ОЛЕГ ПАВЛОВСКИЙ. ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ
______________________________________________
стихотворения и поэмы
BOREYARTCENTER
MMXI - Санкт-Петербург
* * *
ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ
Н.Лемкину
Жизнь едва началась. Невесомые будни. Воронеж.
А недавно разрушен, растоптан и выжил едва,
но приходит весна – не уймешь ее, не похоронишь,
ей седьмой скоро год, а тебе исполняется два.
Жизнь казалась теплом, фонарями оранжевых комнат,
сапогами отца, оренбургским прозрачным платком,
голубеющим утром и синих ночей глаукомой,
фотографией в рамке и лампочкой под потолком.
. . . . . . . .
Мы приехали в Курск. Я еще говорить не умею.
Но сирень за окном шелестит в щебетании птиц –
прилетели скворцы! откипели капели апреля,
и в серебряном зеркале два превращается в три.
И по лестнице шаткой как шлюп и как мачта скрипучей
я спускаюсь на берег, на птичий куриный базар –
от щеколд и дверей, от дверных полированных ручек,
от молчания стен в неожиданный возглас – Тарзан!
А Тарзан языком мельтешит и виляет колечком,
тем пушистым, собачьим, порой заменяющим речь.
Мы еще не друзья, но как люди немного беспечны
и верны как собаки, и дружбу умеем беречь.
Нам бы дом сторожить! Нам бы клад отыскать в огороде!
Есть рогатка и лук, и пчелою гудит тетива –
мне четыре на вид, мы друзья и ровесники вроде,
я пойму по глазам, ну а ты понимаешь слова…
Окунуться как в озеро
в воздух поющий шмелями,
пробежать по траве, по тропинке в саду босиком,
где с шиповником розовым
небо менялось ролями,
как на сцене внезапно, и как в акварели легко...
Просвистит соловей ли,
красный дятел стучится?
Нам с тобою поверили
эти умные птицы.
От московских высоток
до самой российской глубинки
было небо для сотен глаз
галочьим и голубиным...
Это май на земле, это яблони снег осыпают,
разлетаются грозы как зеркало на огоньки.
Надвигались дожди, но мы все-таки не отступали,
пили чай на веранде и малые, и старики.
А гроза творожилась и пенилась под облаками –
сколько слез и угроз! и на ветер растраченных слов!
Не спешили волхвы, даже ангелы не окликали,
и носило ковчег в океане видений и снов.
Не унывай, не спи читатель,
поэта стол – не аналой!
Когда и где веселый шпатель
не спорил с ловкою иглой?
Когда еще искусный мастер
не усмехнется невзначай,
смешав и гипс, и алебастр,
и гладь прохладного плеча?
В какой момент спадают струи
с плечей туникой золотой?
У чьих колен звучали струны,
и музы плакали: постой...
не уходи, не все беспечно
мы растеряли на пути
до миража чье имя Вечность,
а больше некуда идти.
. . . . . . . .
Спеши, строка моя, не прячась,
не воздыхая о былом –
пером поскрипывай подьячий,
сопя над липовым столом,
пером поблескивайте гуси,
блистая в блюдечке пруда –
не жди, мой паровоз, не дуйся,
я не уеду никуда,
ведь ты, строка моя, не лента,
удавка Мёбиуса и
не плеск волны аплодисментов,
но, что поделаешь – твори!
. . . . . . . . .
Казалось, лето на исходе
и ночи долгие черны
в плаще второго полугодья
под белым глобусом Луны,
в цилиндре иллюзиониста
под парусами шапито,
где площадь шумная как пристань
оделась в летние пальто,
где дяди курят папиросы,
а тети нюхают цветы,
где тигры важно как матросы
глядят на первые ряды!
Где пахнут ёлками опилки
и карамельками мечта,
и твой восторг в свою копилку
бросает рубль, а не пятак.
. . . . . . .
ВСТУПЛЕНИЕ В ГОРОД
1
Спеши, строка моя, не куксись –
смеши, проказливая, пой
пока постукивает буксой
седой обходчик путевой
и хороводят карусели
среди асфальтовых полей –
от Елисейских асфоделей
до нищих или королей!
Когда дымком застелет версты,
а ночь колесами стучит,
и в хороводе звезд и грез ты –
огней коротенького роста
и семафора каланчи.
Еще не девушки, не дрожь и
не осторожное плечо,
а вздор и лепет понарошку
про дочки-матери еще,
про как по щучьему веленью,
взрывая степь, ломая льды…
Послевоенным поколеньем
цвели и полнились сады,
и яблони в начале лета
как снег роняли белый цвет
на землю, на ладонь, на эту
страну, которой больше нет!
Там полигоны грохотали
и рокотали трактора –
союз труда – земли и стали,
а окон свет – по вечерам.
Тогда не мыслилось и речи
про спор и ссоры до крови,
когда в церквах светились свечи
и эдисоновы огни.
Когда в глаза, а не в бумажку –
плечо к плечу, рука к руке,…
когда на Пасху зрела бражка
и крашенки на шелухе.
И красен труд, и сладок хлеб тот,
и кружка пенится, когда
встают, как Фениксы из пепла
из пепелища города.
Кронштадта стать, фасады Стрельни
и продолжается круиз
сквозь казематный гул Растрелли
на иорданский парадиз…
2
Нева.
Досужему повесе
довольно лаковых штиблет,
огранки стен и грани лестниц,
и, опершись о парапет
или грассируя небрежно,
на исторический гранит
назло зевакам и невеждам
небрежно пепел уронить –
«гаваны» дым и от версачи
нейлон и пламенный крават –
и – ах!
и вежливых чудачек
(ведь я и сам чудаковат) –
не хор наяд, но трепет тонких,
как терн и темное бордо
наманикюренных притом, и
не окольцованных притом…
Неве неведома усталость,
она дышала – не текла,
покуда Карповка листала
листы каленого стекла,
она отмеривала срок нам,
как зайцам волк – ну, погоди! –
пока на Мойке мыли окна
то снегопады, то дожди.
И устанавливала вехи
фарватером по временам,
пройти которым в кои веки –
не бесполезный prom-e-nad.
ВСТУПЛЕНИЕ В ТЕМУ
* * *
Париж, тебя я не увижу!
Мадрид, к тебе я не ходок –
Индийский океан оближет
души российской парадокс –
ведь реформатор в темпе presto
за разговором tet-a-tet
сперва ужом в анальный влез к нам,
а уж потом в менталитет…
Пока зима – рядами коек,
когда за окнами ни зги,
пока в соленом Мертвом море
солдаты моют сапоги,
пока Весна синее снега,
а на Финляндском паровоз
в бреду последнего ночлега
стеклянным коконом оброс,
пока не замерли куранты
под звезд рубинами, пока
не сбросят маски спекулянты
и Ленина с броневика,
пока мечтания лелея,
как голливудское кино –
и Ленина из мавзолея,
и со скрижалей заодно.
Прощай, Париж! Просохли слезы
и Елисейские поля,
горячий пунш по кубкам розлит
гиперборейского царя,
Эр-Франс распахивает небо,
как белым лемехом подзол,
ваятель воплощает небыль
и злой полемики позор,
гипербореец пьет бакарди
пренебрегая baccarat,
певец Антонио и Гварди
всю ночь играет в баккара…
Покуда счетчики зашкалило
и стынет невская vedutta,
идут ценители за шкаликом
и продавцы не подведут их.
