Эпиесе 13. НАЧАЛО СВЕТАТЬ…
Уложив Музу на диван, стал думать, что делать. Но думать было некогда. Лицо - осунувшееся, серое, с капельками пота на висках, дыхание тяжёлое, прерывистое, глаза закрыты. Только волосы не изменились – густые, блестящие, тёмно-медные. Что-то подсказывало мне, что в "скорую" звонить не стоит. И вспомнил я про Пелагею.
доброе дело
не можешь представить сам
чем отзовётся
Жила тут неподалёку бабка, Пелагея Марковна. Народ не любил её за тяжёлый характер и несдержанность языка и считал ведьмой. Но обращались к ней нередко за помощью в неотложных случаях – она и травницей была, и кости правила, и порчу снимала. Правда, говорят, и наоборот могла. Кому она помогала, кому отказывала, но даже тем, кому соглашалась помочь, могла наговорить всякого. Но у меня с ней были отношения особые. Помог я как-то Пашке, внуку её. Пацан рос без отца, был отчаянным и задиристым. А я тогда организовал секцию для мальчишек, учил их рукопашному бою. Мобилизовал меня на это дело наш участковый Егорыч, он же и со школой соседней договорился о спортзале. Да и мальчишки, по большей части, в этой школе и учились. И Пашка тоже. Занимался Пашка с охотой, даже успехи кой-какие стали появляться. Но спустя полгода, примерно, случилась неприятность. Отлупил Пашка одноклассника своего. И хорошо отлупил. Правда, разбирательство выявило, что Пашка не столь уж и не прав был. Но папаша потерпевшего был каким-то начальничком, и Пашке светить стала колония. Пришла Пелагея ко мне, я с Пелагеей пошёл к Егорычу, тот пошёл ещё куда-то, и дело было спущено на тормозах. Но Егорыч строго сказал мне: "Смотри, под твою личную ответственность!" Я и смотрел. Пашка сейчас мастер спорта, в армии служит. А Пелагея осталась мне должна.
Добежал до Пелагеи, позвонил. Она, конечно, ругаться стала, что, мол, никакого покоя нет ни днём, ни ночью старому человеку, ходють и ходють всякие, но сама быстренько что-то собирала, складывая в узелок. И минут десять спустя мы уже входили в мою квартиру. Взглянула она на Музу, странно хмыкнула и спросила меня, давно ли это.
– Что давно? – не понял я.
- Как что? Запой!
- Какой запой? Что ты говоришь, баба Пелагея, с ума сошла, что ли?
- Я, голубь, уж семьдесят лет Пелагея, и запойных повидала больше, чем ты тверёзых! А, что с тобой говорить, иди отседова, не мешай!
И выгнала меня на кухню, где я и уснул, сидя за столом.
Разбудил меня пелагеин голос.
- Кончай ночевать, голубь! Утро уже, проводи-ка старушку до дому, ишь, разоспался, соня…
За окном было светло. Я вошёл в комнату. Диван мой был постелен, Муза спала, укрытая одеялом, дышала ровно, одежда её была аккуратно сложена на стуле.
- Ну, пошли, голубь, мне, чай, тоже поспать нужно.
По дороге я спросил Пелагею, что же такое, всё-таки, было.
- Я же тебе сказала – запой. Чижолый.
- Странно…
- А кто же она тебе будет, голубь?
- Да знакомая.
- Знакомая, говоришь. Поди ж ты… Ладно, всё будет путём с твоей… знакомой. Спать пока она будет, а к вечеру я зайду, погляжу на твою знакомую, принесу кой-чего и скажу, что дальше делать надо.
На том мы и расстались.
Вечером, как и обещала, пришла Пелагея. Муза всё ещё спала. Бабка велела мне вскипятить воды, да побольше. Я поставил на газ полный воды солдатский алюминиевый чайник. Пелагея в это время раскладывала на кухонном столе сухие травы, какие-то корешки, семена, листочки, непонятного происхождения шарики, стеклянные баночки. Было там даже крошечное пёстренькое яичко. Последним Пелагея вытащила из узелка большой медный крест, но, подумав немного, сунула его обратно. Я тихо сидел в углу на табуретке собственного производства, и бабка, не обращая на меня никакого внимания, занялась приготовлением каких-то снадобий из принесенных припасов. На меня она обратила внимание лишь тогда, когда я машинально попытался закурить.
- Ишь, окаянный, чего удумал – курить здесь! Ну-ка, пошёл отселева быстро, охальник!
Мне ничего более не оставалось, как уйти курить на лестницу.
После второй выкуренной сигареты Пелагея выглянула на площадку.
- Иди-ка, голубь, помоги мне.
Я вошёл в комнату и увидел – на двух табуретах около дивана, на котором спала Муза, были разложены бабкины снадобья в весьма внушительном, надо сказать, количестве.
- Вот что, голубь, надоть твою знакомую помыть. Одной мне чижало – стара я уже стала для таких упражнениев, поможешь мне. Да глаза не пяль свои бесстыжие, ирод, больная она. Вот выздоровиет - сама пущай решит. Давай!
Я лишь выполнял бабы Пелагеи команды, а она тщательно, но очень бережно, протирала всё тело Музы белой чистой тряпицей, смачивая её в тёплом буром растворе, запахом очень напоминавшем хорошо распаренный эвкалиптовый веник. Насухо вытерев тело, стала мазать его в разных местах разными мазями, что-то, завёрнутое в тряпочку, привязала к ноге, что-то приклеила лейкопластырем к спине. На запястье левой руки намотала и завязала толстую красную шерстяную нитку. Под конец натёрла лоб и виски заячьей лапкой, окунув её в баночку с жидкой зеленоватой мазью, отчего в комнате сразу запахло сосной и можжевельником. Закончив, удовлетворённо осмотрела плоды трудов своих.
- А ты чего зёнки-то вылупил, бесстыдник! Давай-ка, посадим её, да держи аккуратней, а я поить её буду.
Я, обняв, придерживал Музу в сидячем положении, а баба Пелагея старинной серебряной столовой ложкой вливала ей в рот свои отвары, что-то тихонько то ли шепча, то ли напевая. Потом мы уложили Музу поудобнее на диване, Пелагея оправила подушку, подоткнула со всех сторон простынь, разгладила одеяло.
- Всё, пусть спит, - почему-то шепотом сказала мне. А на кухне, закрыв дверь, долго объясняла мне, бестолковому, что, когда и как я должен буду давать больной.
- А я ищщо зайду и проверю, как ты всё сполнять будешь, голубь. И смотри мне!
Я был готов отнести бабу Пелагею до дома на руках, но она с полпути отправила меня обратно, заявив, что она ещё совсем не такая старая, как я думаю, и, вообще, я ей уже надоел, и глаз моих бесстыжих век бы она не видела, и не будь у неё такая добрая душа, то она давно бы… Дальше я уже не расслышал.
(Следите за рекламой, господа!)