Ненаписанное письмо (Рассказ)

           Павел Петрович Кузнецов сидел за столом в своей небольшой, но уютной квартире и никак не мог собраться с мыслями. Перед ним лежал чистый лист бумаги.  Казалось бы – ну чего сложного:  «тянется рука к перу, перо - к бумаге. Секунда - и …»   И ничего не происходило. Хотелось изложить на этом листе все свои чувства, мысли, эмоции, но как он ни старался, белый прямоугольник оставался чистым и словно дразнил его.
            Наконец, Кузнецов решительно написал: «Марина! Мариночка!» И снова задумался. На память пришли слова из старой кинокомедии: «Я старый солдат и не знаю слов любви», но Павел Петрович не был солдатом. Вот уже больше двадцати лет он преподавал в школе русский язык и литературу и как никто другой знал  много слов любви,  мог часами рассказывать притихшему классу о Маше и Дубровском, Мэри и Печорине, Ромео и Джульетте.
            «Марина… Мариночка… Как же мне тебя не хватает». Он обхватил голову руками, задумался, потом вскочил и стал  взад-вперед ходить по комнате. Эта привычка, оставшаяся  с молодости, очень раздражала Анечку. «Хватит, угомонись! Ну, прямо как лев в клетке», - говорила она.  
Павел Петрович лег на диван, заложив руки за голову, и стал рассматривать замысловатый рисунок на обоях. Тотчас нахлынули воспоминания,  и Кузнецов погрузился в их обволакивающую прохладу, пытаясь хоть на короткое время заглушить тревожные мысли.
Стояла мерзкая сырая погода, самый конец февраля, когда не за горами уже первые  погожие весенние деньки, и зима, словно стараясь оставить о себе память, испытывает на прочность все живое.
Павел Петрович возвращался домой с работы. Он спешил, сам не понимая причины такой спешки – дома его никто не ждал, супруга  давно покинула неудачника-мужа, простого школьного учителя.  Она долго пыталась «сделать из него человека», но ничего не вышло – школьный учитель категорически не умел делать деньги из своей любви к русскому языку и литературе.
            - Анечка, ну я же не профурсетка какая-то, - оправдывался он, чувствуя себя крайне неловко перед супругой за то, что у нее нет норковой шубки, как у Людочки с четвертого этажа.  
            Кузнецов работал на две ставки, вел классное руководство, но до заветной шубки  доходы по-прежнему не дотягивали. Как и многие преподаватели, Павел Петрович  в свободное время подрабатывал репетиторством. Но, к сожалению, времени такого, оставалось ой как мало. К тому же у родителей некоторых учеников не водилось лишних денег, зато наблюдалась  потребность в дополнительных занятиях для их любимых чад. А еще у Павла Петровича имелась двадцатилетняя дочь - студентка экономического ВУЗа, которой тоже нужно было периодически подбрасывать «на жизнь».  И Кузнецов, преследуемый молчаливым (а то и громогласным) укором супруги, разрывался между долгом учителя,  супружеским долгом и отцовскими обязанностями, словно небезызвестный осел. И не ясно, кто бы вышел победителем из битвы  учителя, мужа и отца, если бы не подарок судьбы в виде зятя-американца. Анна Ивановна решила, что лучший свадебный презент  – конечно же,  любимая теща, и, не особенно долго собираясь, рванула вслед за дочерью в дальние страны. Где-то через полгода она посетила родную квартирку с целью оформления развода.
            Павел Петрович сначала даже не признал когда-то горячо любимую супругу.
Лицо ее, видимо вследствие каких-то косметических процедур приобрело цвет бланманже и на вид было нежным и шелковистым. Немного портило картину застывшее выражение, из-за чего лицо напоминало бесстрастную маску. Плечи Анны Ивановны, несмотря на  стоящий на дворе  май, украшал  палантин из голубой норки. Войдя в квартиру, Анечка  сняла было замечательное меховое великолепие, но потом, видимо не найдя достойного для него места, вновь водрузила на плечи.
