Правда солдатки.
Рассказ
Я впоминаю рассказы о войне одной простой русской женщины. Ее звали Ульяна Марковна Дворцова. Она родилась на Новгородчине и прожила там всю жизнь. Войну она помнила до мельчайших подробностей.
Ей было тогда уже под семьдесят лет. Это была крупная, по-русски дородная женщина, спокойная, рассудительная. Даже в этом возрасте легко угадывалась ее былая красота.
Ульяна потеряла на войне молодого еще мужа и двух рослых, крепких сыновей. С тех пор жила одна в небольшом селе. Места эти долго были под немцами.
Здесь, на севере, более полутора лет держалась неизменной военная ситуация по знаменитой линии фронта " Ржев- Старая Русса." И все это время территория была оккупирована немцами. Говорят , отсюда Гитлер задумывал новое наступление на Москву...
Обычно мы сидели за самоваром на небольшой веранде. Самовар был настоящей меди, пузатый , вместительный и очень певучий. Кормом певцу служили сухие сосновые шишки. Перед самоваром всегда лежал пушистый дымчатый кот. Чай он не пил, но любовался своим отражением в блестящих боках, и судя по его всегда довольной морде, был горд видом собственной персоны.
На чаепития неизменно приходили средний брат Гришка, инвалид и холостяк, а также младшая сестра Ольга, -женщина тихая и запуганная.
У этой семьи была одна особенность - все дети у родителей появлялись на свет с большим, можно сказать предельным разрывом в годах. Гришка, например, был моложе своих племянников, погибших на войне, и годился старшей сестре в сыновья.
Гришка был по жизни хронически невезучим. После войны ему оторвало взрывом пехотной мины кисть правой руки. Ходил мальчишка осенью в новгородские леса по грибы, тыкал палкой в землю, вдруг почувствовал что-то твердое, из любопытства ткнул в мох еще раз, уже посильнее.Раздался взрыв...
Научился мальчонок писать левой рукой, но почерка так и не выработал. Потом его лягнула в грудь колхозная лошадь. Гришка выжил, но всю жизнь его мучили хрипы в легких и одышка.
Он был всегда небрежно одетый, полупьяный, пахнущий землей, махоркой и кротами. Он получал инвалидное пособие, и подрабатывал ловлей этих зверьков, крохотные шкурки которых он ездил сдавать в районную заготконтору. Шкурки были бархатистые, мерцающие на свету. За каждую платили Гришке шестнадцать копеек.
- Кроты очень махорку уважают,- говорил он, ловко изготовляя одной левой рукой очередной "вертун".- Бывало настораживаешь капкан и уронишь нечаянно окурок. На эту ловушку крот первым делом идет. Махорка ему для дезинфекции желудка нужна. Такое я научное наблюдение имею. Ученые поди этого и не знают. А на кладбище кроты не водятся. Дух тяжелый снизу от покойников идет... Или шевелятся они в домовинах своих? А крот всем телом звуки слышит.
- Помню, в войну бомбили соседнее село,- начинала рассказ Ульяна, подкармливая самоварного певца очередной шишкой. Кот настораживался от тонкого писка в универсальном русском приборе, потом зевал, не сводя со своего изображения желтые глаза.- Там железнодорожная станция была. А один самолет, по ошибке видно, залетел к нам, и сбросил бомбу на кладбище. Страсти господнии. Гробы летели вверх, кости, одного покойника на дерево зашвырнуло. Висел, как Христос распятый. Пришлось снимать и хоронить наново.
-Ну ты тоже скажешь! Дура, баба! По ошибке! Как это по ошибке? Быть такого не может.Люфтвафовцы, да по ошибке,- начинал закипать Гришка, уже хлебнувший знаменитого советского плодово - ягодного вина. Брат и сестра вспоминая войну, всегда расходились в оценках и жестоко спорили.- Фашисты специально бомбили. Всех русских хотели извести. И кто на земле, и кто под землей. Не понятно что-ли? Фашист, он и в Африке фашист! Немец знал свое дело. А она говорит- по ошибке. Глупая же ты, Ульяна!
- А у вас в селе войска немецкие стояли?- спрашивал я, чтобы охладить накал разгорающегося спора.
- А как же! Только плохонькие такие были солдатики, пожилые можно сказать, хотя и при оружии...Еще лошадей рабочих имели. Битюги! Ноги мохнатые, спины широкие, как лежанка на печи. Силища в них неимоверная. А телеги у нгемцев были с торомозами...