За всех Наташ благие грезы,
за прорицанья всех Минерв!
Восток алеет, Запад розов
внутриутробно и поверх…
еще не убраны барьеры,
и крыши не заметены,
комедианты по тавернам
галдят, не ведая вины,
гадают бабушки по картам,
синица теплится в руке…
…гадать на гуще, но с азартом
и ворожить на молоке,
всегда идти поверх барьеров,
но средним царственным путем,
играть на струнах как на нервах,
презрев и роскошь, и нытье…
и рассказать как мать-историю,
когда бы мне и не поверили:
поэтов убивать – в Асториях,
а вены резать в Энглетериях…
Поэты – не жасмин на лацкане,
поэзы не для слабонервных –
она придет, затвором клацая,
через барьеры и поверх них!
Она – поэзия для каверзных,
задиристых, торосноватых –
она шатер на дальнем траверзе,
но ледяной и небогатый.
И как шахтер за коногонкою,
за пазухою – тормозок,
ты коридорами вагонными
и на восток-восток-восток…
Люби траву – ковры не сотканы,
боготвори дремучий лес –
шестой участок с шестью сотками
не шестисотый мерседес.
Люби грозу – она, смывая
с дорожек старые следы,
дарит дождем как Невсикая
приносит путнику воды.
Иди с мечтой – она обманет,
поверь в любовь – она простит,
твой госбюджет – дыра в кармане
и бронепоезд на пути.
И комиссар, насупив брови,
поправив орден на груди,
прикажет, чтоб запели кровли
забарабанили дожди.
Пока подметки не до крови
и праведный не одолел,
Восток как сон под сенью кровли,
припоминается, алел…
. . . . . . .
ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ
…все помню! Умирал однажды,
ногой запутавшись в сети
в глубоком озере – неважным
пловцом я выглядел, пути
из глубины, казалось, нет и
в отчаянье, сквозь пелену
воды я видел море света
и, проклиная глубину,
а не свою неосторожность –
я лишь запутывался в сеть,
где умирала рыба – тоже
запутавшаяся… Бог весть
какая сила нас держала
когтями цепкими, когда
она, спокойная, дышала…
мне – воздух, для нее – вода!
я шел за рыбой, за добычей,
забыв о разуме, один…
а кто-то скромно и прилично
за рыбой ходит в магазин,
и кто-то наверху играет
на мандолине, в домино…
и рыбу ест, и запивает
долинным розовым вином!
а мне – как все порозовело –
в сознании, и все вокруг…
но, вот я спас! я вырвал тело!
а в глубине остался друг…
там мой товарищ по несчастью
в дремучем шелковом лесу –
я тут рассказываю басни,
а вот его я не спасу!
я буду похваляться силой,
я стану царственным, спесивым
и буду с девочкой дружить…
пока меня превозносило,
моей подруге молчаливой
немного оставалось жить.
Я славно плавал в этом мире,
где дважды два – всегда четыре,
где двадцать три – там сорок шесть…
купался в океане brandy –
одет как затрапезный dandy,
слегка замарывая честь…
Моя скорлупка роковая!
я рак-отшельник, ты – живая,
я мал, но цепок, ты – огромна,
но ты не купол шапито…
. . . . . . .
…мы занимали оборону
в стенах районного ЛИТО…
Да, мы не только лыком шиты
какой-то сказочки простой,
где бедный дед искал защиты
у бедной рыбки золотой!
и мы не только знаем точно
и что почем, и почему –
за баррикадами заочных,
а кто – и просто п о т о м у …
Я уходил и ветер мерил
мои движения, сличал
мои шаги, чужие двери
и каблуков моих печать,
я уходил, а ветер щелкал,
горбатым флюгером скрипел…
…такая маленькая щелка,
что не просунуться руке!
такие узкие ступени,
такой немыслимый паркет
в той мастерской, где медлит гений
от бытия на волоске…
О, мастер, медиум, откройте!
он отворил, он весь в слезах
сказал: – Я копия, я тройка
в плаще бубнового туза!
мы все, мы все, мы все из глины –
мы механически чисты,
лишь переливы пелерины
скрывают ужас хромоты.
Мы все – от двойки до десятки
и за десятку отдадим
неуязвимость наших пяток,
невозмутимость наших мин…
Я уходил, а ветер бегал
по переулкам, по пятам,
по кегельбанам – бил по кеглям
и папиросный дым впитал…
к моим друзьям! – от винной бочки
не оторвемся до поры…
Четыре дня стояли ночи,
как постоялые дворы.
. . . . . . .
…и было все как в старой книге
зачитанной по переплет –
квартир дворцовые интриги
и коммунальный быт, и взлет
фантазии, которой мало
будить меня среди зимы,
меня, моих друзей… навалом –
нет! я не прав – их тьмы, и тьмы…
входили, запахи с порога
не предвещали ничего
окрест дымящегося грога
и полыхания его.
Когда в одну сбегутся тропки,
как дверь в райком заколотив, –
желудков гаснущие топки
и туловищ локомотив,
когда пойдет стучать на стыках
душа в начале виража,
когда взмолиться: не привык я! –
сосед с другого этажа,
когда, когда, когда морозы
загонят дворника в тулуп
(я было не сказал – тверезый),
он разговаривал на Морзе,
стуча зубами: тук-тук-тук…
. . . . . . .
…и все опять из лета в лето,
из поворота в поворот –
душа безумного поэта
как рыба, бьющаяся в лед,
блестящий лед высокомерья,
холодный лед небытия –
все так и не было! – поверь я,
что ничего не потерял.
Но в лето канули как в Лету
друзья – я им не изменял,
клянусь!... Харон во время это
благопристойно, незаметно
паром заветный починял…
а мы плевали на паромы,
на тряпки, золото, хоромы –
задумал каверзный ответ,
а получается сонет!
Увы! поэзия не проза,
не будем спорить, за нее
я б отдал тысячу повозок
груженых шелковым бельем,
я б отдал тысячу наложниц
плюс государственный гараж
(слонов, верблюдов), кучу ножниц,
зеркал и прочий макияж,
я подарил бы ей беседку
из кости, жемчуга, слюды
и как любимую наседку
берег и холил от беды…
от самых дальних полустанок,
до самых лаковых паркетов –
перевелись у нас султаны,
не переводятся поэты…
Все было так, как я придумал,
как бденье лампы среди дня –
на кухне форменный придурок,
кругом несчастная родня,
везде, везде, везде плакаты –
там в кепке, чаще без нее…
когда, когда, когда, когда ты
поймешь, что не было ее?
что выстрел на какой-то речке
всего лишь пьяная пальба,
что все заблудшие овечки –
суть городская голытьба –
напрасно топчутся в передних,
напрасно пачкают полы,
напрасен тот, кто привередлив,
тот, обожающий углы –
тот, презирающий дороги,
(своя тропа, своя судьба), –
она – поэзия убогих…
…но и восставшего раба!
Ты мнил себя о вечном граде
распластанном как материк,
на смерть стоящего в блокаде,
на жизнь нацеленного в миг,
когда, казалось, рвутся шкоты –
не поводок поводыря,
а снасти спаянные потом
промышленного бытия,
когда натруженные тали
все вдруг спустили тормоза,
когда восторженными стали
доселе милые глаза,
и более не щель, не щелка
под вседержавным топором
твоя убогая светелка
у самой кухни, на втором…
Как говорил усталый клоун
уволенный по простоте,
арена – это не подкова,
и счастье не на высоте –
она, арена, ночью снится
и будоражат, и зовут
огней манящие зарницы,
дразнящей музыки бравур,
и как бы новая карета
вся – блеск! – въезжает на ковер…
неудалившийся директор,
неудавившийся гример,
неустановленная квота –
стакан дешевого вина…
как будто есть еще работа,
как будто кончилась война.
