Литературный портал Графоманам.НЕТ — настоящая находка для тех, кому нравятся современные стихи и проза. Если вы пишете стихи или рассказы, эта площадка — для вас. Если вы читатель-гурман, можете дальше не терзать поисковики запросами «хорошие стихи» или «современная проза». Потому что здесь опубликовано все разнообразие произведений — замечательные стихи и классная проза всех жанров. У нас проводятся литературные конкурсы на самые разные темы.

БЛИИИН!!! СРОЧНО!

Провайдер сообщил, что планирует переезд на другие серверы. Сайт временно (?) сдохнет.

Скоро начнётся.

Прошлый раз такое было меньше года назад и заняло порялка месяца.

Надеюсь, всё пройдёт нормально...

 

К авторам портала

Публикации на сайте о событиях на Украине и их обсуждения приобретают всё менее литературный характер.

Мы разделяем беспокойство наших авторов. В редколлегии тоже есть противоположные мнения относительно происходящего.

Но это не повод нам всем здесь рассориться и расплеваться.

С сегодняшнего дня (11-03-2022) на сайте вводится "военная цензура": будут удаляться все новые публикации (и анонсы старых) о происходящем конфликте и комментарии о нём.

И ещё. Если ПК не видит наш сайт - смените в настройках сети DNS на 8.8.8.8

 

Стихотворение дня

"Мои химеры"
© Оксана Картельян (Каркуша)

 
Реклама
Содержание
Поэзия
Проза
Песни
Другое
Сейчас на сайте
Всего: 72
Авторов: 0
Гостей: 72
Поиск по порталу
Проверка слова

http://gramota.ru/

Для печати Добавить в избранное

ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ книга стихов (Поэмы и циклы стихов)

  


         ОЛЕГ ПАВЛОВСКИЙ. ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ
______________________________________________
стихотворения и поэмы
BOREYARTCENTER
MMXI - Санкт-Петербург

* * *

ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ

Н.Лемкину

Жизнь едва началась. Невесомые будни. Воронеж.
А недавно разрушен, растоптан и выжил едва,
но приходит весна – не уймешь ее, не похоронишь,
ей седьмой скоро год, а тебе исполняется два.

Жизнь казалась теплом, фонарями оранжевых комнат,
сапогами отца, оренбургским прозрачным платком,
голубеющим утром и синих ночей глаукомой,
фотографией в рамке и лампочкой под потолком.

. . . . . . . .

Мы приехали в Курск. Я еще говорить не умею.
Но сирень за окном шелестит в щебетании птиц –
прилетели скворцы! откипели капели апреля,
и в серебряном зеркале два превращается в три.

И по лестнице шаткой как шлюп и как мачта скрипучей
я спускаюсь на берег, на птичий куриный базар –
от щеколд и дверей, от дверных полированных ручек,
от молчания стен в неожиданный возглас – Тарзан!

А Тарзан языком мельтешит и виляет колечком,
тем пушистым, собачьим, порой заменяющим речь.
Мы еще не друзья, но как люди немного беспечны
и верны как собаки, и дружбу умеем беречь.

Нам бы дом сторожить! Нам бы клад отыскать в огороде!
Есть рогатка и лук, и пчелою гудит тетива –
мне четыре на вид, мы друзья и ровесники вроде,
я пойму по глазам, ну а ты понимаешь слова…

Окунуться как в озеро
в воздух поющий шмелями,
пробежать по траве, по тропинке в саду босиком,
где с шиповником розовым
небо менялось ролями,
как на сцене внезапно, и как в акварели легко...

Просвистит соловей ли,
красный дятел стучится?
Нам с тобою поверили
эти умные птицы.
От московских высоток
до самой российской глубинки
было небо для сотен глаз
галочьим и голубиным...

Это май на земле, это яблони снег осыпают,
разлетаются грозы как зеркало на огоньки.
Надвигались дожди, но мы все-таки не отступали,
пили чай на веранде и малые, и старики.

А гроза творожилась и пенилась под облаками –
сколько слез и угроз! и на ветер растраченных слов!
Не спешили волхвы, даже ангелы не окликали,
и носило ковчег в океане видений и снов.

Не унывай, не спи читатель,
поэта стол – не аналой!
Когда и где веселый шпатель
не спорил с ловкою иглой?
Когда еще искусный мастер
не усмехнется невзначай,
смешав и гипс, и алебастр,
и гладь прохладного плеча?
В какой момент спадают струи
с плечей туникой золотой?
У чьих колен звучали струны,
и музы плакали: постой...
не уходи, не все беспечно
мы растеряли на пути
до миража чье имя Вечность,
а больше некуда идти.

. . . . . . . .

Спеши, строка моя, не прячась,
не воздыхая о былом –
пером поскрипывай подьячий,
сопя над липовым столом,
пером поблескивайте гуси,
блистая в блюдечке пруда –
не жди, мой паровоз, не дуйся,
я не уеду никуда,
ведь ты, строка моя, не лента,
удавка Мёбиуса и
не плеск волны аплодисментов,
но, что поделаешь – твори!

. . . . . . . . .

Казалось, лето на исходе
и ночи долгие черны
в плаще второго полугодья
под белым глобусом Луны,
в цилиндре иллюзиониста
под парусами шапито,
где площадь шумная как пристань
оделась в летние пальто,
где дяди курят папиросы,
а тети нюхают цветы,
где тигры важно как матросы
глядят на первые ряды!
Где пахнут ёлками опилки
и карамельками мечта,
и твой восторг в свою копилку
бросает рубль, а не пятак.  
                                              
. . . . . . .

ВСТУПЛЕНИЕ В ГОРОД

1

Спеши, строка моя, не куксись –
смеши, проказливая, пой
пока постукивает буксой
седой обходчик путевой
и хороводят карусели
среди асфальтовых полей –
от Елисейских асфоделей
до нищих или королей!

Когда дымком застелет версты,
а ночь колесами стучит,
и в хороводе звезд и грез ты –
огней коротенького роста
и семафора каланчи.

Еще не девушки, не дрожь и
не осторожное плечо,
а вздор и лепет понарошку
про дочки-матери еще,
про как по щучьему веленью,
взрывая степь, ломая льды…
Послевоенным поколеньем
цвели и полнились сады,
и яблони в начале лета
как снег роняли белый цвет
на землю, на ладонь, на эту
страну, которой больше нет!
Там полигоны грохотали
и рокотали трактора –
союз труда – земли и стали,
а окон свет – по вечерам.
Тогда не мыслилось и речи
про спор и ссоры до крови,
когда в церквах светились свечи
и эдисоновы огни.
Когда в глаза, а не в бумажку –
плечо к плечу, рука к руке,…
когда на Пасху зрела бражка
и крашенки на шелухе.
И красен труд, и сладок хлеб тот,
и кружка пенится, когда
встают, как Фениксы из пепла
из пепелища города.
Кронштадта стать, фасады Стрельни
и продолжается круиз
сквозь казематный гул Растрелли
на иорданский парадиз…

2

Нева.
Досужему повесе
довольно лаковых штиблет,
огранки стен и грани лестниц,
и, опершись о парапет
или грассируя небрежно,
на исторический гранит
назло зевакам и невеждам
небрежно пепел уронить –
«гаваны» дым и от версачи
нейлон и пламенный крават –
и – ах!
и вежливых чудачек
(ведь я и сам чудаковат) –
не хор наяд, но трепет тонких,
как терн и темное бордо
наманикюренных притом, и
не окольцованных притом…

Неве неведома усталость,
она дышала – не текла,
покуда Карповка листала
листы каленого стекла,
она отмеривала срок нам,
как зайцам волк – ну, погоди! –
пока на Мойке мыли окна
то снегопады, то дожди.
И устанавливала вехи
фарватером по временам,
пройти которым в кои веки –
не бесполезный prom-e-nad.                                            


ВСТУПЛЕНИЕ В ТЕМУ

* * *

Париж, тебя я не увижу!
Мадрид, к тебе я не ходок –
Индийский океан оближет
души российской парадокс –
ведь реформатор в темпе presto
за разговором tet-a-tet
сперва ужом в анальный влез к нам,
а уж потом в менталитет…

Пока зима – рядами коек,
когда за окнами ни зги,
пока в соленом Мертвом море
солдаты моют сапоги,
пока Весна синее снега,
а на Финляндском паровоз
в бреду последнего ночлега
стеклянным коконом оброс,
пока не замерли куранты
под звезд рубинами, пока
не сбросят маски спекулянты
и Ленина с броневика,
пока мечтания лелея,
как голливудское кино –
и Ленина из мавзолея,
и со скрижалей заодно.  
            