            Павел Петрович смотрел на кипящую энергией жену и тщетно пытался найти в сердце хотя бы отголоски былой любви, испытываемой им когда-то к этой женщине. Сейчас она вызывала ассоциацию со словами Маяковского  об устрице, смотрящей из раковин вещей.  А тогда…
Они познакомились на Новогоднем балу. Анечка в костюме Снежной королевы, показалась ему светлым ангелом, спустившимся на грешную Землю. Тоненькая, почти невесомая, с огромными сияющими глазами, утопающими в длинных, словно ласточкины хвосты  ресницах и нежным пухлым ротиком. Павел Петрович влюбился в нее моментально, с самого первого взгляда. Даже наиотъявленнейшая банальность, слетавшая с умело подведенных помадой губ, казалась ему   прекрасной музыкой. Не раздумывая ни мгновения, отмахнувшись от родни, сетовавшей на скоропалительность раннего брака, он женился и никогда в последствие не жалел о своем поступке.        Свою семейную жизнь  воспринимал как данность, считая, что так живут все женатые люди. Фанаберии Анечки не раздражали его. Он был согласен с поэтом, считавшим, что привычка может быть заменой счастию. И был счастлив.
            Лишившись бремени брака, получив возможность пожить холостяцкой жизнью,  Кузнецов  продолжал жить степенно и  размеренно. Другой на его месте пустился бы во все тяжкие, но он был уже не молод – недавно справил  сорокапятилетие – и считал недостойным своих годов с юношеским пылом волочиться за женщинами. И хотя внешне выглядел очень даже привлекательно (несомненно, благодаря Анечке,  научившей его прилично одеваться, не тратя при этом больших денег), в глубине души он чувствовал себя древним старцем, этаким трухлявым пнем.
            А потом судьба кардинально изменила свое отношение к скромному учителю. Один из родителей его учеников стал олигархом местного разряда, владельцем заводов, газет, пароходов. Решив, что для коллекции ему не хватает элитного учебного заведения, он прикупил старенькую школу, где когда-то и сам не совсем успешно вкушал плоды просвещения, и превратил ее в наипрестижнейший лицей. А  учителю русского языка и литературы, знаменитому   бессребреничеством  и фанатичной любовью к своему делу, предложил стать директором. Изрядно поколебавшись, взвесив все за и против, Павел Петрович ответил согласием – терять ему было нечего, а попробовать себя в новом качестве  хотелось.
            Прошел год. Лицей процветал, владелец заводов, газет, пароходов  ни разу не усомнился в правильности своего выбора.  И хотя новый директор частенько ощущал на себе заинтересованные женские взгляды, он так и остался одиноким скромным школьным учителем. Жил все в той же квартирке, разве что  отремонтированной на современный манер. И на работу, по давно укоренившейся привычке, ходил пешком – через любимый парк, в котором жили веселые белки, летними вечерами шуршали в траве ежи, а иногда залетал соловей и щедро одаривал всех желающих трелями и руладами.
            Но сейчас, в конце февраля, парк был тих и безлюден, все живое стремилось поближе к теплу. Впрочем, не все. На одной из скамеек Павел Петрович заметил женщину. Она сидела, опустив голову, руки в смешных мохнатых варежках были сложены на коленях. По своей натуре Кузнецов считал себя просто обязанным оказать помощь любому, кто, по его мнению, в ней нуждался. Ни грамма не колеблясь, он подошел к скамейке.
            - Извините, пожалуйста, вам плохо?
            Она не ответила, только отрицательно покачала головой.
            - Вам нельзя здесь оставаться, очень холодно,  - настаивал Павел Петрович.
            Женщина медленно подняла голову и посмотрела на него.
Бледное лицо, посиневшие от мороза губы, болезненно подергивающийся красный нос, то ли измученные, то ли уставшие глаза с черными полукружьями под ними.
            - Не волнуйтесь, - с трудом шевеля замерзшими губами, произнесла она, - у меня все хорошо. Просто захотелось немного погулять по парку. Я сейчас пойду.
Но что-то притягательное было в ее взгляде, в хриплом низком голосе. Павел Петрович понял, что не может уйти, оставив ее одну. Женщина встала, ежась от холода.
             - Давайте я вас провожу,– предложил Кузнецов, - уже темнеет, мало ли что. Вы далеко живете?
            Она назвала адрес. Достаточно далеко.
            - А давайте мы пойдем ко мне, я тут совсем рядом живу.  Напою вас чаем. Горячим. С вареньем. А потом на машине  отвезу домой. Хотите? – и неизвестно почему, добавил – я не буду … того… Честное слово.
            - Чего? – она вновь посмотрела на него, и в ее глазах он уловил отголосок легкой насмешки.