- А вот и врешь опять,- кричал Гришка и при этом ехидно смотрел на Ольгу.- Был один молодой. Фельдшер ихний,- младшая сестра, и без того имеющая виноватый вид, тускнела еще больше.
- Замолчи, бесноватый!- кричала на него Ульяна, и спокойно продолжала рассказ,- Нас они не трогали. По всему было видно, что взяты они на войну против воли. Показывали нам фотографии. У всех были дети, родители. Лопотали, конечно, по-своему, но мы их немного понимали.Мы,мол, вас убивать не будем, а вы только не помогайте партизанам, а то пришлют эссэс и село ваше вместе с вами пожгут... Махали руками и говорили "Фоя,фоя! Пых, пых!"И морщились! Они, видать тоже их не любили.
- А я у них тушенку воровал,- с гордостью заявлял Гришка.- Они, собаки немецкие, разгородили село колючей проволокой. По одну сторону сами жили, по другую мы. Бывало по две-три семьи в каждом доме ютилось. Но терпели до освождения. Фронт вроде всегда рядом был, грохотало по ночам, небо светилось аж, а все мимо нас проходили. Как заколдованные были эти места. Тут сроду одни лешаки, да русалки жили!
У них, у фашистких извергов в саду полевая кухня стояла. Запахи оттуда шли, аж под ложечкой ныло. Вечно жрать хотелось Я, бывало, подлезу незаметно под колючую проволоку, дождусь, когда повар уйдет, подбегу, пригнувшись к столу ихнему, схвачу банку побольше с ни есть, или буханку хлеба, к примеру и бегом обратно. Вдогонку крики, свист, и очередь из шмайсера. Не по мне, а в воздух. Слышу только как пули над головой свистят, как ветки яблонь сшибают. Страшно!
- Ага! Прибежишь домой- полны штаны от радости,- подтверждала Ульяна.- Ты лучше про камни расскажи.
- Они ведь хотели жить здесь,- продолжал Гришка, поглаживая своей культяпкой редкие седеющие волосы.- Помещиками мечтали стать. В будущем, конечно, если у них дело выгорит, как задумал ихний чокнутый фюрер. Поэтому мост через речку построили. Мост, ничего не скажу, хороший получился. Через каждые пять сантиметров дерево пробили большими гвоздями. Чудная конструкция! У нас такой никто и не видывал раньше. Этот мост еще долго после войны стоял. Раньше нашенские мосты каждую весну льдом сносило, а немецкий хоть бы хны. Любую технику выдерживал, хоть трактор, хоть комбайн, хоть танк загоняй. А потом рухнул. Загвоздка в том,что пока немцы здесь стояли специальный солдат каждый день подметал его метлой, досуха ,чтобы дерево не гнило. А колхоз этого не делал. Мы же не немцы какие-нибудь, чтобы улицы, да мосты каждый день сушить. Разве всю Россию метелочкой обмахнешь? Зато все село еще много лет бегало на этот мост гвозди выдергивать для своих нужд. Гвозди, доложу вам, были такие крепкие, что загонялись хоть в сучок, хоть в березовую доску. Наши-то, как макароны гнулись... А у них крупповская сталь на гвозди шла. Она особой крепости была. Так нам учитель физики в школе объяснял...
- Этого учителя потом в тюрьму посадили, да Гришук?- спрашивала Ольга, поглаживая кота.Тот зевал и начинал гонять сосновые шишки передними лапами, воображая, что это мыши, и что он с ними так ловко управляется.
-Он, вражина!- подтверждал Гришка.- Много болтал, что не положено.То технику немецкую хвалил, то связь ихнюю на войне. Потом и исчез куда-то. Правильным методом таких перевоспитывали. Теперь о камнях докладаю. Кроме моста надумали вымостить камушками дорогу. Да разве вымостишь всю Россию? У ней миллион дорог и все в разные стороны. У нас, считай, на каждого человека по дороге приходится! Германии нас сроду не догнать.Но будущая жизнь их манила. Кто знал, что скоро попятятся они назад в свою фатерляндию, и упрутся немецкими своими задницами аж в самый рейхстаг. Камни добывали со дна речки. Она у нас мелкая, вилючая, будто убегает от кого. А все дно в плоской гальке. У нас и не додумывался никто ею дорогу мостить. А эти, вишь,пердуны саксонские, дело смекнули! Им дороги для ихнего рейха нужны были а по- моему где определено природой камням лежать- там пусть и лежат. Работа тяжелая, лето жаркое, обер ихний орет. Они и приспособили ребятню в помошники. Врать не буду- силком никого не заставляли, только добровольно. Вечером награждали каждого конфеткой, или маленькой шоколадкой, маленькой такой, размером со спичечный коробок всего... Ребятня и рада стараться. Сладостей мы в то время не видывали. А я хитрый был, только делал вид, что работаю...Все по два камушка принесут, в гору сбегают, а я один только раз. А обер ихний, толстый такой, шея как у борова, все, гад фюрерский и примечал.Вечером настает пора конфетки раздавать. Мы сидим рядком на траве.Обер каждого награждает, а как очередь до меня дошла, вдруг показывает фигу и громко так, по-русски говорит: " А тебе Сталин даст!" Вот собака! Чисто так выговаривает: " А тебе Сталин даст!" Наши все смеются и солдаты тоже. У обера аж пузо трясется. Дождешься от Сталина конфетки .А может я правильно делал- нечего врагам помогать, может мне сейчас медаль какая положена! За геройство!