Прощай, Париж! Просохли слезы
и Елисейские поля,
горячий пунш по кубкам розлит
гиперборейского царя,
Эр-Франс распахивает небо,
как белым лемехом  подзол,
ваятель воплощает небыль
и злой полемики позор,
гипербореец пьет бакарди
пренебрегая baccarat,
певец Антонио и Гварди
всю ночь играет в баккара…

Покуда счетчики зашкалило
и стынет невская vedutta,
идут ценители за шкаликом
и продавцы не подведут их.
За всех Наташ благие грезы,
за прорицанья всех Минерв!
Восток алеет, Запад  розов
внутриутробно и поверх…
еще не убраны барьеры,
и крыши не заметены,
комедианты по тавернам  
галдят, не ведая вины,
гадают бабушки по картам,
синица теплится в руке…

…гадать на гуще, но с азартом
и ворожить на молоке,
всегда идти поверх барьеров,
но средним царственным путем,
играть на струнах как на нервах,
презрев и роскошь, и нытье…

и рассказать как мать-историю,
когда бы мне и не поверили:
поэтов убивать – в Асториях,
а вены резать в Энглетериях…

Поэты – не жасмин на лацкане,
поэзы не для слабонервных –
она придет, затвором клацая,
через барьеры и поверх них!       
Она – поэзия для каверзных,  
задиристых,  торосноватых –  
она шатер на дальнем траверзе,
но ледяной и небогатый.

И как шахтер за коногонкою,
за пазухою – тормозок,
ты коридорами вагонными
и на восток-восток-восток…

Люби траву – ковры не сотканы,
боготвори дремучий лес –
шестой участок с шестью сотками
не шестисотый мерседес.
Люби грозу – она, смывая
с дорожек старые следы,
дарит дождем как Невсикая
приносит путнику воды.
Иди с мечтой – она обманет,
поверь в любовь – она простит,
твой госбюджет – дыра в кармане
и бронепоезд на пути.
И комиссар, насупив брови,
поправив орден на груди,
прикажет, чтоб запели кровли
забарабанили дожди.
Пока подметки не до крови
и праведный не одолел,
Восток  как сон под сенью кровли,
припоминается, алел

.  .  .  .  .  .  .

ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ

…все помню! Умирал однажды,
ногой запутавшись в сети
в глубоком озере – неважным
пловцом я выглядел, пути
из глубины, казалось, нет и
в отчаянье, сквозь пелену
воды я видел море света
и, проклиная глубину,
а не свою неосторожность –
я лишь запутывался в сеть,
где умирала рыба – тоже
запутавшаяся… Бог весть
какая сила нас держала
когтями цепкими, когда
она, спокойная, дышала…
мне – воздух, для нее – вода!
я шел за рыбой, за добычей,
забыв о разуме, один…
а кто-то скромно и прилично
за рыбой ходит в магазин,
и кто-то наверху играет
на мандолине, в домино…
и рыбу ест, и запивает
долинным розовым вином!
а мне – как все порозовело –
в сознании, и все вокруг…
но, вот я спас! я вырвал тело!
а в глубине остался друг…
там мой товарищ по несчастью
в дремучем шелковом лесу –
я тут рассказываю басни,
а вот его я не спасу!
я буду похваляться силой,
я стану царственным, спесивым
и буду с девочкой дружить…
пока меня превозносило,
моей подруге молчаливой
немного оставалось жить.

Я славно плавал в этом мире,
где дважды два – всегда четыре,
где двадцать три – там сорок шесть…
купался в океане brandy –
одет как затрапезный dandy,
слегка замарывая честь…
Моя скорлупка роковая!
я рак-отшельник, ты – живая,
я мал, но цепок, ты – огромна,
но ты не купол шапито…

. . . . . . .

…мы занимали оборону
в стенах районного ЛИТО…
Да, мы не только лыком шиты
какой-то сказочки простой,
где бедный дед искал защиты
у бедной рыбки золотой!
и мы не только знаем точно
и что почем, и почему –
за баррикадами заочных,
а кто – и просто п о т о м у …

Я уходил и ветер мерил
мои движения, сличал
мои шаги, чужие двери
и каблуков моих печать,
я уходил, а ветер щелкал,
горбатым флюгером скрипел…
…такая маленькая щелка,
что не просунуться руке!
такие узкие ступени,
такой немыслимый паркет
в той мастерской, где медлит гений
от бытия на волоске…
О, мастер, медиум, откройте!
он отворил, он весь в слезах
сказал: – Я копия, я тройка
в плаще бубнового туза!
мы все, мы все, мы все из глины –
мы механически чисты,
лишь переливы пелерины
скрывают ужас хромоты.
Мы все – от двойки до десятки
и за десятку отдадим
неуязвимость наших пяток,
невозмутимость наших мин…

Я уходил, а ветер бегал
по переулкам, по пятам,
по кегельбанам – бил по кеглям
и папиросный дым впитал…
к моим друзьям! – от винной бочки
не оторвемся до поры…

Четыре дня стояли ночи,
как постоялые дворы.

. . . . . . .

…и было все как в старой книге
зачитанной по переплет –
квартир дворцовые интриги
и коммунальный быт, и взлет
фантазии, которой мало
будить меня среди зимы,
меня, моих друзей… навалом –
нет! я не прав – их тьмы, и тьмы…
входили, запахи с порога
не предвещали ничего
окрест дымящегося грога
и полыхания его.

Когда в одну сбегутся тропки,
как дверь в райком заколотив, –
желудков гаснущие топки
и туловищ локомотив,
когда пойдет стучать на стыках
душа в начале виража,
когда взмолиться: не привык я! –
сосед с другого этажа,
когда, когда, когда морозы
загонят дворника в тулуп
(я было не сказал – тверезый),
он разговаривал на Морзе,
стуча зубами: тук-тук-тук…

. . . . . . .

…и все опять из лета в лето,
из поворота в поворот –
душа безумного поэта
как рыба, бьющаяся в лед,
блестящий лед высокомерья,
холодный лед небытия –
все так и не было! – поверь я,
что ничего не потерял.
Но в лето канули как в Лету
друзья – я им не изменял,
клянусь!... Харон во время это
благопристойно, незаметно
паром заветный починял…

а мы плевали на паромы,
на тряпки, золото, хоромы –
задумал каверзный ответ,
а получается сонет!
Увы! поэзия не проза,
не будем спорить, за нее
я б отдал тысячу повозок
груженых шелковым бельем,
я б отдал тысячу наложниц
плюс государственный гараж
(слонов, верблюдов), кучу ножниц,
зеркал и прочий макияж,
я подарил бы ей беседку
из кости, жемчуга, слюды
и как любимую наседку
берег и холил от беды…
от самых дальних полустанок,
до самых лаковых паркетов –
перевелись у нас султаны,
не переводятся поэты…

Все было так, как я придумал,
как бденье лампы среди дня –
на кухне форменный придурок,
кругом несчастная родня,
везде, везде, везде плакаты –
там в кепке, чаще без нее…

когда, когда, когда, когда ты
поймешь, что не было ее?
что выстрел на какой-то речке
всего лишь пьяная пальба,
что все заблудшие овечки –
суть городская голытьба –
напрасно топчутся в передних,
напрасно пачкают полы,
напрасен тот, кто привередлив,
тот, обожающий углы –
тот, презирающий дороги,
(своя тропа, своя судьба), –
она – поэзия убогих…

…но и восставшего раба!

