастью и вывалившимся наружу алым языком, словно беззвучно хохочет над Юркиным горем. Пуля от карабина вошла точно в грудь и вышла со спины между лопатками, по траектории полета пули было понятно, что стреляли снизу вверх. Смерть застала его в прыжке.
Юрку уже больше никто, не о чём не спрашивал, глядя на него и на Карку всем и без того всё ясно: Юрка позавидовал волчьей любви. Сегодня он отомстил за съеденного бычка, но смерть его обидчика не принесла ему удовлетворения и место обиды в душе теперь заняла странная, непонятная тоска, пронзительная, как волчий вой, и гнетущая, как могильный камень. Юрку мучили сомненья: что-то он сделал не так, не то, опрометчиво, не по совести и этого уже нельзя поправить, переиграть, но что именно – Юрка не знал. Пока не знал…
3.04.09 г.