. . . . . . .
…ты уходила? – ради бога…
Ты воротилась – нет цены!
Ты страсть моя, моя дорога
над белым заревом войны.
Где ход коня – там горечь пата,
на перекрестии – табун,
но –
поле с высоты п о к а т о …
я лишь нащупывал тропу –
так выбирают сети… впрочем,
где пашут там и боронят…
…ослепший заживо рабочий
и тот счастливее меня,
оглохший музыкант наверно
во сне считает серебро –
он жив, он бродит по тавернам
и бредит запахом метро,
он переводит Одиссею
на звук единственной струны:
когда б жила моя Расея,
когда бы не было войны…
Куда уходишь? где скитался,
какие выдумал тома
сомнений выжившего старца
и не сошедшего с ума?
Ни долго ждать, ни долго плакать
ты не умеешь… но, скажи,
когда рождественская слякоть
расплавит лунные межи,
и гневный окрик электрички
сотрет с причала рыбаков –
хоть тонок лед, а по привычке
не ездящих без сундуков –
как только окунется город
в клик перекрестков, всхлип шагов
и тротуар, и въезд, и двор тот –
прибежище поставщиков
бог ведает чего…
и все же
в какой затерянной судьбе
жила поэзия?
д о р о ж е
которой не было тебе!
за перекрестьем окон, краем
звонков, событий, тишины…
. . . . . . .
…еще ведет меня живая
над белым заревом войны.
_____________________
ПОЛЕ
I
"Мы помним поле Куликово,
вот только не было б войны..."
Мы сбрасывали те оковы,
которым не было цены!
И каждый мнил себя героем
у телевизора... и вот
пришел, и обагрился кровью
к нам девяносто третий год...
Какой октябрь! Как славно пили!
Уже и цены отпустили,
когда талоны отменили
и мы плясали гопака!
Мы не хохлы и не буржуи,
но, Боже правый! как надули
и умного, и дурака.
Интеллигенты жадной сворой
перевернуть грозились горы,
что ни придурок – то талант!
Придурок – он всегда при деле,
а умники не доглядели,
трехцветный лобызая бант.
За долгожданную свободу,
не заплативши ни шиша,
хотели бедные уроды
остаться вовсе без гроша,
потом продать свою квартиру,
продефилировать по миру –
отныне в качестве бомжа...
Сегодня бомж, а завтра труп ты,
ты в целлофановой скорлупке,
и ни креста, и ни зарубки
на грязном столбике в ногах...
Не человек ты – просто номер,
тебя никто уже не помнит,
ведь ты еще при жизни помер!
Все скроет белая пурга...
. . . . . . .
. . . . . . .
II
Быть русским – это, значит, драться,
не просто драться – на войне!
Да я душой готов прижаться
к той, к Петроградской стороне!
К моей убогой коммуналке,
к моим оставленным друзьям!
Мы нынче врозь? Мне очень жалко.
Мы врозь, но все-таки не я!
Да, я готов прижаться сердцем,
хоть с автоматом на весу,
пусть не симфонию, а скерцо
к твоим ладоням принесу.
Ты только разреши, попробуй...
Я только верен, я живой
и выбираюсь на дорогу,
и все свое тащу с собой.
Там, позади толпа ярится,
безумствуя и клокоча
слюной...
а я хочу напиться
из заповедного ключа,
я жил как крот, умру как воин,
умру – как я тебя просил,
и не собой обеспокоен,
но мало остается сил...
увы! ни времени, ни денег
нам не хватало никогда.
И в самый чистый понедельник
случалась чорная беда.
Нам, невезучим от природы,
нам, горько пьющим от тоски –
повадки чуждого народа,
казалось, чуточку близки.
Еще хотелось приодеться,
напялить радужный ярлык...
Увы! К такому интермеццо
я почему-то не привык...
III
Да, я солдат! И повторяю,
и скажут тысячи со мной:
Отчизну мы не потеряли!
А дядя Сэм – ступай домой.
Гляди, в пути не заплутайся,
у нас такие, брат, леса,
у нас такие ипостаси
и каждый вечер чудеса...
Мы понимаем, вам не сладко:
В Гудзоне убыло воды...
там, говорят, одни мулатки...
там, говорят, одни жиды!
У нас свои случались драмы –
тот, понимаешь, из-за дамы...
другой, как образец рекламы,
подходит, цацками звеня,
и молвит, не моргнув очами,
– Ребята! "Не Москва ль за нами?"
Москва пока еще над нами...
за нами – Родина моя.
. . . . . . .
За нами ты, душа живая,
душа народа моего!
Мы ничего не забываем,
и не прощаем ничего.
Привыкли.
Назови годину,
что б было нам не горячо?
Где есть земля – найдутся спины,
где есть друзья – найдем плечо.
Здесь молодые думкой стары,
я их за это не виню...
Один – купаться на Канары.
Другой, как водится, в Чечню...
Рука привыкнет к автомату,
глаза не разъедает дым.
Всех привилегий у солдата –
навек остаться молодым!
Зайдутся плачем мать и сестры,
займется пламенем свеча...
В моей груди огни погоста
и сапогов его печать...
Твоим сынам, моя Россия,
тревожный сон, тяжелый крест.
Твоим Иудам – по осине, –
их целый лес, их целый лес...
И это Ты, моя Отчизна,
страна святых, приют воров...
Конец войны. Начало жизни.
И Божьей Матери покров.
. . . . . . .
IV
Раз ты солдат – ты должен драться,
иначе нам не победить.
Тебе ли? русичу бояться?
когда за окнами смердит?
Когда смердит с телеэкрана,
когда старик, скрывая раны,
украдкой оботрет слезу?
А может впрямь, – у них ОМОНы,
менты, бандиты, миллионы?
пускай попробуют на зуб…
И раньше мы стояли в поле –
плевать на выслугу и чин!
Ты, фронтовик и алкоголик,
за что героя получил?
Нас жизнь учила не по книгам –
поговори с пилотом МиГа, –
поведает о двух словах, –
ведь нас хоронят не в скафандрах,
как паразитов в палисандрах, –
хоронят в цинковых гробах...
. . . . . . .
. . . . . . .
Не полно ли? Ведь мне так сладко,
так хочется воспоминать
сырой рюкзак и борт палатки,
и удивительную гладь
воды... как сон, как звон гитары
и ночи синие, и дни
я вспоминаю... Нет, недаром
со мной товарищи мои.
Нас жизнь учила не по книгам
и, кажется, дала ответ.
Здесь начинается интрига,
нам было по семнадцать лет...
Октябрь в лицо дождями капал –
достойнейший из горемык, –
мы стали осторожней в лапах
колючей пригородной тьмы.
Мы стали пристальнее, строже
и осмотрительнее, и –
мы мудрецы, нас думы гложут
и понимают воробьи
за все, за пригорошни крошек,
за поклонение огню,
который в ночь, как в воду брошен,
где даже дна не достают,
где борт о борт не стукнет глухо,
и не ударится в причал –
там проходили мы, без звука,
чтобы никто не замечал...
дни начинали не с газеты,
а ночи не с календаря –
мы, разбазарившие лето,
и получается – не зря!