Ты мнил себя о вечном граде
распластанном как материк,
на смерть стоящего в блокаде,
на жизнь нацеленного в миг,
когда, казалось, рвутся шкоты –
не поводок поводыря,
а снасти спаянные потом
промышленного бытия,
когда натруженные тали
все вдруг спустили тормоза,
когда восторженными стали
доселе милые глаза,
и более не щель, не щелка
под вседержавным топором
твоя убогая светелка
у самой кухни, на втором…

Как говорил усталый клоун
уволенный по простоте,
арена – это не подкова,
и счастье не на высоте –
она, арена, ночью снится
и будоражат, и зовут
огней манящие зарницы,
дразнящей музыки бравур,
и как бы новая карета
вся – блеск! – въезжает на ковер…
неудалившийся директор,
неудавившийся гример,
неустановленная квота –
стакан дешевого вина…
как будто есть еще работа,
как будто кончилась война.

. . . . . . .

…ты уходила? – ради бога…
Ты воротилась – нет цены!
Ты страсть моя, моя дорога
над белым заревом войны.
Где ход коня – там горечь пата,
на перекрестии – табун,
но –
поле с высоты п о к а т о …
я лишь нащупывал тропу –
так выбирают сети… впрочем,
где пашут там и боронят…
…ослепший заживо рабочий
и тот счастливее меня,
оглохший музыкант наверно
во сне считает серебро –
он жив, он бродит по тавернам
и бредит запахом метро,
он переводит Одиссею
на звук единственной струны:
когда б жила моя Расея,
когда бы не было войны…

Куда уходишь? где скитался,
какие выдумал тома
сомнений выжившего старца
и не сошедшего с ума?
Ни долго ждать, ни долго плакать
ты не умеешь… но, скажи,
когда рождественская слякоть
расплавит лунные межи,
и гневный окрик электрички
сотрет с причала рыбаков –
хоть тонок лед, а по привычке
не ездящих без сундуков –
как только окунется город
в клик перекрестков, всхлип шагов
и тротуар, и въезд, и двор тот –
прибежище поставщиков
бог ведает чего…

и все же
в какой затерянной судьбе
жила поэзия?
д о р о ж е
которой не было тебе!

за перекрестьем окон, краем
звонков, событий, тишины…

. . . . . . .

…еще ведет меня живая
над белым заревом войны.
            

_____________________


ПОЛЕ

I

"Мы помним поле Куликово,
вот только не было б войны..."

Мы сбрасывали те оковы,
которым не было цены!
И каждый мнил себя героем
у телевизора... и вот
пришел, и обагрился кровью
к нам девяносто третий год...

Какой октябрь! Как славно пили!
Уже и цены отпустили,
когда талоны отменили
и мы плясали гопака!
Мы не хохлы и не буржуи,
но, Боже правый! как надули
и умного, и дурака.

Интеллигенты жадной сворой
перевернуть грозились горы,
что ни придурок – то талант!
Придурок – он всегда при деле,
а умники не доглядели,
трехцветный лобызая бант.

За долгожданную свободу,
не заплативши ни шиша,
хотели бедные уроды
остаться вовсе без гроша,
потом продать свою квартиру,
продефилировать по миру –
отныне в качестве бомжа...

Сегодня бомж, а завтра труп ты,
ты в целлофановой скорлупке,
и ни креста, и ни зарубки
на грязном столбике в ногах...
Не человек ты – просто номер,
тебя никто уже не помнит,
ведь ты еще при жизни помер!

Все скроет белая пурга...

. . . . . . .
. . . . . . .

II

Быть русским – это, значит, драться,
не просто драться – на войне!
Да я душой готов прижаться
к той, к Петроградской стороне!

К моей убогой коммуналке,
к моим оставленным друзьям!
Мы нынче врозь? Мне очень жалко.
Мы врозь, но все-таки не я!

Да, я готов прижаться сердцем,
хоть с автоматом на весу,
пусть не симфонию, а скерцо
к твоим ладоням принесу.

Ты только разреши, попробуй...
Я только верен, я живой
и выбираюсь на дорогу,
и все свое тащу с собой.

Там, позади толпа ярится,
безумствуя и клокоча
слюной...
а я хочу напиться
из заповедного ключа,

я жил как крот, умру как воин,
умру – как я тебя просил,
и не собой обеспокоен,
но мало остается сил...

увы! ни времени, ни денег
нам не хватало никогда.
И в самый чистый понедельник
случалась чорная беда.

Нам, невезучим от природы,
нам, горько пьющим от тоски –
повадки чуждого народа,
казалось, чуточку близки.

Еще хотелось приодеться,
напялить радужный ярлык...
Увы! К такому интермеццо
я почему-то не привык...


III

Да, я солдат! И повторяю,
и скажут тысячи со мной:
Отчизну мы не потеряли!
А дядя Сэм – ступай домой.

Гляди, в пути не заплутайся,
у нас такие, брат, леса,
у нас такие ипостаси
и каждый вечер чудеса...

Мы понимаем, вам не сладко:
В Гудзоне убыло воды...
там, говорят, одни мулатки...
там, говорят, одни жиды!

У нас свои случались драмы –
тот, понимаешь, из-за дамы...
другой, как образец рекламы,
подходит, цацками звеня,
и молвит, не моргнув очами,

– Ребята! "Не Москва ль за нами?"

Москва пока еще над нами...
за нами – Родина моя.
. . . . . . .

За нами ты, душа живая,
душа народа моего!
Мы ничего не забываем,
и не прощаем ничего.

Привыкли.
Назови годину,
что б было нам не горячо?
Где есть земля – найдутся спины,
где есть друзья – найдем плечо.

Здесь молодые думкой стары,
я их за это не виню...

Один – купаться на Канары.
Другой, как водится, в Чечню...

Рука привыкнет к автомату,
глаза не разъедает дым.
Всех привилегий у солдата –
навек остаться молодым!

Зайдутся плачем мать и сестры,
займется пламенем свеча...
В моей груди огни погоста
и сапогов его печать...

Твоим сынам, моя Россия,
тревожный сон, тяжелый крест.
Твоим Иудам – по осине, –
их целый лес, их целый лес...

И это Ты, моя Отчизна,
страна святых, приют воров...

Конец войны. Начало жизни.
И Божьей Матери покров.

. . . . . . .

IV

Раз ты солдат – ты должен драться,
иначе нам не победить.
Тебе ли? русичу бояться?
когда за окнами смердит?

Когда смердит с телеэкрана,
когда старик, скрывая раны,
украдкой оботрет слезу?

А может впрямь, – у них ОМОНы,
менты, бандиты, миллионы?
пускай попробуют на зуб…

И раньше мы стояли в поле –
плевать на выслугу и чин!
Ты, фронтовик и алкоголик,
за что героя получил?

Нас жизнь учила не по книгам –
поговори с пилотом МиГа, –
поведает о двух словах, –

ведь нас хоронят не в скафандрах,
как паразитов в палисандрах, –
хоронят в цинковых гробах...

. . . . . . .
. . . . . . .

