вареничные, медные, сквозные,
которых электричные борзые
передадут цыганам в сквозняке -
с подачкой голубой еще махры
и черствой булки, в мусор обреченной, -
сгущенной ночью слипнется в печенках
чужих бессонниц брошенная ночь,
в цветах болонок, белых, словно ворс,
забытый монстром Время в шевелюрах...
И мы услышим, как смеются куры.
И мы увидим тварей у травы,
как у воды - пытающихся вы-
вих-выхаркать снотраву "боваришиц"
и наших мыслей, мысленно-парижских,
в которых бы в субботу умереть,
узнав друг друга.
Не узнав себя.
Запутавшись в двух зеркалах двуглазых -
учеников дробления -
по вазе,
по глазу,
по осколку,
по пути
себя к себе...
Где - рассыпаться так,
чтоб лишь сплетясь почувствовать: ты - целый.
И пить луну, как ведьма варит зелье.
И все-таки бояться пить луну....
Когда-нибудь из нас налепят сны -
чужим, богатым, нищим, вещим - всяким.
Украсят голубой улыбкой маков
и красной океановой тоской.
Но это - после.
А сейчас
мы вьем
из теста страхов - сны чужих шекспиров,
и прилипаем раненным пломбиром
к щекам неравнодушных покрывал,
которым снится смутное "когда",
не пойманное ни в одной из сказок...
Обнявшись, как с подушкой - первоклассник,
страшась дракона утреннего "бззззз",
мы спим, чужие всяческим "когда",
чужие батарейным перекличкам...
И звезды, как цыгане - в электричке,
таращатся сквозь мутное стекло...