нас только ели укрывали,
на нас наталкивались пни...
мы никогда не забывали
родной, нехоженой земли.
. . . . . . .
V
Лежит земля моя под снегом –
большая, сильная земля...
Подумать – где я только не был!?
А получается – не я.
Теперь, судьбу свою итожа,
не собираясь на покой,
я знаю – был один похожий,
он шел нетореной тропой.
Он верил, что родятся дети
от полыхания огня,
и был за жизнь мою в ответе,
но лишь похожим на меня.
Он жил в душе моей, стократно
в электризованном раю
твердил: ты предал демократам
больную Родину свою!
Ты предал все, что было свято,
что создавалось на века,
поверил дедушке с Арбата
и превратился в дурака.
Ты думаешь, что это просто?
Сквозные ночи напролет,
суровый стих и окна РОСТа,
когда поэзия поет?
Когда она тебе, внимая,
как не рожденное дитя...
Когда подонки оплевали,
и слюни брызгами летят?
. . . . . . .
. . . . . . .
VI
Вы обожрались, вам плевать,
до одуренья, до икоты, –
вам говорить...
А нам – пахать,
мы только начали работу!
Мы верим в труд,
мы верим в честь,
в любовь,
у нас стальные жилы!
Вы народились, чтобы есть
и пить, что б голову кружило.
Мы созидаем наш Союз.
Свободных.
Сильных.
Бескорыстных.
Вы – жрете то, что подают
и разбегаетесь, как крысы.
Союз свободного труда!
На удивление,
на зависть
построим здание,
тогда –
придет черед и ваших задниц!
Да, я солдат! Нас тьмы и тьмы!
Нам ненавистен блеск регалий.
Есть только Русь, которой мы
с тобой на верность присягали.
_____________
ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ
…пока и дом молчит, и колокол пасхальный –
свернувшись, спит весна, прикрытая не тем
снежком, рождающим полет и колыханье,
а смрадным снегом, выбросами тел…
пока грядет весна и ливни
над столицей,
над северной сырые сгустки облаков…
испить тебе воды, удвоиться, троиться
тебе сквозь блеск витрин, лабазов и ларьков!
. . . . . . .
…я выдумал тебя, я думал – ты живая,
в сплетенье улиц ты, в преобладанье трасс –
за мертвой сетью стен – не мы! не проживали
и не любили, и не помнят здесь о нас…
ты – география,
я выдумал тебе
название под стать
сознанию пейзажа
и остановки в нем – такая ипостась
от собственной моей
судьбы невдалеке,
поблизости от брошенного пляжа…
* * *
я был твоим другом, я верил тебе,
рыдал, как мальчишка бросался с галерки
навстречу единственной в мире судьбе
казалось…
щенок магистралей Нью-Йорка,
воспитанник сумерек,
терпкой слезы абсента –
бокала на белой террасе…
бывал молчалив или подобострастен –
я был твоим другом, я верил тебе…
я был у тебя, география, ты
меня принимала не гостем – на равных…
ты помнишь?
колодезный холод парадных
и собственной речи прямые черты…
* * *
…есть в географии наука побеждать
достоинством оружья, не бряцая –
на параллели
страсть и благодать,
и острова, и лужицы, и стая
прибрежных птиц – вот география!
следы,
как мокасины из лосиной кожи…
но где б ни вымирал затерянный мирок –
повсюду тленье брошенных дорог –
не географии, но просто суеты…
в какой-то окровавленной стране
растоптан танками песок сухих предместий…
мы примеряем сводки происшествий
на карту времени,
безрадостные вести
на каждый день,
на каждый свет в окне…
* * *
…мне говорил историк,
ты – не прав,
машина зла, земля – дается людям,
за это люди возвращают прах
земле, а не вагон металлолома…
(он произнес раздельно, без прелюдий,
слегка напоминая метроном)…
спокон веков лелеем механизм,
от влаги, от износа прячем в ящик
не потому, что он незаменим,
а потому, что он не настоящий,
искусный – но, увы! искусственный наш плод,
(плод гения иль жаждущего денег?),
он только производит, а дает
земля…
цивилизатор, чужеземец
всему находит оправданье тем,
что он творец и жизни вдохновитель…
сгущался вечер,
ветер шелестел,
я вслушивался
медленно,
как житель.
* * *
…у меня на столе – пять томов или тем?
пять излюбленных книг – вернисаж мирозданья,
я их тысячу раз пролистал, пролетел,
я внимал им, учился читать с опозданьем
эту голубизну – не созданье богов –
Полигимнию, память… всего понемногу –
очертания тех и иных берегов,
ожиданье…
и все же создание Бога
я любил твою выпуклость, глянцевый лист,
оглянись на меня, уходя от касаний,
от ладоней моих, где небесная высь
распростерта,
а руки мои повисают…
и, внимая тебе, ухожу от простуд,
от лекарств и чумы сульфамидного рая…
только пальцы мои сквозь лазурь прорастут,
только руки мои задрожат, замирая…
* * *
Опять афганские стрелки
сойдутся около «сайгона»
бритоголовы, безпогонны –
начало нового сезона
для почестей и для тоски…
о чем воспоминаешь, брат
я пристрелил того душмана…
потом Кабул, Джелалабад –
подумать, сколько без охраны
как слитки платины лежат!
квадрат двухверстки, сбитый танк,
дыра в паху, звезда на лацкан –
в какой теперь могиле братской
отыщет нас телеэкран?
квартиру получил, закон
как будто вышел… мать солдата
моя старуха… словно сон –
телеэкран, persona grata,
и я – персона, грата, нон…
* * *
я вижу танковые грядки,
мир в перископе, мир в прицеле –
сквозь красоту разрыва – рядом,
сквозь тишину рассвета – в целом,
сквозь синеву телеэкрана –
простреленный, непокоренный
клочок ЗЕМЛИ ОБЕТОВАННОЙ…
лоскутик неба – отдаленно.
______________________
Я НЕ ДОСТОИН МИЛОСТИ ТВОЕЙ
* * *
Ты позови, и я вернусь,
приду к тебе опять,
моя возлюбленная... пусть
не довелось обнять
тебя... за столько дней тоски,
за холод долгих зим,
и серебрит мои виски
не инеем одним.
Доселе пью твою печаль –
горючее вино.
Ты мой приют, ты мой причал,
единственная, но
поговорим с тобой на ты,
останемся вдвоем...
горят червонные листы
в святилище твоем!
Твои друзья – октябрь и я,
размытые следы,
и поднебесный макияж,
и зеркало воды...
Ты позови, и я вернусь,
и станем как одно –
златой октябрь, Златая Русь,
и в золоте окно...
* * *
Не Божий раб, но раб своих страстей
я – сеятель средь плевел и отравы,
я червь земной с повадками удава...
Избави меня, Боже, от кровей!
Я вечный раб изменщицы Судьбы,
мне злата блеск, как нищая обитель –
чертог для избалованных рабынь
тех, что любил,
кого возненавидел...
Воистину есть горе от ума
и слабости пленительная сила...
Я умер бы, но Вековая тьма
до сей поры меня не поглотила.
Избави меня, Боже, от кровей!
Созижди дух во мне и сердце свято!
. . . . . . . . . .
Рожденье дня. Псалом пятидесятый.
Аз недостоин милости Твоей.
* * *
Я не достоин милости Твоей,
Пречистая Небесная Царице,
последний из последних мытарей...
и все же научи меня молиться!
