Часть вторая
Сейчас я имел за пазухой учебник по арифметике и направлялся к отцу на работу. Больше идти было некуда, одноклассники - те, кто мог справиться с вредной задачкой, - жили намного дальше.
Ещё издали мой взгляд приковала к себе огромная, как над Кремлём, яркая звезда. Она полностью доминировала и над самим Мех. цехом, вокруг которого, на грязном снегу, стояли ржавые мёртвые трактора, и над соседними серыми, покосившимися сараями-складами, и вообще над всей этой частью посёлка. Звезда была собрана из деревянных брусков и обтянута красной материей, внутренности её были набиты лампочками, и она ярко светилась даже днём. Это чудо политической рекламы подняло моё настроение ещё на одну ступеньку – а почему бы и нет? Она была «нашей», родной и понятной, и символизировала только победы, праздники и достижения.
Между тем я уже подходил к воротам мастерских.
То, что доносилось из-за забора, музыкой назвать было сложно – рокот работающих дизелей, скрежет свёрл, какой-то писк, вой работающих токарных станков, и, поверх этого, зычные удары кувалды по металлу. А если уж очень внимательно прислушаться, то можно было различить и человеческие голоса: неповторимую ненормативную лексику рядовых строителей коммунизма. Я прошёл по двору, осторожно переступая груды железа, клубы запутанных тросов и толстые листы металла, из которых только что, при помощи лексики, сваркой были вырезаны разные фигуры – круги, треугольники и всякие загогулины. Листы были ещё горячие, и наступать на них было опасно. Те, кто всё же наступал, привычно гасили валенки, всуе поминая мать, пере - мать, бога, чёрта, моего отца, и, далее, в глубь веков, всех его, а, следовательно, и моих, предков. Они явно знали мою родословную гораздо лучше меня. Огласив весь список, они, прихрамывая, двигались дальше по своим механическим делам.
Отец был один в своей прокуренной каморке, планёрка давно закончилась, народ, получив ЦУ, разошёлся по рабочим местам, а он что-то черкал в своём блокноте. Перед ним была гора папиросных окурков в стеклянной пепельнице, они жутко воняли. Я всё ещё улыбался. Папка любил меня, и я его тоже. Я был очень похож на него, и между нами была какая-то особая, необъяснимая связь, мы оба это знали. Он тоже явно обрадовался, я редко бывал у него и он, конечно, не ожидал меня здесь увидеть. Я открыл учебник, ткнул в задачу и насупился – неприятно было признавать своё бессилие. Отец с явным интересом взял учебник, и, быстро разобравшись, в чём дело, объяснил мне мою ошибку. Нас часто прерывали, заходили какие-то люди, что-то кричали, отец сквозь грохот железа отвечал, но я уже сообразил, что нужно делать с задачей и засобирался.
Мой отец был хорошим человеком. Мама тоже была хорошей. Для меня. Для брата. Для подруг. А отец – для всех. Он был хорошим человеком вообще, в принципе. Теперь я знаю, что это редкость. Когда я родился, отцу было сорок семь лет, маме на восемь лет меньше. Это были люди с тяжёлой судьбой, оба потерявшие первые любимые семьи и сошедшиеся больше по необходимости, чем по любви. Отец родился в 1907 году, то есть пережил империалистическую войну, революцию, гражданскую войну, коллективизацию, 37 год и, наконец, всю Великую Отечественную. Согласитесь, не самые хлебные годы. На фронт он ушёл рядовым, а пришёл старшим лейтенантом артиллерии, кроме седины, ранений и шести орденов, он не привёз никаких трофеев, а его первая жена давно уже жила с интендантом, каким-то завскладом, и была довольна жизнью. О войне он никогда не рассказывал, даже подвыпив, не хвастался, ордена не одевал. Я, насмотревшись военных фильмов, наслушавшись рассказов пацанов о подвигах своих предков, был уверен, что с отцом мне не повезло. Как-то раз, я, вытащив ордена, сел ему на колени и стал расспрашивать, какой орден за что получен. Он отшутился – «ни за что, там всем давали!» А потом серьёзно сказал: «там нужно убивать людей, иначе тебя убьют». Я тогда ещё подумал: «Какие ж немцы люди?», а мама, первый муж которой был кадровый офицер НКВД, пренебрежительно скомандовала: «Спрячь побрякушки»!
Больше я к отцу не приставал.
О том, что при всей скромности, он не был трусом или мямлей, говорит такой случай. Когда мы только приехали в посёлок, нам дали небольшой домик, ну совсем маленькую комнатку и такую же кухню, печка занимала половину площади, были ещё сени, или, как у нас говорили, веранда. Всё. При всём минимуме нашего скарба, мы еле-еле в нём разместились. Зато мы не мёрзли! И вот, через несколько дней, то ли по ошибке, считая, что наш домик всё ещё пуст, то ли по какой другой причине, но к нам на постой определили только что приехавшего молодого специалиста.
Я хорошо помню тот вечер. Была зима. Когда мы все уже были в сборе, а на дворе стемнело, в дверь постучали и, в клубах пара, к нам ввалился молодой парень с квадратным лицом и таким же квадратным фанерным чемоданом. Он объявил, что будет у нас жить. Было часов шесть-семь, и отец посоветовал ему сходить в контору и разобраться с недоразумением. Тот ответил, что уже был там, и начал разматывать шарф. Отец, уже немолодой человек, спокойно подошел к «гостю», бережно, как ребёнка, взял его на руки вместе с чемоданом, и понёс за дверь. Мы по ранжиру последовали за ним. Пройдя две двери и двор, отец спокойно посадил молодого инженера на высокий сугроб и удивлённо посмотрел на нас: «А вы чего тут?»