Не полно ли? Ведь мне так сладко,
так хочется воспоминать
сырой рюкзак и борт палатки,
и удивительную гладь
воды... как сон, как звон гитары
и ночи синие, и дни
я вспоминаю... Нет, недаром
со мной товарищи мои.

Нас жизнь учила не по книгам
и, кажется, дала ответ.
Здесь начинается интрига,
нам было по семнадцать лет...

Октябрь в лицо дождями капал –
достойнейший из горемык, –
мы стали осторожней в лапах
колючей пригородной тьмы.
Мы стали пристальнее, строже
и осмотрительнее, и –
мы мудрецы, нас думы гложут
и понимают воробьи
за все, за пригорошни крошек,
за поклонение огню,
который в ночь, как в воду брошен,
где даже дна не достают,
где борт о борт не стукнет глухо,
и не ударится в причал –
там проходили мы, без звука,
чтобы никто не замечал...

дни начинали не с газеты,
а ночи не с календаря –
мы, разбазарившие лето,
и получается – не зря!
нас только ели укрывали,
на нас наталкивались пни...
мы никогда не забывали
родной, нехоженой земли.

. . . . . . .

V

Лежит земля моя под снегом –
большая, сильная земля...
Подумать – где я только не был!?
А получается – не я.

Теперь, судьбу свою итожа,
не собираясь на покой,
я знаю – был один похожий,
он шел нетореной тропой.

Он верил, что родятся дети
от полыхания огня,
и был за жизнь мою в ответе,
но лишь похожим на меня.

Он жил в душе моей, стократно
в электризованном раю
твердил: ты предал демократам
больную Родину свою!

Ты предал все, что было свято,
что создавалось на века,
поверил дедушке с Арбата
и превратился в дурака.

Ты думаешь, что это просто?
Сквозные ночи напролет,
суровый стих и окна РОСТа,
когда поэзия поет?

Когда она тебе, внимая,
как не рожденное дитя...

Когда подонки оплевали,
и слюни брызгами летят?

. . . . . . .
. . . . . . .

VI

Вы обожрались, вам плевать,
до одуренья, до икоты, –
вам говорить...
А нам – пахать,
мы только начали работу!

Мы верим в труд,
мы верим в честь,
в любовь,
у нас стальные жилы!

Вы народились, чтобы есть
и пить, что б голову кружило.

Мы созидаем наш Союз.
Свободных.
Сильных.
Бескорыстных.

Вы – жрете то, что подают
и разбегаетесь, как крысы.

Союз свободного труда!
На удивление,
на зависть
построим здание,
тогда –
придет черед и ваших задниц!

Да, я солдат! Нас тьмы и тьмы!
Нам ненавистен блеск регалий.
Есть только Русь, которой мы
с тобой на верность присягали.     
               _____________


ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ

…пока и дом молчит, и колокол пасхальный –
свернувшись, спит весна, прикрытая не тем
снежком, рождающим полет и колыханье,
а смрадным снегом, выбросами тел…

пока грядет весна и ливни
над столицей,
над северной сырые сгустки облаков…
испить тебе воды, удвоиться, троиться
тебе сквозь блеск витрин, лабазов и ларьков!

. . . . . . .

…я выдумал тебя, я думал – ты живая,
в сплетенье улиц ты, в преобладанье трасс –
за мертвой сетью стен – не мы! не проживали
и не любили, и не помнят здесь о нас…

ты – география,
я выдумал тебе
название под стать
сознанию пейзажа
и остановки в нем – такая ипостась
от собственной моей
судьбы невдалеке,
поблизости от брошенного пляжа…

* * *

я был твоим другом, я верил тебе,
рыдал, как мальчишка бросался с галерки
навстречу единственной в мире судьбе
казалось…
щенок магистралей Нью-Йорка,
воспитанник сумерек,
терпкой слезы абсента –
бокала на белой террасе…
бывал молчалив или подобострастен –
я был твоим другом, я верил тебе…
я был у тебя, география, ты
меня принимала не гостем – на равных…
ты помнишь?
колодезный холод парадных
и собственной речи прямые черты…

* * *

…есть в географии наука побеждать
достоинством оружья, не бряцая –
на параллели
страсть и благодать,
и острова, и лужицы, и стая
прибрежных птиц – вот география!
следы,
как мокасины из лосиной кожи…
но где б ни вымирал затерянный мирок –
повсюду тленье брошенных дорог –
не географии, но просто суеты…
в какой-то окровавленной стране
растоптан танками песок сухих предместий…
мы примеряем сводки происшествий
на карту времени,
безрадостные вести
на каждый день,
на каждый свет в окне…

* * *

…мне говорил историк,
ты – не прав,
машина зла, земля – дается людям,
за это люди возвращают прах
земле, а не вагон металлолома…
(он произнес раздельно, без прелюдий,
слегка напоминая метроном)…
спокон веков лелеем механизм,
от влаги, от износа прячем в ящик
не потому, что он незаменим,
а потому, что он не настоящий,
искусный – но, увы! искусственный наш плод,
(плод гения иль жаждущего денег?),
он только производит, а дает
земля…
цивилизатор, чужеземец
всему находит оправданье тем,
что он творец и жизни вдохновитель…
сгущался вечер,
ветер шелестел,
я вслушивался
медленно,
как житель.

* * *

…у меня на столе – пять томов или тем?
пять излюбленных книг – вернисаж мирозданья,
я их тысячу раз пролистал, пролетел,
я внимал им, учился читать с опозданьем

эту голубизну – не созданье богов –
Полигимнию, память… всего понемногу –
очертания тех и иных берегов,
ожиданье…
и все же создание Бога

я любил твою выпуклость, глянцевый лист,
оглянись на меня, уходя от касаний,
от ладоней моих, где небесная высь
распростерта,
а руки мои повисают…
и, внимая тебе, ухожу от простуд,
от лекарств и чумы сульфамидного рая…
только пальцы мои сквозь лазурь прорастут,
только руки мои задрожат, замирая…


           * * *
        
         Опять афганские стрелки
         сойдутся около «сайгона»
         бритоголовы, безпогонны –
         начало нового сезона
         для почестей и для тоски…

         о чем воспоминаешь, брат
         я пристрелил того душмана…
         потом Кабул, Джелалабад –
         подумать, сколько без охраны
         как слитки платины лежат!

       квадрат двухверстки, сбитый танк,
       дыра в паху, звезда на лацкан –
       в какой теперь могиле братской
       отыщет нас телеэкран?

       квартиру получил, закон
       как будто вышел… мать солдата
       моя старуха… словно сон –
       телеэкран,  persona grata,
       и я – персона, грата, нон…

         * * *

                я вижу танковые грядки,
         мир в перископе, мир в прицеле –
         сквозь красоту разрыва – рядом,
         сквозь тишину рассвета – в целом,

       сквозь синеву телеэкрана –
       простреленный, непокоренный
       клочок ЗЕМЛИ ОБЕТОВАННОЙ…
       лоскутик неба – отдаленно.

              ______________________                                            
              
Я  НЕ  ДОСТОИН  МИЛОСТИ ТВОЕЙ

* * *

Ты позови, и я вернусь,
приду к тебе опять,
моя возлюбленная... пусть
не довелось обнять

тебя... за столько дней тоски,
за холод долгих зим,
и серебрит мои виски
не инеем одним.

Доселе пью твою печаль –
горючее вино.
Ты мой приют, ты мой причал,
единственная, но

поговорим с тобой на ты,
останемся вдвоем...
горят червонные листы
в святилище твоем!

Твои друзья – октябрь и я,
размытые следы,
и поднебесный макияж,
и зеркало воды...

Ты позови, и я вернусь,
и станем как одно –
златой октябрь, Златая Русь,
и в золоте окно...

