Ты слышишь, громче тикают часы?
И не́что, примостившись за окном,
смычком по острию
косы…
как музыка, и это ли не чудо?
Усни малыш, и пусть твоя постель
ладьёй скользит по озеру, покуда
кружи́тся бесноватая метель.
Под сводом тьмы мерцают фитили.
Плыви на свет, не бойся гиблых мест.
Иди на зов, туда, где из земли
торчит не обелиск,
не крест,
а дерево, и тихо облетает,
повсюду сея свой хрустальный прах,
смотри, малыш, как ловит и глотает
его беспечный клоун на коньках.
На грани сна по трещинам идём,
дыша молочным паром на мороз,
плывут картинно лица подо льдом,
плывут на облаках
волос.
Над пропастью всегда мгновеньем больше.
Зловещий треск, как скомканной фольгой...
Мне кажется, что мы тонули дольше,
чем жили, что не мрак над головой,
а млечный путь навис, внезапно: кап –
звезда упала... Пара белых сов,
сметая серебро с еловых лап,
взлетают тяжело,
весов
смещаются встревоженные чаши,
плескается небесный потолок.
Доверчиво выходит к нам из чащи
жемчужно-голубой единорог.
То иномирье было или явь?
Не важно, только будущего нет –
всё из бумаги, сколько ни лукавь,
и мертвенной воды.
Букет
на набережной астрами салюта
взорвался на потеху горожан,
но не коснулся нашего приюта,
не осквернил спокойствие мембран.
У нас с тобой другого Рождества,
другой любви, {утопленной такой},
не будет. Стылый колокол едва
дрожал, и кто-то пел,
чужой,
неведомый, осколочные трели
слагая вновь в подобие твердынь,
и у пустой истлевшей колыбели
растаял эхом, прошептав: «Аминь».