-Тебе не медаль Гришка нужна, а направление в диспансер.От алкоголизма лечиться. Пьешь ты больно много. Как ухватился за стакан смолоду, так и не выпускаешь его из рук,- назидательно говорила Ульяна, переживая за младшего непутевого брата .- Тебе же нельзя пить. Отек легких может быть.
- А я беды в стакане топлю! Туда их мордой, туда, на самое дно,- заходился тот в кашле и заметно багровел, как будто его душили.
- Чего-то они , не захлебнуться никак,Гришук?!
Выскакивают оттудова живехенькими и размножаются , как тараканы,- поддакивала и Ольга.- Заметно было, что она искренне любила младшего брата, но он изводил ее непонятными жестокими придирками.
_ Цыц, бабы дуры! У вас на двух человек-всего половина куриного ума,- ругался Гришка и шел на кухню. За ним тотчас, распушив свой шикарный хвост устремлялся дымчатый кот.
В тесной кухоньке Гришка поджаривал яичницу на сале и , воровато озираясь, глотал прямо из горлышка бутылки свое живительное вино.
- Однажды немцы приказ вывесили, чтобы все мужчины от четырнадцати лет до шестидесяти собрались на площади,- продолжала рассказ Ульяна,- кто не явится -расстрел. Наутро пришли все. Погнали мужиков в лес. Две недели заготавливали бревна, а потом немцы заставили из них баню рубить. Общую такую, большую. Когда все было готово, опять приказ вышел, чтобы все жители раз в неделю ходили мыться. Женщины по пятницам, мужчины по субботам. Кто ослушается - расстрел! Господи, какой расстрел! Все мы с удовольствием ходили мыться. У нас общей бани до этого не было. Полоскались кто как мог. Кто в корыте, кто в печке, а кто и вовсе не мылся. Отец наш,к примеру так говорил: " Моется тот, кому чесаться лень! " Или еще: " До одного сантиметра на теле- это не грязь, а больше- сама отвалится!"
Лес тогда на баню никому не выписывали, запрещено было -берегли древесину для народа. Будто мы не народ, а варяги какие! А немцы вишь, нация культурная, они вшей опасались. После войны местное начальство осмотрело баню. Понравилась она им, высокая, просторная, прямо не баня, а терем. Старики наши под присмотром немцев рубили, леса не жалели... А чего им было жалеть чужого богатства. Они и в Германию его много отправили...
Поступил значит такой приказ от родных властей -баню с площади убрать, перенести на край села, и сделать из нее птичник. Он поважней мыльни. Так и поступили. А общей бани у нас по сию пору нет. Опять полоскаемся, кто как может.
Когда фронт попятился, и наши стали вышибать немцев село наше сильно пострадало. При немцах ни один дом не сгорел, а тут запылало все от орудий. Немцы давно удрали, и след ихний простыл, аж лошадей с перепугу бросили , а наши палят и палят. Все дома, где немцы квартировали выгорели дотла.
Им будто и дела нет , что нам здесь жить дальше.Один офицерик молодой,усы, как у Чапаева в кино , пушку на церкву навел. Старухи бросились к нему. Что ж ты, сукин сын, задумал храм изночтожить?. " А вдруг, говорит, там снайпер засел, и наши головушки дырявит!" У него видно, у паразита, голова у самого с дырой была. И выстрелил. Только устояла церковь, слабы ихние пушки против старой веры. Раньше кирпичи яйцами, да творогом скрепляли. Строили не на страх,а на совесть.