Что характерно, молодой человек на руках отца не проявлял никакой активности, хотя был явно выше и сильнее. Он слез со снежной кучи, отряхнулся и молча, пошел, по-видимому, в контору! Позже они с отцом нормально общались, и я был свидетелем, как они со смехом вспоминали этот случай. Мало того, нам вскоре дали большой сухой и светлый дом с двумя комнатами, двумя печами, с верандой и кладовой из бруса, где и стояла знаменитая и единственная в посёлке эмалированная ванна! Ну и что, что мы использовали её для хранения кедровых шишек, от этого желающих посмотреть на чугунное чудо не уменьшалось.
Итак, задачка была решена, настроение, как стрелка спидометра, плясало уже на отметке «отлично», санки были с собой, времени было с избытком. Теперь кататься! Я провёл на горке два увлекательнейших часа. И хотя Воки-ноки разбил себе нос, прыгая с трамплина, а я погнул санки, отчего они, наконец, перестали быть вызывающе красивыми, мы считали, что встретились не зря. Я возвращался домой весь в снегу, с мокрыми коленками, хоть мои байковые шаровары и были плотно натянуты поверх валенок. Но это была только разминка, настоящий праздник начинался после школы, когда на горке собирались пацаны с обеих смен, и веселье продолжалось в темноте.
Зима была снежная, посёлок – гористый, поэтому мест для развлечений было достаточно. На тех улицах, где ходили автомашины, а снег был укатан до состояния асфальта, мы катались на коньках. Снегурки! Железное лезвие с загнутым носом привязывалось к валенку в районе пятки верёвочной петлёй, второй петлёй – спереди, на носке валенка. Верёвка, чтобы не резала ногу, впившись в войлок, должна была быть широкой, для этого отлично подходили женские чулки. В переднюю петлю, сделанную из такого чулка, просовывалась палка, вращая которую, закручивали чулок до нужного натяжения, палка закладывалась за внешнюю часть ноги, чтоб не раскрутилась, и – конёк готов. Та же процедура производилась, естественно, и со вторым коньком.
Мы гоняли на них именно по снегу, с горы, тем более что ровного льда в посёлке и не найдёшь. Если коньки надоедали, можно было попрыгать с сараев в сугробы, или просто поваляться в снегу, его почти везде было нам по пояс. Ну, а снежные бабы с морковкой-носом в самых неожиданных местах бабьего тела - это уже классика. Крепости разной формы и размера стояли на каждой улице и охранялись от «чужаков», но вечером пацанва перемещалась со своих улиц на нашу горку – она находилась рядом с клубом. Здесь было оживлённей, висел фонарь, у клуба всегда толпился народ, потом начинался взрослый киносеанс, короче, хочешь выйти в «свет» - айда в клуб!
Когда один и тот же фильм демонстрировался и детям и взрослым, никакого ажиотажа не возникало – первый сеанс детский, второй, через полчаса после него – взрослый. Но когда детям привозили какую-нибудь вшивую сказку, причём в восьмой раз одну и ту же, а взрослым фильм типа «Семеро смелых», мы голосовали ногами – посмотрев свой фильм, (ну и что, что в восьмой раз), мы шли смотреть взрослый. Делалось это так: пацаны постарше просили уже почти взрослых братьев и сестёр, допускаемых на сеанс, о помощи, и те открывали нам щели в шторах изнутри помещения. Чем ценней фильм, тем более тщательно и подробно проводилась эта операция: места снаружи делились между родственниками и друзьями и даже бронировались опоздавшим. Здесь у каждого был свой рейтинг по многим позициям: возраст, родственные и дружеские связи, физическая сила, отчаянность в драках и многое другое. Окна клуба в такие моменты представляли собой выдающееся зрелище – каждое было обвешано гирляндами живых тел, ну точь-в-точь пчелиный рой, висящий в виде живой бороды. Кто-то стоял внизу, согнувшись в «три погибели», кто-то на какой-нибудь чурке, «притараненной» из ближайшего двора, кто-то на досках завалинки, вытянув шею, некоторые - на цыпочках весь сеанс. Были умельцы, приходившие даже на ходулях.
Но вот неожиданно, а потому оглушительно громко, хлопала входная дверь, и рой рассыпался: в укрытие, за угол, в тень!
И замирали в разных убежищах, стараясь сдержать дыхание, с ужасом слушая грохот собственного сердца. Взрослый, посетив «удобства» во дворе, возвращался в клуб, снова стартовым пистолетом хлопала дверь, и все наперегонки занимали свои места, толкаясь и переругиваясь.
Какое же это непередаваемое блаженство – прижавшись щекой к ледяному окну, видя всего часть экрана, причём сбоку, под большим углом, смотреть что-нибудь запретное! Хотя, что там могло быть, если киномеханик, даже на взрослых фильмах, закрывал своей грязной пятернёй весь объектив, когда герои на экране просто целомудренно целовались! Зал отвечал ему таким рёвом разочарования, что моя щека ясно чувствовала гневное дрожание стекла. Весь наш посёлок единодушно и страстно желал «киномошеннику» самого страшного – не дожить до коммунизма! Фамилия его была Хайленко, а мы, пацаны, звали его «Хайль Гитлер, Ленка» и упивались этой идиотской, в сущности, дразнилкой…
Много лет спустя, на одном из крутых поворотов моей непредсказуемой судьбы, я на пару лет оказался в должности директора сельского клуба. Проводя мероприятия, особенно с приезжими артистами, (а в таких случаях вся деревня в полном составе заполняла клуб под завязку), я пропускал детей бесплатно, полагая, что внутри помещения культуры им будет лучше, чем снаружи, где уже не было ни родителей, ни учителей, ни милиции. И те, и другие, и третьи были очень недовольны моими вольностями, и я нажил себе немало врагов.
Конец второй части