Горячий воск не обожжет руки,
да не остудит душу белый ладан...
Твои шаги, Пречистая, легки
над куполами северного града.
И я молюсь, и в грудь себе бия,
я слышу, как дожди заморосили,
как дышит обнаженная земля –
больная православная Россия.
Не долюбил, не ведал, не просил
– Не попусти, Господь, недоброй воли!
Достойно ли, Заступнице? Прости...
«Достойно есть... воистину»... – глаголю.
* * *
…паутина следов разбрелась подоконными, зимними,
и сиреневый панцирь из жести и снега, и льда за стеклом
разрисован как окна морозом узорами синими
голубиного вальса кружения в танце таком,
что метель конфетти оседает снежинками хрупкими,
и мотив как невеста обернут фаты серебром,
только лед, отливая порожних перловиц скорлупками,
запорошен как сон за холодным, крещенским... притом
не такой и мороз чтобы нам предаваться отчаянью!
опускается солнце за занавес стен и огней суету –
посмотри: этим ранним, морозным смущенно сличаем мы
голубиный озноб и уютную нашу чету...
покачаться на жордочке!
и заскользить как фигур-
истый образ! и бодрого
вальса мотив и бравур
поскорей доиграл бы!
не бубен, так розовый диск,
шаг и влево, и вправо,
и возликовал парадиз...
значит завтра крещение? – звон колоколен небесных?
и прохладного ладана сладкая одурь и мгла...
мы вернемся сюда, как сбежавшая в праздник невеста,
в хоровод паутины узоров, и льда, и стекла.
КАПИТАН ГРЕЙ
"Прощай, Ассоль. Прости. Себя не мучай.
Я знаю, счастье смоет все следы.
Забудь меня...
...тяжёлый скрип уключин
и небосвод из розовой слюды."
__________________________________
Лоре Нукрат
ПРОСТИ, АССОЛЬ…
Прости, любовь! В моих глазах – Везувий,
в моих руках – не прялки колесо…
В мечтах, в слезах, в проклятьях увезу я
до одури любимое лицо
моей страны...
не женщины, не дома –
земли моей, не горсточки песка…
Средь пыльных книг больному глаукомой,
средь старых карт – тебя не отыскать...
В твоих садах серебряные тропы,
но мнится в золоченых теремах:
...чуть слышно засмеется Пенелопа,
и тетиву развяжет Телемах...
* * *
ПОЭЗИЯ
Стихи прольются первой строчкой
за хороводами коляд...
Ты ждал ее – шальную дочку
задиристого февраля.
Опять морозы подкосили
и пешеходов, и гудки
у сорванных автомобильных
клаксонов ежели ни зги
и в двух шагах…
терпи и кашляй,
и капли Фариа храни –
аббата вафельной как башня,
кроваво-красной как гранит –
она хранила отпечатки
следов и пальцев, стонов, слез –
твоя подруга по несчастью,
твой друг и сторож…
и мороз,
казалось, с памятью обвенчан
и с пелериною фаты
метели… но упрямый венчик
ласкает, как его? – персты!
Перчатки сброшены и ноздри
коней ласкаем, и рысцой
на расписных и двухполозных –
перчатки брошены на козлы!
Давно ли утирали слезы
перчаткой брошенной в лицо?
И как мечту хранили память
и берегли свою тоску –
так ствол тоскует по ветвям и
холод дула по виску,
так память шепчет: – Это вряд ли…
А разум тешится, нахал:
– Тебя забыла голубятня, –
скворечник? – и не вспоминал…
Ты память сохрани, как песню
и клич победный, как вигвам
свой бережет индеец – месть как,
чтоб отомстить ее врагам!
Любили девушек, и возле
ворот и окон... и шагам
не знали счет – и шапки оземь,
и взгляду взгляд, и по рукам…
Мы только улицы мостили
и примеряли сапоги –
мы и о мести позабыли,
но тяжелы ее шаги.
И уходили командоры
на риск, на страх, на корабли...
Ах! боже мой, – какие взоры
дарили женщины Земли!
Стихи прольются с первой строчки
за брудершафтами на «ты»,
когда мы расставляем точки
и избегаем запятых,
когда забылись интермеццо
и бубны святочных коляд,
и бьют горячечные герцы
в холодном сердце февраля.
* * *
_________________________________
13 февраля 2010 г. День рождения Кати.
ПРИЧАЛ
Поэма началась не с тони,
не вздохом, возгласом, слезой –
но с гардеробов филармоний
органных залов горизонт,
был кисеёй дождя завешен –
падугами из мишуры
дождя,
сверкая снежной плешью
над свежим бархатом горы…
А капитан, как сторож пьяный,
как под парами паровоз,
фиоритуры фортепьянных
мешал с капелью чистых грез.
Дымилось небо и туманом
дождя, и трепетом падуг
дождя, и громом фортепьянным,
и трелями фиоритур,
и волнолом клавиатурой
сверкал как пастью кашалот,
сиял как белозубый турок
одетый в палевый камлот.
Здесь птиц рубиновые крошки,
и двери чайками кричат!
Здесь старый бакен в воду брошен
и приближается причал…
Здесь росы заглушают цокот
копыт, и радугой одет
и этот плёс...
и пристань мокнет
до плеч в коричневой воде...
* * *
СЕРЕБРЯННЫЙ ГЛОБУС
Меня находили в капусте, и аист
меня приносил в утешенье родне.
Ноябрьский снежок в ожидании таял
на чистом, наполненном светом окне.
Осеннее солнце – серебряный глобус
в объятиях туч – поднебесных вершин,
серебряный век – нагота и подробность
на свете не раз повторенной души.
Серебряный – сладкая горькость модерна,
век каменный – гордая поступь творца,
серебряный – пьяный, как танцы в тавернах
поэта, художника и мудреца.
Серебряный, он презирал одинакость
философ и маг – он ваял и крушил,
серебряный век – ты осенняя слякоть
для золотом лета сожженных машин,
пролеток, повозок, карет, катафалков,
сирен кораблей, паровозных свистков,
ломания рук и кривлянья нахалок,
и шелеста юбок, и звона оков…
Порою, ломая изысканность линий,
как клодтовы кони вставал на дыбы
над городом, берегом, блюдцем залива,
над заревом нашей короткой судьбы.
* * *
РОССИИ ВЕРНЫЕ СЫНЫ
____________________
ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА
Весна вернулась с первых капель
дождя и с голоса скворцов…
Нам год засчитывали за пять,
но мы не слушали отцов.
Нам говорили командиры –
не торопитесь, вам еще
войти в застывшие квартиры,
как входят в дом… и горячо
обнять заплаканных девчонок
и поклониться матерям,
вам – нецелованным, влюбленным,
вам – озорным, непокоренным
не только звезды на погонах –
на небе звездочки горят…
Весна рассказывает басни,
а на краю окопа – грач,
и лес кряхтит как старый мастер,
и ветер чёртом как скрипач!
весна рассказывает сказки,
война – как кровь на образах…
когда-то серенькие глазки
веселой карнавальной маски
глядели в серые глаза!
когда-то белые метели
до крыш укутывали клеть...
Мы лишь немного повзрослели
и не успели постареть…
Мы есть! Из пепла и из стали,
мы – скорбь убитых городов,
мы отомстим за наши дали,
за наших девушек и вдов,
за девятнадцатое лето –
в двадцатом, может, и не жить –
за боль и гнев, за все, за ЭТО, –
за эту смерть, за эту жизнь!