- Ты, Ульяна вижу сильно немцев любила?- гневно сопел вернувшийся из кухни Гришка.- Но знай, баба слабоумная, их никто сюда в гости не звал. Сами приперлись. Ты же солдатка, у тебя муж и два сына на войне головушки сложили. Помни об этом всегда...
- Я разве забываю!- глаза ее увлажнялись, морщины на лице обозначались резче. Кот, вернувшийся из кухни вместе с Гришкой вдруг жалобно замяукал.- Брысь, вякун,- прикрикнула она на него и хлопнула полотенцем по носу,- ты пошто утром у крыльца лягву задрал? Они ( лягвами на Новгородчине называют лягушек ) твари смирные, пользу несут,- и продолжала,- пришлось нам после освобождения от немцев землянки рыть. Так и жили над обрывом, как ласточки-норушки. Потом уж сложили мне из горелых бревешек маленькую изобку. Цельного леса пожалели, не заслужила видно, хоть муж и два сына на родину жизнь отдали.
- В лесу жили, а хворостом топились. Мамонька даже кизяк сушила.Что мы киргизы какие?- добавляля Ольга.- По ночам ходили в лес дрова воровать, все боялись- поймают в тюрьму посадят... Издевались прямо над своим же народом. Кругом лес, а мы вонючим навозом топимся..
-А ты чего против власти кружева языком плетешь? Чего крючки закидываешь?- свирипел Гришка.- Ты признавайся от кого Игната своего родила? От немца?
- Отцепись от бабы.- кричала Ульяна.- От кого? От мужа своего законного... Еще спрашивает он, змей подколодный!
- Ахтунг!- искренне изумлялся Гришка.- Как она могла ему ребенка вылупить, если мужа ее , как врага народа еще за два года до войны в лагеря, какие полагается упекли. А почему у нее немец роды принимал?
- Дурак полоумный! У тебя уже волосы седые, а до се глупые вопросы задаешь. Потому что разродится не могла. Уже весной дело было. Ночью. На дворе снег и дождь, фельдшар только в соседнем селе. Вижу умирает баба не дотянуть до утра. Ей уже тридцать шесть было. В таком возрасте, да первый раз рожать- дело рисковое. Ну и побежала я от отчаяния к немцам. Видела, что у них один в белом халате ходил.А что было делать. Думаю, или убьют, или помогут! Никакого выбора у меня не было. Объяснила на пальцах как могла, фельдшер ихний и пришел. Спас бабу и ребенка. Потом еще два раза навещал , осматривал ребенка и все приговаривал по-своему "гут,гут!"
-А ну вас всех к лешему,- безнадежно махал рукой Гришка, и опять, чтобы не пить при женщинах свое дешевое, с гнилостно- сладким запахом советское вино, удалялся в маленькую кухоньку. Там он громко чавкал, разговаривал с котом, неотступно следовавшим за ним, стыдил его за обжорливость и грозился до смерти стукнуть башкой о первое попавшееся дерево, а шкуру отвезти в загогтконтору, или сшить себе шапку.
Ольга поднимала на меня мокрые, тускло мерцающие от слез, глубоко запавшие глаза, говорила с мучительной тоской в голосе:
-Не верьте Гришке. Ребенка своего я от мужа имею. Да верно! Его еще в тридцать девятом забрали. Ни за что! Какой он враг народа? За портянки...Господи!- все лицо ее задрожало, искривилось, плечи поникли. Ульяна?- обратилась она к сестре,- Расскажи человеку как дело было. А то подумает невесть что. Уеду я отсюда, все равно уеду... Хоть эта и родина моя, а жить здесь больше нет сил.
- Ты, Оля, не разводи мокроту здесь. Сколько можно. Никто тебя давно не осуждает, а Гришка он -балабол на коровьей шее. Он что скажет-сам через минуту позабудет. А вышла вот какая оказия,- Ульяна наливала себе морковного чаю и поворачивалась ко мне.- Ольга у нас долго в девках засиделась.Так долго, что хоть в монастырь отдавай, в божьи невесты. Отчего- бог ведает, на то его воля! И вдруг нанимается к нам в пастухи один бобыль из соседней деревни. Лет ему уже немало сталось, голову седина побила. Определили его на постой к нашим родителям. У них и Ольга по незамужеству проживала. Мало-помалу пригляделись они друг к дружке, а потом и свадьбу сыграли. Когда в сельсовете расписывались, наш председатель говорит: " Вот что, жених! Дело к тебе есть. У меня на крыше флаг поизносился, поистрепался. Не слазишь ли , молодожен, заменить его. А старый себе на память в честь бракосочетания возьми!"