* * *

Не Божий раб, но раб своих страстей
я – сеятель средь плевел и отравы,
я червь земной с повадками удава...
Избави меня, Боже, от кровей!
Я вечный раб изменщицы Судьбы,
мне злата блеск, как нищая обитель –
чертог для избалованных рабынь
тех, что любил,
кого возненавидел...

Воистину есть горе от ума
и слабости пленительная сила...
Я умер бы, но Вековая тьма
до сей поры меня не поглотила.

Избави меня, Боже, от кровей!
Созижди дух во мне и сердце свято!

. . . . . . . . . .

Рожденье дня. Псалом пятидесятый.
Аз недостоин милости Твоей.


* * *

Я не достоин милости Твоей,
Пречистая Небесная Царице,
последний из последних мытарей...
и все же научи меня молиться!
Горячий воск не обожжет руки,
да не остудит душу белый ладан...
Твои шаги, Пречистая, легки
над куполами северного града.


И я молюсь, и в грудь себе бия,
я слышу, как дожди заморосили,
как дышит обнаженная земля –
больная православная Россия.
Не долюбил, не ведал, не просил
– Не попусти, Господь, недоброй воли!
Достойно ли, Заступнице? Прости...
«Достойно есть... воистину»... – глаголю.

                                   * * *

…паутина следов разбрелась подоконными, зимними,
и сиреневый панцирь из жести и снега, и льда за стеклом
разрисован как окна морозом узорами синими
голубиного вальса кружения в танце таком,

что метель конфетти оседает снежинками хрупкими,
и мотив как невеста обернут фаты серебром,
только лед, отливая порожних перловиц скорлупками,
запорошен как сон за холодным, крещенским... притом

не такой и мороз чтобы нам предаваться отчаянью!
опускается солнце за занавес стен и огней суету –
посмотри: этим ранним, морозным смущенно сличаем мы
голубиный озноб и уютную нашу чету...

покачаться на жордочке!
и заскользить как фигур-
истый образ! и бодрого
вальса мотив и бравур

поскорей доиграл бы!
не бубен, так розовый диск,
шаг и влево, и вправо,
и возликовал парадиз...

значит завтра крещение? – звон колоколен небесных?
и прохладного ладана сладкая одурь и мгла...
мы вернемся сюда, как сбежавшая в праздник невеста,
в хоровод паутины узоров, и льда, и стекла.

КАПИТАН ГРЕЙ


"Прощай, Ассоль. Прости. Себя не мучай.
Я знаю, счастье смоет все следы.
Забудь меня...
...тяжёлый скрип уключин
и небосвод из розовой слюды."

__________________________________

Лоре Нукрат

ПРОСТИ,  АССОЛЬ…

Прости, любовь! В моих глазах – Везувий,
в моих руках – не прялки колесо…
В мечтах, в слезах, в проклятьях увезу я
до одури любимое лицо
моей страны...
не женщины, не дома –
земли моей, не горсточки песка…
Средь пыльных книг больному глаукомой,
средь старых карт – тебя не отыскать...
В твоих садах серебряные тропы,
но мнится в золоченых теремах:

...чуть слышно засмеется Пенелопа,
и тетиву развяжет Телемах...  

* * *

ПОЭЗИЯ

Стихи прольются первой строчкой
за хороводами коляд...
Ты ждал ее – шальную дочку
задиристого февраля.

Опять морозы подкосили
и пешеходов, и гудки
у сорванных автомобильных
клаксонов ежели ни зги
и в двух шагах…

терпи и кашляй,
и капли Фариа храни –
аббата вафельной как башня,
кроваво-красной как гранит –
она хранила отпечатки
следов и пальцев, стонов, слез –
твоя подруга по несчастью,
твой друг и сторож…

и мороз,
казалось, с памятью обвенчан
и с пелериною фаты
метели… но упрямый венчик
ласкает, как его? – персты!

Перчатки сброшены и ноздри
коней ласкаем, и рысцой
на расписных и двухполозных –
перчатки брошены на козлы!
Давно ли утирали слезы
перчаткой брошенной в лицо?

И как мечту хранили память
и берегли свою тоску –
так ствол тоскует по ветвям и
холод дула по виску,

так память шепчет: – Это вряд ли…
А разум тешится, нахал:
– Тебя забыла голубятня, –
скворечник? – и не вспоминал…
Ты память сохрани, как песню
и клич победный, как вигвам
свой бережет индеец – месть как,
чтоб отомстить ее врагам!

Любили девушек, и возле
ворот и окон... и шагам
не знали счет – и шапки оземь,
и взгляду взгляд, и по рукам…

Мы только улицы мостили
и примеряли сапоги –
мы и о мести позабыли,
но тяжелы ее шаги.

И уходили командоры
на риск, на страх, на корабли...
Ах! боже мой, – какие взоры
дарили женщины Земли!

Стихи прольются с первой строчки
за брудершафтами на «ты»,
когда мы расставляем точки
и избегаем запятых,
когда забылись интермеццо
и бубны святочных коляд,
и бьют горячечные герцы
в холодном сердце февраля.

* * *
_________________________________
13 февраля 2010 г. День рождения Кати.

ПРИЧАЛ

Поэма началась не с тони,
не вздохом, возгласом, слезой –
но с гардеробов филармоний
органных залов горизонт,
был кисеёй дождя завешен –
падугами из мишуры
дождя,
сверкая снежной плешью
над свежим бархатом горы…

А капитан, как сторож пьяный,
как под парами паровоз,
фиоритуры фортепьянных
мешал с капелью чистых грез.

Дымилось небо и туманом
дождя, и трепетом падуг
дождя, и громом фортепьянным,
и трелями фиоритур,

и волнолом клавиатурой
сверкал как пастью кашалот,
сиял как белозубый турок
одетый в палевый камлот.

Здесь птиц рубиновые крошки,
и двери чайками кричат!
Здесь старый бакен в воду брошен
и приближается причал…
Здесь росы заглушают цокот
копыт, и радугой одет
и этот плёс...
и пристань мокнет
до плеч в коричневой воде...  

* * *

СЕРЕБРЯННЫЙ ГЛОБУС

Меня находили в капусте, и аист
меня приносил в утешенье родне.
Ноябрьский снежок в ожидании таял
на чистом, наполненном светом окне.

Осеннее солнце – серебряный глобус
в объятиях туч – поднебесных вершин,
серебряный век – нагота и подробность
на свете не раз повторенной души.

Серебряный – сладкая горькость модерна,
век каменный – гордая поступь творца,
серебряный – пьяный, как танцы в тавернах
поэта, художника и мудреца.

Серебряный, он презирал одинакость
философ и маг – он ваял и крушил,
серебряный век – ты осенняя слякоть
для золотом лета сожженных машин,

пролеток, повозок, карет, катафалков,
сирен кораблей, паровозных свистков,
ломания рук и кривлянья нахалок,
и шелеста юбок, и звона оков…

Порою, ломая изысканность линий,
как клодтовы кони вставал на дыбы
над городом, берегом, блюдцем залива,
над заревом нашей короткой судьбы.      

                          
* * *


РОССИИ ВЕРНЫЕ СЫНЫ
____________________

ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Весна вернулась с первых капель
дождя и с голоса скворцов…
Нам год засчитывали за пять,
но мы не слушали отцов.