Еще и песня не допета,
но не оставишь на потом
туман, разорванный ракетой
и поле тронутое льдом…
А мы не в шахматы играем –
нас возвращают доктора
на поле, где весна без края,
душа такая молодая...
Все. Шесть ноль-ноль, теперь пора…
_____________
ПЕСНЯ
Ты отдохни, мой старенький «максим», –
нас утро не оставит без работы –
рассвет взорвется, легок и красив,
тяжелым стуком злого пулемета.
Ты подожди до первого броска,
до первого молитвенного вздоха –
ощеренная яростью штыка,
истертая ладонями винтовка.
Ты расскажи, товарищ ППШ,
как «фаустник» захлебывался рвотой,
как ты дрожал, отмщением дыша,
и встала в рост усталая пехота…
Ты оглянись на жизнь в последний раз –
на серый дым и первый лист зеленый,
на хриплое как ржавчина «ура»,
от крови порыжевшие знамена...
Седая прядь и взора бирюза,
и горький вкус последнего гостинца –
прозрачная и сладкая слеза
слепого молодого пехотинца.
* * *
Не плач, любимая! Не бойся!
И не кручинься старый друг.
Кольчуг блистающие кольца,
не опускающихся рук
кольцо...
нам не дадут изменой
порочить верные сердца
детей непокоренных пленом,
потомков Славного Отца.
В нас – гордость матерей и вера,
напутствие в последний бой.
Придем – и будет враг повергнут.
Мы возвращаемся домой!
Наш путь тернист и не безгрешен,
но не померкнет идеал
Того, кто крыс не перевешал,
но и слегка не дострелял...
Не ваши девушки «катюшу»,
обнявшись, пели под огнем...
Вы – просто вылезли наружу,
всего боящиеся днем.
Вы! Тараканы, паразиты,
отъявленные палачи
не народившихся, убитых
во чреве матери... врачи
убогих душ, ручонок алчных,
и склеротических мозгов
придурков, чавкающих смачно
наследьем десяти веков.
Тому, кто рвал у нищих крохи,
кто вдов в отчаянье поверг –
скажу и при последнем вздохе:
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?
Беснуйся вор, трясись от страха!
Нас, презирающих покой,
в Златой Октябрь вели на плаху.
Мы возвращаемся домой!
* * *
Максиму Калашникову
"Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…"
И красотой, и разворотом плеч!
Нам жгли едва расправленные крылья,
мы – выковали наш имперский меч.
Наш дом земля и жесткий борт палатки,
"ваш дом" – свинья с прорехой на спине…
Запомните! Блудливые осадки,
"элита" в развороченной стране –
нам сталь и гнев, вам воровство и пьянка,
мы – Истина и Вера до конца.
А "вы" – го...но под гусеницей танка
(российского – заметьте! – образца).
И мы придем, как свет, как дождь весенний
Святой водой Святую Русь омыть!
Мы н и ч е г о не предали забвенью,
и никогда не перестанем жить.
Мы выжили без ханжества и взяток,
и начинаем с белого листа.
Мы спасены, имперские солдаты,
сияньем Православного Креста.
Нам говорить – "вам" трепетать и слушать.
Мы есть! Мы гневом праведным горим!
Заткните рты и залепите уши,
мы с Родиной любимой говорим!
Вставай с колен Россия, мать родная,
утри слезу, благослови детей…
Врагов мечом и пламенем карая,
на крыльях серебристых крепостей –
от южных гор до северных торосов,
от Бреста до Камчатки и назад…
ТЫ – белая ладья, а мы – матросы –
крутые скулы, серые глаза!
"Вы" – ржа и тлен, мы – молодость и сила!
Забьем в Европу смрадное окно!
Мы – Твой Наказ, и все о чем просила –
Твой Сталинград, Твое Бородино.
* * *
Ты художник и пахарь, и воин,
ты родитель и доблестный сын,
солнцем, небом, простором напоен –
ты не раб, но и не господин.
Это сладкое слово – Свобода!
Если совесть чиста, как слеза,
верный сын трудового народа –
поклонись дорогим образам.
Поклонись чудотворной иконе,
поймам рек, колокольням, полям...
Посмотри – в золоченой попоне
вороного выводят коня.
Он сродни деревенской лошадке
и буланым степным скакунам...
Вспоминаешь? По лестницам шатким
доводилось взбираться и нам...
И калечило нас, и пуржило
по дворам, и слабела рука,
и картавая стая кружила
над страной простоявшей века.
Но враги разбежались, попрятались,
затаились в поганых углах...
Мы с тобою не связаны клятвой –
это Родина нас позвала.
Нам судьба не покажется скатертью –
Хлебом, кровью – делились не раз.
Это – мы. Это русские матери,
это русские дети у нас.
* * *
Рука привыкла к автомату,
глаза не разъедает дым.
Всех привилегий у солдата –
Навек остаться молодым!
Зайдутся плачем мать и сестры,
займется пламенем свеча.
Шаги войны – огни погостов
и сапогов ее печать.
Твоим сынам, моя Россия, –
тревожный сон, тяжелый крест.
Твоим иудам – по осине –
их целый лес, их целый лес...
И это Ты, моя Отчизна,
страна святых, приют воров...
Конец войны. Начало жизни.
И Божьей Матери покров.
* * *
Мы идем на Восток как в тяжелом, как сон, сорок первом,
забывая про горечь не нами добытых побед,
нет ни слов и не слез, раскаленные струны как нервы
в этом театре абсурда тишина, да и зрителей нет.
Мы вернемся сюда, мы вглядимся в руины и лица,
если счастье – игра, и к семерке, как водится, – туз,
и рулетка скрипит, и крупье в зеркалах раздвоится
в фимиаме регалий и грохоте бронзовых луз…
Карнавальное зарево
кружит тебя и меня,
ты проклятая пария,
или подружка менял?
Ты подбитая птица
и я лишь подобье крыла –
коридорами Ритца
костлявая нас повела…
Только терний и крест наш девиз и удел, и награда –
только смелому смерть! только слабым похлебка и бред –
мы вернулись туда, где без нас грохотали парады
и стонала земля в колеях золоченых карет.
А часы на кремлевской, на Спасской,
над серой брусчаткой –
бьют зорю и святые воспрянут, и факел зажжен –
если поступь тверда, значит шаг на века отпечатан,
как строка в мартирологе, в памяти братьев и жен.
* * *
«Чти Отца и Матерь своих…»
_____________________
Под гуттаперчевым дождем
с одной котомкой за плечом,
с одной винтовкой на ремне
не отомстить врагам!
когда всего и нет, и не,
и жизнь не дорога.
Зачем нам праведная жизнь,
когда командуют – ложись!
когда советуют – умри,
не ешь, не пей и не смотри,
или напутствуют – держись!
когда убьют отца
и помолись, и побожись
с улыбкой подлеца.
Сегодня ты подлец, хитрец,
мудрец, но завтра ты – мертвец!
ты не оставишь на потом
альянс убийцы со скотом
кота и мяса с мясником,
торговца и творца!
Пока ты в ухе ковырял,
пока за долларом нырял
в морскую глубину –
все разменял и растерял,
и сам пошел ко дну.
Ведь ты отца не уберег
и не пронес за сто дорог,
как чудо – на весу!
а он учил тебя, хорек,
не ковырять в носу!
В земле отец, в могиле мать –
но мы не любим воевать,
ведь мы не чувствуем себя
защитниками – нет!