Ефим, так звали жениха и согласился. Дело-то для мужика пустяковое. На следующий день погнал он, как всегда, коров в поле. И вдруг затаптывает его колхозный бык Валет. Здоровенный такой бугаище был, глаза с чайное блюдце. Весь день глаз с него не спускай, смотри, да смотри! Он, вишь пастухов к коровам своим ревновал! Задумался, видать, Ефим, не досмотрел. И стал его Валет топтать-катать! Не до смерти, конечно, но помял сильно. Ефима в район в больницу повезли. Там стали раздевать его, и тут увидели, что у мужика заместо портянок изрезан флаг с серпом и молотом...Люди в те времена бдительные были. Сообщили куда надо!
Вообщем, к стаду наш пастух больше не вернулся. Его разом и лечили, и дело судебное писали.Как вышел из больниц- сразу в суд потянули. Дали десять лет и отправили на север, в Карелию, как врага народа. Написал из лагерей два письма Ольге. Мол, работаю хорошо, освобожусь раньше срока, непременно дожидайся, заживем с тобой по-людски! Да не вышло по евоному- война на голову свалилась, будь она проклята. Ольга всполошилась и говорит мне: " Ефим теперь домой не скоро вернется. Я слышала будто из лагерей тоже на войну забирают.Мне уже тридцать пять скоро, а детей все нет...Может война продлится долго, может убьют Ефима. Поеду к нему в лагерь на свиданку..." Это теперь легко сказать- поеду. А раньше нам из колхоза нельзя было надолго отлучаться. А тут еще военное время. Законы суровые. Рисковала баба, сильно рисковала. Но не послушалась никого, тайком ночью ушла на станцию. Мы ей сухарей в дорогу котомку насушили. В колхозе начальство хватилось сразу ее искать. У родителей в дому все обыскали, ко мне приходили по сараям шарится. А мы сговорились, и на одном стоим- ушла неизвестно куда. Нам не доложилась. Милиция розыск по всему району устроила, все сельсоветы перетрясла. Как преступницу, нашу Олюшку , на всех дорогах подкарауливали!
Больше месяца пропадала неизвестно где баба. Мы уже и сами отчаялись ждать. Хоть свечку за упокой рабы божьей ставь. " Может она на фронт подалась?- говорила мать. Что ей на фронте делать?-орал отец,- Коров что-ли доить. Я вот еще недельку подожду, да пойду в милицию правду объявлять"
Через месяц объявилась наша долгожданная Олюшка. Господи! Измученная, худая, вся в паровозной саже да копоти, обовшивевшая, в башмаках без подметок. " Ну что,- спрашиваем,- повидала Ефима?- Повидала! Только не сразу. Приехала в Карелию, а его в Воркуту уже перевели. На шахты. Поехала туда. Повидала! Дали свиданку."
На другой день пришел милиционер, снял с нее показания. А она и не думает отпираться.. К мужу ездила и все! Дело завели. До самой зимы по допросам таскали. Все думали, что с ней делать.В тюрьму сажать не годится, в колхозе-то работать некому было. Да и чем тут лучше тюрьмы... А потом отец заколол кабанчика , да отвез прокурору. Опять же районная поликлиника выдала справку, что Ольга беременная. Все, по- честному - чин чином.
Ну и отступился суд от бабы. А Ефима после войны след потерялся. Долго мы его разыскивали, запросы всякие в НКВД писали. Ответили- пропал без вести...
-Какое без вести! Глупости говорите. В штрафных ротах он. как пить дать погиб.- Это опять появлялся из кухни Гришка. Глаза его лоснились от новой порции вина,жилы на шее вздулись, губы в сале.Кот сидел у него на плече и тоже блаженно облизывался.- Вон у меня сосед -фронтовик Свиридов рассказывал, что когда они форсировали Днепр, то вся вода уже была красной от крови. Перед регулярными войсками зэков вперед пускали...Чтобы они могли кровью искупить свою вину... А он, Ефим, натуральный враг народа. Он кумач на портянки извел... Он флаг ногой попирал.
Ольга принималась рыдать уже по-настоящему, и, захлебывалась в слезах , пулей выскакивала на улицу.
- Проглоти свой поганый язык!- гневно кричала Ульяна.- Ты в семье поскребыш... Вот скажи-отчего тебе в жизни не везет? Ни кола , ни двора, бобыль бобылем...
