Железом твоим укушенная в уголок
губ, принимавших рот твой и слова солёные (на беду),
падаю - словно снега беленький уголёк -
и воля моя заплетается в хищном льду.
Вера моя задыхается в розовой полынье,
в поле карликовых обид, разевающих львиный зев...
Вера моя беленой наливается, беленей
чудищей всех-всех-всех -
чудищей, таких детскеньких - до нельзя,
неправильных, увеченных - до юродств...
Голова моя, непокрытая мёртвая стрекоза,
карамельно влипается в звонкую зимью ось
земли, на которой (аве которой!) - мы -
распоротые, разбитые крови пряж
старушек морщинистых цвета плодов хурмы -
напитываем божественный карандаш,
простой, как серый угол оплывших губ,
простой, как два несчастья квадратных туч...
И он рисует цветом на горстке круп
жемчужно-снежных - луч, укусивший луч
за точку "вера" - в карликовых божков
в тулупах стеблей длинношеих под зевом львов...
Лечу - головой - невесомой куси-башкой -
на лёд, оплетающий нежный болиголов,
на розовый мизинец подземных смол,
впитав которые, можно - хоть на войну,
на чёрный лоскут, что выгрызла солнце-моль
на шубе города...
Падаю в эту внутрь...
А ты, мой хороший (аве тебе!) - кусай! -
железом рта - в рот-разорванный-уголок...
На вере моей задыхается стрекоза,
но с каждым укусом в ней воскресает бог.