            - Ну, - он мялся, словно пойманный с сигаретой пятиклассник, не зная, как интеллигентно выразить свою мысль, - склонять вас… к сожительству… - наконец произнес Кузнецов и почувствовал, как  вдруг загорелись уши. Павел Петрович не испытывал этого ощущения уже очень давно – лет тридцать, наверное. Когда-то в детстве, когда он пытался сказать неправду, у него начинали гореть уши. При этом они приобретали пурпурный оттенок.  «Тебе нельзя врать, - говорила мама, - твои уши выдают тебя с головой». Потом уши гореть перестали, и когда он иногда, исключительно для пользы дела, говорил неправду, уши оставались спокойными и бесстрастными.  И вот теперь, в самый неподходящий момент…
            Она посмотрела на него и вдруг улыбнулась. Лицо ее преобразилось. Оно, по-прежнему, оставалось бледным, губы – синими, нос – красным, но глаза жили,  светились, делая эту улыбку необыкновенной, загадочной.
            - Ну что ж, не будете, так не будете, - она тряхнула головой, отчего у Павла Петровича запекло в груди, а по спине побежали мурашки,  и, не жеманясь, оперлась о предложенную им руку. Он ощутил тонкий, едва уловимый аромат духов, мурашки по спине побежали еще быстрее.
            Дома Кузнецов заботливо усадил гостью на диван, подперев подушками и заботливо укутав  ноги пледом, а сам пошел на кухню – заваривать чай. Когда он вернулся с подносом, нагруженным чашками, вазочками с конфетами и печеньем и розетками с вареньем, женщина  спала. Дыхание ее было тихим, беззвучным.
            Павел Петрович уселся в кресло напротив и смотрел на поднимающуюся и опускающуюся в такт дыханию грудь, пока не уснул.
            Спал он чутко, и проснулся, как только незнакомка пошевельнулась, но не открывал глаза, чтобы не смущать гостью. Сев на диване, она несколько мгновений осматривалась, словно вспоминая, как  здесь оказалась, потом резко вскочила.
            - Пальто, где мое пальто?
            Женщина понеслась в прихожую и достала из кармана телефон. Начала лихорадочно тыкать по кнопкам, потом застонала, опустила руки:
            - Разряжен.
            - Номер помните? – он протянул ей свой мобильный
            Незнакомка кивнула и начала сосредоточенно нажимать на кнопки. Лицо ее было искажено волнением, рука, державшая телефон, заметно дрожала.
            - Сережа!- внезапно заорала она так громко, что Павел Петрович вздрогнул, - Сереженька!  Ну что ты не звонишь? Как там? … Да, разрядился… Все в порядке?.. Мальчик?... Два шестьсот?... А как Никочка?... Сыночек!... Родной!... Я вас поздравляю, обоих!... Да…Да…
            - У меня внук родился!- радостно заявила она, - понимаете, внук! – глаза ее сияли, щеки раскраснелись.
            Не понимая, что  делает, Павел Петрович шагнул к ней, обнял, прижал к себе, ощущая  лихорадочное биение ее сердца. Задыхаясь, он прильнул к губам женщины, боясь, что та оттолкнет его. Но, вопреки ожиданиям, незнакомка вдруг поддалась, он почувствовал,  как она отвечает искренне и самозабвенно  
            
Ее звали Марина. Вышла замуж сразу после школы, через год появился сын, через три  муж ушел к другой. Она его не упрекала – жизнь молодой семьи была тяжелой. Родители жили в другом городе, помогать  не могли, сын Сережа рос слабым, болезненным, словно притягивал к себе всевозможные инфекции. С работой постоянно были проблемы – никто не хотел держать вечно сидящую на больничном молодую мать. Но Марина не сдавалась: водила сына в бассейн,  отправила заниматься восточными единоборствами. Мальчик окреп, перестал болеть. Он был лучшим учеником в школе, учителя прочили ему большое будущее, но сын выбрал карьеру военного и поступил в  училище ПВО. После учебы юный лейтенант с новенькими блестящими звездочками на погонах был направлен  служить в  маленький военный гарнизон. Уезжал он не один - с молодой женой, Никой.