- Откуда я знаю?- Гришка зашвыривал кота в угол, нервно принимался сворачивать очередную самодельную папироску, а так как ему тяжело это было делать одной рукой, то самокрутки у него получались большие, толщиной чуть ли не со среднюю морковку.
- Не знаешь! А я скажу тебе за что. За грехи батьки нашего судьба тебя казнит...
- Вот еще! Будет меня жалеть ! На себя смотрите! Причем тут батька наш? Зачем его кости шевелить?
- У тебя весь характер его. Тебя и рожать никто не думал. По ошибке живешь. Отец наш помолоду страшный грех совершил. Думаешь, кто с нашей церкви крест сбросил? Он, батька наш и спилил! Такая высота, что посмотреть страшно. Никто не согласился. А наш Марк Антонович хлебнул косушку, али две, и полез. Крест так брякнулся , что аж земля загудела.Бабушка наша и сказала тогда: "Отыграется этот грех в нашем роду, ох,рано или поздно, отыграется" Вот и мучаемся все. У Ольги сына с детства затравили. Фашистким волчонком называли. Пришлось парню после армии на Север уезжать. И Ольга скоро туда же подастся. И по мне грех бьет. Разве моей жизни позавидует кто?
Она прибирала под платок вьющиеся седые волосы, грустно смотрела за реку, где садилось солнце. В лугах накапливался голубой, тончайшего расстила туман. Длинные закатные тени, переметнувшись на тот берег, лезли по каменистой осыпающейся круче.
- Ульяна! Ты бога не гневи!- подняв изуродованную руку, торжественно, с пьяной патетикой, яростно сверкая глазами, кричал Гришка.- Твой муж и два сына золотыми буквами у нас на монументе в селе вписаны.Они герои! Они спасли родину. Мы не под помещиками немецкими ходим, а на воле. Ты гордится ими должна...
-Я и горжусь. А хочешь правду тебе скажу!- Ульяна гордо поднимала крупную седую голову.- Я может неправильно рассуждаю, по-бабьи..Но я все равно скажу.По мне так лучше бы у нас немец-помещик был в селе, но зато и муж и два сына живыми бы остались. Чтобы вечером мы все вместе садились за один стол. Чтобы я радовалась,глядючи на них. Чтобы я внуков нянчила...
- Ты чего мелешь, баба путанная?- окончательно выходил из себя Гришка.- Ты какие мысли в голове держишь? Батрачить она на немца-помещика согласна...Да за такие слова...- Гришка заходился в кашле, сгибаясь вдвое и мучительно крутясь от удушья между самоваром и дверью.
- А в колхозе я разве не батрачка, не рабыня? С утра до вечера всю жизнь горбилась. За палочки. Без выходных, без отпуска. И все одна-одинешенька. Ложусь в холодную постель одна, и просыпаюсь одна. Какой мне толк от этих золотых букв. Крыша в избе пять лет протекала, председатель все обещаниями кормил. Ему не до меня, ему планы надо выполнять, ходит лютый, как зверь...По партийной линии выслуживается. Как-то утром чуток опоздала в поле- печка не догорела. Влетает и давай орать на меня. Дай, говорю жар загрести...А он хватает ведро воды и шасть в печку. Дым, пепел по всей избе. Заплакала я и пошла. Заступится-то некому!
- Размечталась, толстомясая! Немец бы убил твоих сыновей.
- За что их убивать?- спокойно возражала Ульяна.- Хоть при какой власти землю надо пахать и скотину обихаживать. Они здоровые, работящие...Я знаю, что неправильно говорю, не по политике, я как мать, как женщина одинокая рассуждаю...
Гришка справлялся с удушьем и, приблизив к сестре красное напряженое лицо, зловеще говорил:
- Если ты, вражина. сей момент не дашь мне на бутылку- пойду и наклепаю на тебя. Органы у нас пока работают. Ты же крюки против партии кидаешь! Ну?
- Дам я тебе на выпивку,- спокойно говорила Ульяна.- Только не думай, что ты меня запугал. Я уже ничего не боюсь! Только бы бог легкую смерть дал! Ходить-то за мной некому!
Она доставала из старого комода мятые советские бумажки, и совала их Гришке в карман его замусоленных брюк.
- У, контра!Я еще вернусь! Я поговорю с тобой. Дурь из тебя вышибу! - сипел он и тотчас исчезал.
Теперь уже давно никого нет в живых из этой семьи, по которой война, как Молох, проехала беспощадным своим колесом.