Нам говорили командиры –
не торопитесь, вам еще
войти в застывшие квартиры,
как входят в дом… и горячо

обнять заплаканных девчонок
и поклониться матерям,
вам – нецелованным, влюбленным,
вам – озорным, непокоренным
не только звезды на погонах –
на небе звездочки горят…

Весна рассказывает басни,
а на краю окопа – грач,
и лес кряхтит как старый мастер,
и ветер чёртом как скрипач!
весна рассказывает сказки,
война – как кровь на образах…

когда-то серенькие глазки
веселой карнавальной маски
глядели в серые глаза!
когда-то белые метели
до крыш укутывали клеть...
Мы лишь немного повзрослели
и не успели  постареть…
Мы есть! Из пепла и из стали,
мы – скорбь убитых городов,
мы отомстим за наши дали,
за наших девушек и вдов,
за девятнадцатое лето –
в двадцатом, может, и не жить –
за боль и гнев, за все, за ЭТО, –
за эту смерть, за эту жизнь!

Еще и песня не допета,
но не оставишь на потом
туман, разорванный ракетой
и поле тронутое льдом…
А мы не в шахматы играем –
нас возвращают доктора
на поле, где весна без края,
душа такая молодая...
Все. Шесть ноль-ноль, теперь пора…
_____________


ПЕСНЯ

Ты отдохни, мой старенький «максим», –
нас утро не оставит без работы –
рассвет взорвется, легок и красив,
тяжелым стуком злого пулемета.

Ты подожди до первого броска,
до первого молитвенного вздоха –
ощеренная яростью штыка,
истертая ладонями винтовка.

Ты расскажи, товарищ ППШ,
как «фаустник» захлебывался рвотой,
как ты дрожал, отмщением дыша,
и встала в рост усталая пехота…
Ты оглянись на жизнь в последний раз –
на серый дым и первый лист зеленый,
на хриплое как ржавчина «ура»,
от крови порыжевшие знамена...

Седая прядь и взора бирюза,
и горький вкус последнего гостинца –
прозрачная и сладкая слеза
слепого молодого пехотинца.

* * *

Не плач, любимая! Не бойся!
И не кручинься старый друг.
Кольчуг блистающие кольца,
не опускающихся рук
кольцо...
нам не дадут изменой
порочить верные сердца
детей непокоренных пленом,
потомков Славного Отца.

В нас – гордость матерей и вера,
напутствие в последний бой.
Придем – и будет враг повергнут.
Мы возвращаемся домой!
Наш путь тернист и не безгрешен,
но не померкнет идеал
Того, кто крыс не перевешал,
но и слегка не дострелял...

Не ваши девушки «катюшу»,
обнявшись, пели под огнем...
Вы – просто вылезли наружу,
всего боящиеся днем.
Вы! Тараканы, паразиты,
отъявленные палачи
не народившихся, убитых
во чреве матери... врачи
убогих душ, ручонок алчных,
и склеротических мозгов
придурков, чавкающих смачно
наследьем десяти веков.

Тому, кто рвал у нищих крохи,
кто вдов в отчаянье поверг –
скажу и при последнем вздохе:
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?
Беснуйся вор, трясись от страха!
Нас, презирающих покой,
в Златой Октябрь вели на плаху.
Мы возвращаемся домой!

* * *

Максиму Калашникову

"Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…"
И красотой, и разворотом плеч!
Нам жгли едва расправленные крылья,
мы – выковали наш имперский меч.

Наш дом земля и жесткий борт палатки,
"ваш дом" – свинья с прорехой на спине…
Запомните! Блудливые осадки,
"элита" в развороченной стране –

нам сталь и гнев, вам воровство и пьянка,
мы – Истина и Вера до конца.
А "вы" – го...но под гусеницей танка
(российского – заметьте! – образца).

И мы придем, как свет, как дождь весенний
Святой водой Святую Русь омыть!
Мы н и ч е г о не предали забвенью,
и никогда не перестанем жить.

Мы выжили без ханжества и взяток,
и начинаем с белого листа.
Мы спасены, имперские солдаты,
сияньем Православного Креста.

Нам говорить – "вам" трепетать и слушать.
Мы есть! Мы гневом праведным горим!
Заткните рты и залепите уши,
мы с Родиной любимой говорим!

Вставай с колен Россия, мать родная,
утри слезу, благослови детей…
Врагов мечом и пламенем карая,
на крыльях серебристых крепостей –
от южных гор до северных торосов,
от Бреста до Камчатки и назад…
ТЫ – белая ладья, а мы – матросы –
крутые скулы, серые глаза!
"Вы" – ржа и тлен, мы – молодость и сила!
Забьем в Европу смрадное окно!
Мы – Твой Наказ, и все о чем просила –
Твой Сталинград, Твое Бородино.

* * *  

Ты художник и пахарь, и воин,
ты родитель и доблестный сын,
солнцем, небом, простором напоен –
ты не раб, но и не господин.

Это сладкое слово – Свобода!
Если совесть чиста, как слеза,
верный сын трудового народа –
поклонись дорогим образам.

Поклонись чудотворной иконе,
поймам рек, колокольням, полям...
Посмотри – в золоченой попоне
вороного выводят коня.
Он сродни деревенской лошадке
и буланым степным скакунам...

Вспоминаешь? По лестницам шатким
доводилось взбираться и нам...
И калечило нас, и пуржило
по дворам, и слабела рука,
и картавая стая кружила
над страной простоявшей века.

Но враги разбежались, попрятались,
затаились в поганых углах...
Мы с тобою не связаны клятвой –
это Родина нас позвала.
Нам судьба не покажется скатертью –
Хлебом, кровью – делились не раз.
Это – мы. Это русские матери,
это русские дети у нас.

* * *

Рука привыкла к автомату,
глаза не разъедает дым.
Всех привилегий у солдата –
Навек остаться молодым!
Зайдутся плачем мать и сестры,
займется пламенем свеча.
Шаги войны – огни погостов
и сапогов ее печать.
Твоим сынам, моя Россия, –
тревожный сон, тяжелый крест.
Твоим иудам – по осине –
их целый лес, их целый лес...
И это Ты, моя Отчизна,
страна святых, приют воров...

Конец войны. Начало жизни.
И Божьей Матери покров.

* * *

Мы идем на Восток как в тяжелом, как сон, сорок первом,
забывая про горечь не нами добытых побед,
нет ни слов и не слез, раскаленные струны как нервы
в этом театре абсурда тишина, да и зрителей нет.

Мы вернемся сюда, мы вглядимся в руины и лица,
если счастье – игра, и к семерке, как водится, – туз,
и рулетка скрипит, и крупье в зеркалах раздвоится
в фимиаме регалий и грохоте бронзовых луз…

Карнавальное зарево
кружит тебя и меня,
ты проклятая пария,
или подружка менял?

Ты подбитая птица
и я лишь подобье крыла –
коридорами Ритца
костлявая нас повела…

Только терний и крест наш девиз и удел, и награда –
только смелому смерть! только слабым похлебка и бред –
мы вернулись туда, где без нас грохотали парады
и стонала земля в колеях золоченых карет.

А часы на кремлевской, на Спасской,
над серой брусчаткой –
бьют зорю и святые воспрянут, и факел зажжен –
если поступь тверда, значит шаг на века отпечатан,
как строка в мартирологе, в памяти братьев и жен.

* * *

            
«Чти Отца и Матерь своих…»
_____________________

Под гуттаперчевым дождем
с одной котомкой за плечом,
с одной винтовкой на ремне
не отомстить врагам!
когда всего и нет, и не,
и жизнь не дорога.

Зачем нам праведная жизнь,
когда командуют – ложись!
когда советуют – умри,
не ешь, не пей и не смотри,
или напутствуют – держись!
когда убьют отца
и помолись, и побожись
с улыбкой подлеца.

Сегодня ты подлец, хитрец,
мудрец, но завтра ты – мертвец!
ты не оставишь на потом
альянс убийцы со скотом
кота и мяса с мясником,
торговца и творца!

Пока ты в ухе ковырял,
пока за долларом нырял
в морскую глубину –
все разменял и растерял,
и сам пошел ко дну.