            Марина осталась совсем одна. Она уже привыкла к одиночеству и не хотела ничего менять в своей жизни. Недавно сын  сообщил, что она скоро станет бабушкой. Ну что ж, бабушка, так бабушка. А вчера Сергей позвонил в панике – у жены начались преждевременные роды,  врачи опасались за ее жизнь. Марина впервые слышала, как плачет ее взрослый сын. Никакие слова не могли его утешить. Оставалось только ждать. Ждать и надеяться. Не в силах выносить неизвестность, мать вышла из дома и бесцельно бродила по замерзшему городу, с нетерпением ожидая звонка сына. Сама Марина звонить боялась. Просто ходила, ждала и надеялась. Именно тогда ее и встретил  Кузнецов.
            Эта встреча положила начало их новой жизни. Она любила, проснувшись, смотреть на него, спящего. Иногда во сне Кузнецов улыбался и женщина точно знала – думает о ней. Марина касалась его губ легким поцелуем и шла готовить завтрак. Потом  вместе отправлялись на работу, а вечером  шли в парк, бродили, взявшись за руки, словно два сбежавших с урока школьника и украдкой целовались. Стоял март, природа пробуждалась, и они с радостью отмечали всё новые и новые приметы весны, вдыхали пьянящий свежий воздух. Павлу Петровичу  казалось, будто он сам, словно медведь, просыпается от затяжной спячки, и эта жизнь, ожидавшая  за стенами берлоги, нравилась ему, манила, звала, наполняла сердце ожиданием чуда.
            Но чуда не произошло. Однажды Павел Петрович не дождался Марины после работы. Он звонил ей на мобильный, раз за разом прослушивая сообщение о том, что абонент не может принять вызов.  Полный дурных предчувствий, он отправился  домой.
На столе в кухне, возле вазочки с подснежниками, подаренными им накануне, белел лист бумаги.

«Дорогой Павел! Прости меня! Я понимаю, что делаю тебе больно. Поверь, мне гораздо больнее. С тех пор, как  увидела тебя, я словно заново родилась. Я поняла, что такое любовь. Ты вернул мне давно забытое ощущение радости, научил любить жизнь, любить себя в этой жизни, находить счастье в распускающихся почках, в выбивающихся из-под прошлогодней листвы травинках. К сожалению, я должна покинуть тебя. Я не смогла бы сказать тебе эти слова, поэтому  решила уйти, ничего не говоря. Сергея направляют на учебу, Ника остается одна с ребенком. По себе знаю, как это невыносимо тяжело, поэтому уезжаю к ним.
Спасибо тебе, родной, за этот март. Это был лучший месяц в моей жизни. Я сохраню его в сердце навсегда.
Твоя Марина»
            Павел Петрович в недоумении перевернул листок, словно ожидая, что на обороте будет написано, что все это шутка, сейчас Марина войдет на кухню, обнимет его, он зароется лицом в пушистые каштановые волосы. Иллюзия была такой полной, что Павел Петрович закрыл глаза в ожидании прикосновения любимых губ. Но ничего не случилось.
            Кузнецов прошел в комнату. Здесь все еще хранило следы ее присутствия: заколка для волос, его махровый халат, который она надевала после душа, смешные тапочки в виде собачек, полученные ей в супермаркете в виде приза за победу в какой-то нелепой акции. Ему было невыносимо больно, а еще обидно, словно ребенку, у которого отняли самую любимую игрушку.
            Медленно, как после тяжелой болезни, Павел Петрович возвращался к привычной жизни. Перестал ходить на работу пешком через
парк – ездил на машине, стареньких Жигулях-копейке, ласково именуемых им Коняшкой. Прошел апрель, наступил май.  А потом учебный год закончился, прозвенел последний звонок, школа замерла в ожидании экзаменов.
Теперь, без постоянного общения с учениками, одиночество стало еще более пронзительным. Оно приходило ночью, подкрадывалось неожиданно, касалось лица спящего учителя липкими мохнатыми лапами, отчего он вскакивал в постели и уже не мог уснуть до утра. После одного из экзаменов он вдруг сорвался и накричал на секретаршу. Не ожидавшая такого от добрейшего директора девушка сначала остолбенела подобно Лотовой жене, потом покраснела, из глаз брызнули слезы, заставившие Кузнецова поспешно ретироваться.  