всегда мешает колея,
а у того танцора «я»
застряли на ходу!
Не зная прав иль виноват,
но начинаешь пировать
и продолжаешь воровать –
про все забыть, на все плевать
в резиновом бреду!
* * *
ДВА МОНОЛОГА
Однажды маленький солдат
вскричал: – Я сказочно богат!
Есть верный ранец у меня
и славный автомат!
Ни страшных снов, ни горьких бед,
глоток похлебки на обед,
до денег жадная родня –
не докучает, нет.
И поутру, когда рожок
трубит: а ну, вставай дружок!
То не за сладкий пирожок
мы начинаем бой –
за нашу славную страну
нас отправляют на войну,
(Господь простит себе вину
и нам, само собой!)
. . . . . . . .
Нас колотили как могли –
рубили, резали и жгли.
Обетованной той земли
не позабудем, нет!
Горели танки и мосты.
От боли, злобы, суеты
мы забывали про мечты
и лопали обед.
И не идет – хоть тресни! – в толк
интернациональный долг.
Я в медсанбате – значит Бог
Призрел среди огня.
И я любил, хромой солдат,
и вещмешок, и автомат,
(но, если честно, бабий зад
милее для меня).
Куда теперь с одной ногой?
И нет подруги боевой,
и будто на передовой
толкусь в очередях!
Кто за подачкой, кто за чем,
кто за «преемственность систем».
И был ничем, и стал ничем,
и все, простите, прах
* * *
УЛИСС
На зов кимвал и клич причала,
под сень упругого крыла
я уходил,
а ты – молчала,
я не вернулся –
Ты ждала.
Я был! я растворился в сини
вдали... и в зелени волны.
Не ты рыдала Ефросиньей,
своей не ведая вины.
. . . . . . .
С ума сходили карусели
и хороводил парадиз.
Мы на чужбине «обрусели»
под визг ламбады и каприз...
и вальса такт, и танго страсти,
бокалов пену, звон монет…
и шелест карт червонной масти,
но выпал – пиковый валет.
Не дама треф – король румяный
чрез дым сигары, резь в глазах...
Но, он пришел, как ментор пьяный
в плаще бубнового туза!
Как выстрел в полумраке тира,
как над ареной гаснет свет:
четверки вышли, – у банкира
семерка в левом в рукаве.
И скрипок крик, как скрип причала –
бокалы, музыка, лакей…
и всплеск аплодисментов зала
последнему из королей!
Конец игры – остыли стулья,
погасли свечи Hilton Beach.
Лас-Вегас пал. И стены курий…
О! этих скрипок паралич...
. . . . . . .
Спеши, Улисс. Проснись, Итака –
любовь не девушка с веслом.
Ночную тьму как тропик Рака
разрежет белое крыло.
Не шепот волн, не всхлип подковы –
крыльца тяжелый пьедестал...
Над отчим кровом туз бубновый –
Созвездье Южного Креста...
ЭМИГРАНТ
– Ты плачешь?
– Нет, я вижу Пиренеи
и слышу шелест каталонских роз.
Любимая!
мытарствуем, болеем,
пленяем и пленяемся всерьез.
Что я? меня сомнения питали
и тонкий звон походных литургий.
Топтали землю грузными деталями
тяжелые брабантские стрелки…
Любимая, я помню запах дыма
и синий бархат виноградных кос,
и плачу, и смеюсь неразделимо
с дыханием и пением стрекоз.
Я – зеркало. Не думайте – кристальное!
Костлявая, кричащая родня –
Кастилия… казалась мне крестами
и красным перцем листики огня.
Я гез, распутный дон, искусный повар,
фламандский враль, обжора, тихий плут –
как ишака тащи меня за повод
туда, где обещания цветут!
Любимая, пока твоя одежда
и кожа вызывающе свежи,
ты падаешь и медленно, и между
горячими откосами межи…
ты плачешь?
– Нет, я слышу голос сердца
и, ежели не впроголодь сердцам,
пускай мое коротенькое скерцо
скорее доиграет до конца,
пускай, мой гез, твои ладони больно
шипами диких, каталонских… и
пускай меня как маленькую пони
хозяйские прогонят холуи,
пускай, мой гез, стремительным и странным
покажется желание мое,
пускай, пускай пожизненно, постранно –
чиновники, начальники, ворье…
пускай…
ты плачешь?
– Не умею плакать,
но жгут ладони жесткие цветы.
Пока гадюкам жить и жабам квакать,
и окнам прогорать до темноты,
пока героям пуговицы портить,
до блеска начищая на парад –
мы только гезы!
Ты – укромный портик,
я твой кораблик, легкая кора…
* * *
ОДИССЕЙ
Как волны плавные ласкали валуны!
Прохлада светлая, как ракушка в изломе,
как гребешок покладистой волны –
положистой, порожистой на склоне…
Как ветер медленный чуть слышно шелестел,
тем гребешком, что предо мной кружился,
а вечер веером ложился и редел
на волнах свернутых в упругие пружины.
Как чорный чай стояла тишина
на подоконнике в фаянсовом… и кроме
того – как чуткий слух напряжена,
и лишь слегка напомнила о доме.
Как в доме чопорном пустынно! и давно
уснули струны в струях лунной пыли,
и катится с колен веретено,
и, слава Богу, обо мне забыли.
* * *
Мой непокорный слог по-прежнему твердит
о жизни праведной, о мысли одинокой,
взлетая ввысь и падая глубоко,
мой слог смеется, дразнится, царит…
У влажных губ реки перенимаю звуки
разлуки и любви,
у самой кромки льда,
где глыбы вздыблены и звуками набухли,
и плещется у ног прозрачная слюда…
Мой мартовский коктейль – в бокале тонкостенном,
в лазури небеса и царственный поток
влачит наряд последний во вселенной
чрез тысячи земель, каналов и мостов…
Что правильный мотив, что речь его сухая?
Мой непокорный слог – булыжник, соль, земля –
тебя ли я любил, как в первый раз, вздыхая?
И жил, и не дышал, как в первый раз любя.
* * *
На тонкий тон настраивал стихи
под камертон пространства и реки.
Так в тоне камерном ты мне казалась ладанкой,
игрушкой дареной искусным кукольником –
когда бы позади, минуя Ладогу,
резные кони, вздрагивая буклями,
летели, а в ладонях злых и каверзных
снегов, и причитающих насмешников –
ты, девочка, не плакала о Кае злом,
а он холодных льдин не перемешивал…
когда б, стуча колесами и стыками,
состав проскакивал, проскальзывал по рельсам,
а ты – на ты и за глаза – не тыкала мне
находчивей попутчиков карельских.
Тогда бы я в полухолодном тамбуре, –
где в тамбурин, на поворотах вздрагивая,
играла ночь, как куртизанка таборная –
разнузданная маркитантка лагерная, –
не раздувал огня, кляня и чиркая
по коробку с картинкой новогодней,
что ты мне бросила в ответ, не чикаясь,
совсем как в непогоду пароходик.
МОТЫЛЕК
________________________________
* * *
Я рассматривал смерть как на тонком стекле микроскопа
как личинку в прозрачной и горькой янтарной слезе…
Где гремящая медь, где парит ритуальная копоть?
Где тончайший искусный мой острый резец?
Одинок и отважен
прощальный полет мотылька –
разве это не важно
огонь оглядеть свысока?