Ведь ты отца не уберег
и не пронес за сто дорог,
как чудо – на весу!
а он учил тебя, хорек,
не ковырять в носу!

В земле отец, в могиле мать –
но мы не любим воевать,
ведь мы не чувствуем себя
защитниками – нет!
всегда мешает колея,
а у того танцора «я»
застряли на ходу!
Не зная прав иль виноват,
но начинаешь пировать
и продолжаешь воровать –
про все забыть, на все плевать
в резиновом бреду!

* * *

ДВА МОНОЛОГА

Однажды маленький солдат
вскричал: – Я сказочно богат!
Есть верный ранец у меня
и славный автомат!

Ни страшных снов, ни горьких бед,
глоток похлебки на обед,
до денег жадная родня –
не докучает, нет.

И поутру, когда рожок
трубит: а ну, вставай дружок!
То не за сладкий пирожок
мы начинаем бой –

за нашу славную страну
нас отправляют на войну,
(Господь простит себе вину
и нам, само собой!)

. . . . . . . .

Нас колотили как могли –
рубили, резали и жгли.
Обетованной той земли
не позабудем, нет!
Горели танки и мосты.
От боли, злобы, суеты
мы забывали про мечты
и лопали обед.

И не идет – хоть тресни! – в толк
интернациональный долг.
Я в медсанбате – значит Бог
Призрел среди огня.

И я любил, хромой солдат,
и вещмешок, и автомат,
(но, если честно, бабий зад
милее для меня).

Куда теперь с одной ногой?
И нет подруги боевой,
и будто на передовой
толкусь в очередях!

Кто за подачкой, кто за чем,
кто за «преемственность систем».
И был ничем, и стал ничем,
и все, простите, прах

* * *

УЛИСС

На зов кимвал и клич причала,
под сень упругого крыла
я уходил,
а ты – молчала,
я не вернулся –
Ты ждала.
Я был! я растворился в сини
вдали... и в зелени волны.

Не ты рыдала Ефросиньей,
своей не ведая вины.

. . . . . . .

С ума сходили карусели
и хороводил парадиз.
Мы на чужбине «обрусели»
под визг ламбады и каприз...
и вальса такт, и танго страсти,
бокалов пену, звон монет…
и шелест карт червонной масти,
но выпал – пиковый валет.

Не дама треф – король румяный
чрез дым сигары, резь в глазах...

Но, он пришел, как ментор пьяный
в плаще бубнового туза!

Как выстрел в полумраке тира,
как над ареной гаснет свет:
четверки вышли, – у банкира
семерка в левом в рукаве.

И скрипок крик, как скрип причала –
бокалы, музыка, лакей…
и всплеск аплодисментов зала
последнему из королей!

Конец игры – остыли стулья,
погасли свечи Hilton Beach.
Лас-Вегас пал. И стены курий…
О! этих скрипок паралич...  
  

. . . . . . .

Спеши, Улисс. Проснись, Итака –
любовь не девушка с веслом.
Ночную тьму как тропик Рака
разрежет белое крыло.
Не шепот волн, не всхлип подковы –
крыльца тяжелый пьедестал...
Над отчим кровом туз бубновый –
Созвездье Южного Креста...


ЭМИГРАНТ

– Ты плачешь?

– Нет, я вижу Пиренеи
и слышу шелест каталонских роз.
Любимая!
мытарствуем, болеем,
пленяем и пленяемся всерьез.
Что я? меня сомнения питали
и тонкий звон походных литургий.
Топтали землю грузными деталями
тяжелые брабантские стрелки…
Любимая, я помню запах дыма
и синий бархат виноградных кос,
и плачу, и смеюсь неразделимо
с дыханием и пением стрекоз.
Я – зеркало. Не думайте – кристальное!
Костлявая, кричащая родня –
Кастилия… казалась мне крестами
и красным перцем листики огня.
Я гез, распутный дон, искусный повар,
фламандский враль, обжора, тихий плут –
как ишака тащи меня за повод
туда, где обещания цветут!
Любимая, пока твоя одежда
и кожа вызывающе свежи,
ты падаешь и медленно, и между
горячими откосами межи…

ты плачешь?

– Нет, я слышу голос сердца
и, ежели не впроголодь сердцам,
пускай мое коротенькое скерцо
скорее доиграет до конца,
пускай, мой гез, твои ладони больно
шипами диких, каталонских… и
пускай меня как маленькую пони
хозяйские прогонят холуи,
пускай, мой гез, стремительным и странным
покажется желание мое,
пускай, пускай пожизненно, постранно –
чиновники, начальники, ворье…
пускай…

ты плачешь?

– Не умею плакать,
но жгут ладони жесткие цветы.
Пока гадюкам жить и жабам квакать,
и окнам прогорать до темноты,
пока героям пуговицы портить,
до блеска начищая на парад –
мы только гезы!
Ты – укромный портик,
я твой кораблик, легкая кора…
    

* * *                    


ОДИССЕЙ

Как волны плавные ласкали валуны!
Прохлада светлая, как ракушка в изломе,
как гребешок покладистой волны –
положистой, порожистой на склоне…

Как ветер медленный чуть слышно шелестел,
тем гребешком, что предо мной кружился,
а вечер веером ложился и редел
на волнах свернутых в упругие пружины.

Как чорный чай стояла тишина
на подоконнике в фаянсовом… и кроме
того – как чуткий слух напряжена,
и лишь слегка напомнила о доме.

Как в доме чопорном пустынно! и давно
уснули струны в струях лунной пыли,
и катится с колен веретено,
и, слава Богу, обо мне забыли.

* * *

Мой непокорный слог по-прежнему твердит
о жизни праведной, о мысли одинокой,
взлетая ввысь и падая глубоко,
мой слог смеется, дразнится, царит…

У влажных губ реки перенимаю звуки
разлуки и любви,
у самой кромки льда,
где глыбы вздыблены и звуками набухли,
и плещется у ног прозрачная слюда…

Мой мартовский коктейль – в бокале тонкостенном,
в лазури небеса и царственный поток
влачит наряд последний во вселенной
чрез тысячи земель, каналов и мостов…

Что правильный мотив, что речь его сухая?
Мой непокорный слог – булыжник, соль, земля –
тебя ли я любил, как в первый раз, вздыхая?
И жил, и не дышал, как в первый раз любя.

* * *

На тонкий тон настраивал стихи
под камертон пространства и реки.
Так в тоне камерном ты мне казалась ладанкой,
игрушкой дареной искусным кукольником –
когда бы позади, минуя Ладогу,
резные кони, вздрагивая буклями,
летели, а в ладонях злых и каверзных
снегов, и причитающих насмешников –
ты, девочка, не плакала о Кае злом,
а он холодных льдин не перемешивал…
когда б, стуча колесами и стыками,
состав проскакивал, проскальзывал по рельсам,
а ты – на ты и за глаза – не тыкала мне
находчивей попутчиков карельских.

Тогда бы я в полухолодном тамбуре, –
где в тамбурин, на поворотах вздрагивая,
играла ночь, как куртизанка таборная –
разнузданная маркитантка лагерная, –
не раздувал огня, кляня и чиркая
по коробку с картинкой новогодней,
что ты мне бросила в ответ, не чикаясь,
совсем как в непогоду пароходик.  


МОТЫЛЕК
________________________________


* * *

Я рассматривал смерть как на тонком стекле микроскопа
как личинку в прозрачной и горькой янтарной слезе…
Где гремящая медь, где парит ритуальная копоть?
Где тончайший искусный мой острый резец?

Одинок и отважен
прощальный полет мотылька –
разве это не важно
огонь оглядеть свысока?

или это не горько
не изнутри и не во вне,
как лимонная долька
на медленном гибнуть окне…

Я рассматривал смерть как резной амулет из Тибета –
деревянный божок, озорное окошечко рта…
Говорящий сверчок и немое создание это –
величайший начальник и резвый его секретарь!