Павел Петрович сидел в кабинете, терзаемый угрызениями совести, и слушал доносящиеся из приемной судорожные всхлипывания. Внезапно в голове у него возник план – до того простой, что он даже удивился – как такое не пришло ему в голову раньше. Кузнецов вышел из кабинета, подошел к размазывающей тушь по щекам девушке.  
            Оля, извините меня, пожалуйста, сам не знаю, что на меня нашло, - он протянул ей пачку бумажных платочков,  – не могли бы Вы найти мне телефон начальника Военного училища?
            Она закивала, попытавшись улыбнуться сквозь слезы.
            Через два часа на столе у директора лежала бумажка с адресом, по которому проживал выпускник училища Сергей Воронов с женой.
            
Кузнецов пришел домой, положил перед собой чистый лист бумаги …
            И вот вечер сменился ночью, большая стрелка часов медленно подползала к двенадцати, а Кузнецов не мог написать ничего, кроме слов «Марина! Мариночка!»
- Ну же, вспоминай! – подгонял он память.
- Может что-нибудь из Пушкина? - услужливо подсказывала  та -
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец
- Нет, слишком помпезно.
- Тогда Есенинское?
До кончины губы милой
Я хотел бы целовать.
- Тоже не то, слишком трагично.
- А Блока? - не унималась память.
Твое лицо мне так знакомо,
Как будто ты жила со мной
- Она и так жила со мной, не подходит, - отрезал Павел Петрович
- А вот это? Асадова?
Я могу тебя очень ждать,
Долго-долго и верно-верно,
И ночами могу не спать
Год, и два, и всю жизнь, наверно!
- Да не могу я ждать! Ни минуты не могу! Я хочу, чтобы она была со мной! Здесь и сейчас! Здесь и сейчас!- возмутился Павел Петрович.
А память обиженно поджала губы и спряталась где-то в уголке мозга, словно улитка в раковине.
            «Ну надо же, какой я тупица, - ругал себя Павел Петрович, - неужели я не могу придумать никаких добрых и нежных слов».
            Кузнецов  задумался: а говорил ли он Марине о своих чувствах? И понял: нет, не говорил. Он как скупой рыцарь хранил их в сердце, боялся, что,  сорвавшись с губ, они улетят, покинут его, опустошат.
Чтобы немного отвлечься, Павел Петрович включил компьютер и стал искать на карте местоположение поселка городского типа с названием Жуковка. «Надо же, - удивился он, - не так уж и далеко, всего каких-то восемьсот километров».
Внезапно в голове у него словно заиграл пионерский горн из далекого детства.
             «Будь готов!»,  - звал он.
             «Всегда готов!»,  - ответил Павел Петрович. Он знал, что надо делать. Покидав в сумку   самое необходимое,  выключил компьютер и уже через пять минут выводил из гаража свою «копейку».
             - Ну, не подведи, Коняшка,-  ласково потрепал он машину по прохладному от ночной свежести капоту.
             Машинка весело побежала по ночному шоссе. Выехав за город, он поставил  кассету с песнями В. Высоцкого «Кони привередливые»,  - услышав любимые звуки, Коняшка стрелой понеслась по трассе.  
Всю дорогу Павел Петрович размышлял, что же скажет Марине.
            В Жуковку они с Коняшкой ворвались с первыми лучами солнца. Без труда отыскали сельскую улочку с гордым названием «Улица Октябрьской революции». Дом номер восемнадцать был окружен новеньким забором из еще пахнущих смолой свежеструганных досок.
            Павел Петрович посмотрел в зеркало, пригладил растрепавшиеся волосы, и, представляя, что перед ним стоит Марина, сказал:
            - Марина! Мариночка! Родная моя! Я люблю тебя!
Оставшись довольным увиденным, он подошел к калитке и, дрожа от нетерпения,  нажал на кнопку звонка. Где-то залаяли собаки, захлопали крыльями куры, а потом раздался низкий голос, от которого сердце  радостно затрепетало.
            - Иду, иду…
Дверь открылась. На пороге стояла Марина. В простом белом платье с щекастым карапузом на руках в неярких лучах раннего солнца она казалась мадонной, сошедшей с холста Рафаэля или Леонардо Да Винчи.
Павел Петрович почувствовал, как язык его прилип к нёбу, все заранее подготовленные и с нежностью выпестованные фразы улетучились. Он стоял и смотрел в ее глаза, а потом тихо выдохнул:
            - Ну, здравствуй… Это я.