или это не горько
не изнутри и не во вне,
как лимонная долька
на медленном гибнуть окне…
Я рассматривал смерть как резной амулет из Тибета –
деревянный божок, озорное окошечко рта…
Говорящий сверчок и немое создание это –
величайший начальник и резвый его секретарь!
Покачаться как маятник –
ай! Шелковистая нить!
фаэтончиком маленьким
бегать по бледным обоям…
деревянному ротику
или не хочется пить,
или жить потихоньку
не очень-то больно обоим.
Одинок и беспечен
отважный полет мотылька,
озорной человечек –
хозяин ручного сверчка –
улыбнется натужено,
личико – чорная медь –
для чего это нужно?
метаться, летать и гореть?
* * *
я рассматривал смерть, я просил приподнять покрывало –
или нам нараспашку, навзрыд – и молчать не дано?
если больно смотреть в уходящие окна вокзалов,
если палец не колет волшебное веретено…
пролететь, простучать, прогреметь как колеса на стыках!
как бенгальские искры по узкой дамасской тропе,
где кладбищенский сад молодыми стволами утыкан
и березовой поросли спичками как канапе,
и сердечная боль, и песчаная соль – это первая встреча,
это плен мастерских, это галочий крик
над бумажной листвой –
и рублем подарит, и огнем поманит, и бранит, и калечит –
клавикорды стучат и обрыв на печать… тишина, мастерство...
* * *
Покупать апельсины
в кульках и корзинах,
в ресторанах – поштучно
за каждую душу –
за оранжевый шарик ревнивому горцу
пятачков и лимонных как солнце копеек,
серебристых двугривенных белых как солнце,
как карманное зеркальце маленькой феи...
покупать, подарить ей на память,
забывать, вспоминать в январе...
Постучит каблучком, рукавичкой поманит,
постоит, поскользнется на снежной горе...
_________________________
КЛЯНУСЬ НЕ КОЛЬЦОМ ОБРУЧАЛЬНЫМ
Клянусь не кольцом обручальным,
Не жарким пожаром волос.
Клянусь проливными ночами –
отчаяньем ливней и слез.
Клянусь упоением ливня,
пропащей июльской грозой,
кроящей изысканность линий
в немыслимый цвет и фасон.
От этой тоски говорящей,
как голос, дрожащий в ночи –
услышишь, увидишь, обрящешь
дразнящее пламя свечи,
изломы усталого тела,
изгиб обжигающих губ,
чтоб жизнь и смеялась, и пела
во чреве сияющих труб!
Чтоб ей разгореться во чреве,
свечой догореть до конца,
до чистого выдоха двери,
до тихого вздоха Творца.
* * *
"...немногие из голосов
я слышу – выпростан из хора..." /В.Кривулин/
_____________________
…стенать, сходить с ума и таять,
слагать в оркестре хоровом
средь снов и мартовских проталин
в оконном, каменном, живом,
колючем как сосулек жала,
шершавей шагреневых стен –
в том мире, где не провожала –
бросала! но не насовсем –
не ты, отрава сладкой боли,
не капли Фариа… и всё ж:
– Доколе, – плакала, – доколе,
ты эту песенку поёшь?
* * *
Ты вспомнишь все в распадах белой ночи,
в тот самый час, когда не повторим…
Сергеичу? Ему гусиный кончик
пера... и почерк что-то говорил!
Нам огорченье вроде не по чину, –
какая жизнь? каких-то два крыла…
. . . . . .
Молочница уж ноги промочила,
а Аннушка и масло пролила…
_____________________________________
РЕЦЕНЗИИ В СТИХАХ
Рецензия увядшей листве
Костры осенние горят,
и клёны пламенеют ярко,
а на подмостках октября –
аллеях выжженного парка,
в плену сгоревшего дотла,
недавно звавшегося летом,
гарцующего как улан
по набережным и проспектам –
узор кленового венка,
сезон Бартольди и Россини...
И свет воды как блеск клинка
реки под небом негасимым!
* * *
На смерть К °
Разве это беда? каждый год феврали умирают!
Если свечи не гаснут, не меркнет молитва – живем!
И заснеженный март, как овец облака собирает
и навзрыд, и на город коротким как окрик дождем!
Если жизнь не игра – для чего так спешим на экран мы?
За стеклом и в сети мы, забывшие свет светляки.
Это кардиоцех, это камфара кардиограммы
и биение пульса, и выдох, и трепет руки.
* * *
Ларисе Вахрушевой
Высоко в небесах, по над крыльями крыш, над садами
пара белых как снег, и как факелы ярких птенцов!
Это было вчера, но мы все-таки не опоздали,
мы теряли друзей, но свое сохранили лицо.
Серебро седины – это горькая соль парусины,
мы летим над волной, над сетями и скопищем шпрот –
мы однажды с тобой родились в самом сердце России –
сыновья часовых у распахнутых ветром ворот.
Что нам ветер и снег! Это нами клялись наши деды –
нашей страстью и верой, и не было клятвы верней.
Нас земля обняла, и ласкали знамена Победы,
мы кормили из рук голубых городских сизарей.
Мы сойдем с корабля, нас узнают по бронзовым лицам –
значит, соты полны и цветы полыхают в саду –
мы вернемся как осень, мы словно весна повторимся,
как слеза в сорок пятом – в две тысячи сотом году!
* * *
П.Логинову
И грибы не растут, и парады не блещут –
что ей медь ликованья и зависти жесть?
Это осень любви и вязанье из шерсти
домотканой и грубой, и серой... и есть
на земле уголок, где Шопен не закончил
свой последний пассаж, где еще не Вчера,
где пуанты носок как острота отточен,
где снежок конфетти и побед мишура,
где как бал на проспектах царит беспорядок
и юнцы позабыли манеры пажей –
нет ни золушек, ни сумасшедших нарядов
и приколота к двери открытка Леже...
* * *
Галине Вороненко
ОСЕНЬ НА МАНХЭТТЕНЕ
...как музыкант наигрывавший блюз
негромко, за шуршащею портьерой
я замер, я внимаю и боюсь,
как Нотр-Дам стыдится за химеры –
не те, что кровлю сторожат в ночи,
но те, что кровью по душе... и все же
как каверзны у Времени ключи!
как медленны шаги, и осторожен
мир ожиданья – вечный арьергард!
мир упованья, как преддверье плена –
моей богини бронзовый загар
и мраморная влага манекена,
и холодок, переходящий в сплин,
и молоток аукционных фантов!
и блюз вонзает косточки маслин
в тупые черепа негоциантов.
* * *
Когда Мельпомена едва прикоснулась падуг,
рыдал парадиз, и стенали, и плакали ложи,
писали заклятье в стихах на шагреневой коже
Трагедия века и века больничный недуг.
Гекзаметра грани, пеона пленительный ритм,
хорея хорал и провал оркестрового ямба
шептали: надейся, поверь под капель фортепьяно –
навзрыд, наудачу, на слово поверь, на пари...
Поверьте себе в этой самой нелепой судьбе –
войне балаганов, миров, колпачку Коломбины –
вы счастья хотели, любили и были любимы,
и музы слетались как пчелы на званый обед.
А где-то над Сеной уже облетают листки,
каштаны трещат в угольках улетевшего лета...
Пишите стихи на стекле, на крахмале манжеты,
ломая сюжеты... поэты, пишите стихи.
___________________
стихотворения и поэмы
MMXI – Санкт-Петербург
BOREYARTCENTER
ББК84
ПА12
ISBN 5-7784-1024-8