Покачаться как маятник –
ай! Шелковистая нить!
фаэтончиком маленьким
бегать по бледным обоям…
деревянному ротику
или не хочется пить,
или жить потихоньку
не очень-то больно обоим.

Одинок и беспечен
отважный полет мотылька,
озорной человечек –
хозяин ручного сверчка –
улыбнется натужено,
личико – чорная медь –
для чего это нужно?
метаться, летать и гореть?

* * *

я рассматривал смерть, я просил приподнять покрывало –
или нам нараспашку, навзрыд – и молчать не дано?
если больно смотреть в уходящие окна вокзалов,
если палец не колет волшебное веретено…

пролететь, простучать, прогреметь как колеса на стыках!
как бенгальские искры по узкой дамасской тропе,
где кладбищенский сад молодыми стволами утыкан
и березовой поросли спичками как канапе,

и сердечная боль, и песчаная соль – это первая встреча,
это плен мастерских, это галочий крик
над бумажной листвой –
и рублем подарит, и огнем поманит, и бранит, и калечит –
клавикорды стучат и обрыв на печать… тишина, мастерство...

* * *

Покупать апельсины
в кульках и корзинах,
в ресторанах – поштучно
за каждую душу –

за оранжевый шарик ревнивому горцу
пятачков и лимонных как солнце копеек,
серебристых двугривенных белых как солнце,
как карманное зеркальце маленькой феи...

покупать, подарить ей на память,
забывать, вспоминать в январе...

Постучит каблучком, рукавичкой поманит,
постоит, поскользнется на снежной горе...

_________________________

КЛЯНУСЬ НЕ КОЛЬЦОМ ОБРУЧАЛЬНЫМ

Клянусь не кольцом обручальным,
Не жарким пожаром волос.
Клянусь проливными ночами –
отчаяньем ливней и слез.

Клянусь упоением ливня,
пропащей июльской грозой,
кроящей изысканность линий
в немыслимый цвет и фасон.

От этой тоски говорящей,
как голос, дрожащий в ночи –
услышишь, увидишь, обрящешь
дразнящее пламя свечи,

изломы усталого тела,
изгиб обжигающих губ,
чтоб жизнь и смеялась, и пела
во чреве сияющих труб!

Чтоб ей разгореться во чреве,
свечой догореть до конца,
до чистого выдоха двери,
до тихого вздоха Творца.


* * *


"...немногие из голосов
я слышу – выпростан из хора..." /В.Кривулин/
_____________________

…стенать, сходить с ума и таять,
слагать в оркестре хоровом
средь снов и мартовских проталин
в оконном, каменном, живом,

колючем как сосулек жала,
шершавей шагреневых стен –
в том мире, где не провожала –
бросала! но не насовсем –

не ты, отрава сладкой боли,
не капли Фариа… и всё ж:
– Доколе, – плакала, – доколе,
ты эту песенку поёшь?

* * *

Ты вспомнишь все в распадах белой ночи,
в тот самый час, когда не повторим…
Сергеичу? Ему гусиный кончик
пера... и почерк что-то говорил!
Нам огорченье вроде не по чину, –
какая жизнь? каких-то два крыла…
. . . . . .

Молочница уж ноги промочила,
а Аннушка и масло пролила…
                                          

_____________________________________


РЕЦЕНЗИИ В СТИХАХ

Рецензия увядшей листве

Костры осенние горят,
и клёны пламенеют ярко,
а на подмостках октября –
аллеях выжженного парка,

в плену сгоревшего дотла,
недавно звавшегося летом,
гарцующего как улан
по набережным и проспектам –

узор кленового венка,
сезон Бартольди и Россини...
И свет воды как блеск клинка
реки под небом негасимым!

* * *


На смерть К °

Разве это беда? каждый год феврали умирают!
Если свечи не гаснут, не меркнет молитва – живем!
И заснеженный март, как овец облака собирает
и навзрыд, и на город коротким как окрик дождем!

Если жизнь не игра – для чего так спешим на экран мы?
За стеклом и в сети мы, забывшие свет светляки.
Это кардиоцех, это камфара кардиограммы
и биение пульса, и выдох, и трепет руки.

* * *


Ларисе Вахрушевой


Высоко в небесах, по над крыльями крыш, над садами
пара белых как снег, и как факелы ярких птенцов!
Это было вчера, но мы все-таки не опоздали,
мы теряли друзей, но свое сохранили лицо.

Серебро седины – это горькая соль парусины,
мы летим над волной, над сетями и скопищем шпрот –
мы однажды с тобой родились в самом сердце России –
сыновья часовых у распахнутых ветром ворот.

Что нам ветер и снег! Это нами клялись наши деды –
нашей страстью и верой, и не было клятвы верней.
Нас земля обняла, и ласкали знамена Победы,
мы кормили из рук голубых городских сизарей.

Мы сойдем с корабля, нас узнают по бронзовым лицам –
значит, соты полны и цветы полыхают в саду –
мы вернемся как осень, мы словно весна повторимся,
как слеза в сорок пятом – в две тысячи сотом году!


* * *

      П.Логинову

     И грибы не растут, и парады не блещут –
     что ей медь ликованья и зависти жесть?
     Это осень любви и вязанье из шерсти
     домотканой и грубой, и серой... и есть

     на земле уголок, где Шопен не закончил
     свой последний пассаж, где еще не Вчера,
     где пуанты носок как острота отточен,
     где снежок конфетти и побед мишура,

     где как бал на проспектах царит беспорядок
     и юнцы позабыли манеры пажей –
     нет ни золушек, ни сумасшедших нарядов
     и приколота к двери открытка Леже...

     * * *

    Галине Вороненко    

    ОСЕНЬ НА МАНХЭТТЕНЕ

   ...как музыкант наигрывавший блюз
   негромко, за шуршащею портьерой
   я замер, я внимаю и боюсь,
   как Нотр-Дам стыдится за химеры –

   не те, что кровлю сторожат в ночи,
   но те, что кровью по душе... и все же
   как каверзны у Времени ключи!
   как медленны шаги, и осторожен

   мир ожиданья – вечный арьергард!
   мир упованья, как преддверье плена –
   моей богини бронзовый загар
   и мраморная влага манекена,

   и холодок, переходящий в сплин,
   и молоток аукционных фантов!
   и блюз вонзает косточки маслин
   в тупые черепа негоциантов.


* * *


Когда Мельпомена едва прикоснулась падуг,
рыдал парадиз, и стенали, и плакали ложи,
писали заклятье в стихах на шагреневой коже
Трагедия века и века больничный недуг.

Гекзаметра грани, пеона пленительный ритм,
хорея хорал и провал оркестрового ямба
шептали: надейся, поверь под капель фортепьяно –
навзрыд, наудачу, на слово поверь, на пари...

Поверьте себе в этой самой нелепой судьбе –
войне балаганов, миров, колпачку Коломбины –
вы счастья хотели, любили и были любимы,
и музы слетались как пчелы на званый обед.

А где-то над Сеной уже облетают листки,
каштаны трещат в угольках улетевшего лета...
Пишите стихи на стекле, на крахмале манжеты,
ломая сюжеты... поэты, пишите стихи.        
                  

___________________

стихотворения и поэмы
MMXI – Санкт-Петербург
BOREYARTCENTER
ББК84
ПА12
ISBN 5-7784-1024-8

© Олег Павловский, 26.12.2010 в 12:57
Свидетельство о публикации № 26122010125746-00195087
Читателей произведения за все время — 94, полученных рецензий — 0.

Оценки

Голосов еще нет

Рецензии


Это произведение рекомендуют