Мне случай послал в разговор старика –
Седой, худощав, и высок, и прямой,
Весь в шрамах – и лоб, и щека, и рука.
Автобус не шел, день под вечер стекал,
Я нервно ходил, сын сновал тут и там,
Не выдержав это, старик-аксакал,
Ворчливо присесть предложил по местам.
Потом разговор завязался о нем, –
Что сто лет ему, что живет сам в горах,
А что много шрамов – так что-то огнем,
А часть от свинца и штыков на фронтах.
Автобус к Терсколу довез нас, потом
Старик настоял на визите к нему,
Рассказ свой закончил нам в доме пустом,
Что в нем он не нужен теперь никому.
Я старца спросил о секрете его,
Как век свой он жил до глубоких седин,
Что рядом друзей теперь нет никого,
В фамильном роду тоже только один?
Как так получилось за век, почему,
Что было немало с ним в жизни родных,
А век свой продлить удалось лишь ему,
Не будучи младшим среди остальных?
Где дети и внуки его, где жена,
Что сам теперь бродит средь комнат пустых
А рядом крадется за ним тишина
Да смотрят без слов за ним лики святых?
И старец с минуту молчанье хранил,
В тот угол взглянул, где стоят образа,
Неспешно иконы крестом осенил,
Продолжил негромко, прищурив глаза.
– Что я нынче в шрамах, куда ни взгляни,
Так это все жизнь, что в ней было со мной;
Жаль, нет ни семьи, ни фамильной родни,
Чтоб им рассказать, уходя в мир иной.
Вначале ж, оставив свой край и подруг,
А юность свою, повстречав на коне,
Терял я друзей, что сражались вокруг
И кровь отдавал ненасытной войне.
Потом, уж имея жену и детей,
И планы, что были надежды полны,
Я весть получил от высоких властей,
Что вдруг стал врагом для своей же страны.
Скитаний пять лет, вдвое больше тюрьмы,
Изгнанье в Сибирь до второй мировой,
И снова бои, кровь и смерть, и дымы,
И горькая радость – вернулся живой.
Потом был прощен, нет уж больше вины,
Но только семьи моей нет до сих пор,
Спасли от безумья тюрьмы и войны
В строительстве дома пила и топор.
Жить в доме потомкам бы тоже сто лет
И помнить бы предка и славу его,
Но, видно, уже в этой жизни их нет,
Я долго искал – не нашел никого.
Нет сил держать зло на коварство пути,
Жестокой судьбой уготованном мне,
Лишь каждому молвить хотел бы «прости»
И детям, и внукам, родне и жене.
Ушли мы от старца вопросов полны,
Так прав был он путь себе выбрав такой,
Что век свой прожил без детей и жены,
И нет никого, кто б провел на покой?
А ночью ко сну он пришел моему
И то, что сказал мне, запомнить велел:
– Я вынес немало за век потому,
Что жил для других и себя не жалел.