Эпиесе 12. ДЕНЬ ЗА ДНЁМ
И жизнь покатилась своим чередом. Я ходил на работу, что-то делал по дому, гулял со своим "псом". Звался он теперь Якси – так само получилось. Рос не по дням, а по часам, и уши стали торчком. Любил он со мной бегать кроссы в Тимирязевском лесу. Бежит рядом, не отстаёт, и охраняет меня изо всех сил – от ворон, от маленьких ёлочек, от гонимых ветром шуршащих пакетов. Люди и другие собаки ему пока не по силам, и он на них старается не обращать внимания. Когда возвращаемся домой, он с порога валится и засыпает. И часа три я слышу только, как он сопит, изредка поскуливает или коротко взлаивает во сне. Проснувшись, приходит, лижет мне ухо, прося свою миску "Пурины".
Муза навещает нас не каждый день, но часто. Якси с её приходом мгновенно меняется: он становится удивительно благовоспитанным щенком: не хватает её зубами за тапочки, не подстерегает за каждым углом, изображая великого охотника, не требует меряться с ним силой, зажав в зубах кухонное полотенце. Но при малейшей возможности валится на спину, подставляя ей своё брюшко. И если она снисходит до почёсывания и похлопывания, то, кажется, Якси сию секунду готов растечься в лужицу.
И я меняюсь. В груди у меня становится тепло, рот растягивается в непроизвольной улыбке и я, почему-то, начинаю говорить, растягивая слова. "Вот и Му-у-у-за пришла… Ну-у-у, наконе-е-ец-то…" Она что-то делала порой, очень быстро и ловко, но чаще мы с ней сидели и разговаривали. О чём? Я даже затрудняюсь сказать. Обо всём. Для неё не было табу и запретных тем. Она могла мне задать (и задавала!) любой вопрос – обо мне, о моей жизни, о моих мыслях, желаниях, о друзьях и подружках, о том, что и как я чувствую, ощущаю, что меня радует и гнетёт. Не помню только, чтобы она хоть раз спросила меня о маме. Почему – могу только догадываться. И это было так просто и естественно – отвечать ей, глядя в её спокойно-зелёные глаза и любуясь медно-рыжими блестящими волосами. Иногда я решался приласкать их, пропуская между пальцами. Я чувствовал испускаемый волосами жар. Муза коротко прижимала ко мне голову, затем, отстранившись, обязательно встряхивала головой, и волосы опять превращались в единое целое - гениальную деталь произведения искусства, скрывающую следы моих прикосновений.
Сама она говорила мало, скупо и точно отвечая на мои вопросы. А часто и не отвечала вовсе, даря мне вместо ответа улыбку. И я чувствовал себя несмышленым ребёнком, задавшим взрослому глупый вопрос. Часто она оставалась на ночь. Хотя порой на мой вопрос: останешься? - улыбалась и говорила:
- Нет, Виктор, пойдём мы. А вы поскучайте тут, это не вредно… - И, коротко поцеловав меня, уходила. С Пегашей. Откуда она приходила и куда уходила, я не знал. И теперь не знаю. В ответ на мой заданный однажды вопрос – куда ты сейчас? - улыбнулась, помолчала и сказала: - К себе…
К Пегаше я, в общем-то, привык. Хотя смущал он меня очень долго: что-то в нём было непонятное для меня. И крылышки эти на спине, которые я в первый раз принял за попонку, - не соответствующий атрибут, на мой взгляд, для коня. Хотя конём он, надо сказать, был с большой натяжкой – скорее, пони. Пони со слегка высокомерным видом. Но, в целом, безвредный. Наверное, потому, что мерин, как сказала Муся. Любопытный только. Я нередко заставал его, например, разглядывавшим книжные корешки на стеллаже в комнате или внимательно смотрящим телевизор. Увидев меня, он отходил, но неспешно и с достоинством. Двигался он удивительно бесшумно, и никогда за ним не оставалось следов. Один раз, правда, след остался: когда он в кладовке сожрал десятикилограммовый мешок Яксиного сухого корма. Я так удивился, увидев пустой разорванный бумажный мешок, что и не сразу сообразил, в чём дело. А поняв, обратился к Лас-Пегасу с вопросом, есть у него совесть. На что он вздохнул, низко наклонил голову и лёг у двери. Мне даже жалко его стало, такой у него был вид виноватый. Муза удручённо качала головой. Я спросил её:
- Может, ему тоже корма такого купить? Не жалко ведь…
- Нет. Нельзя ему, он конь боевой.
Я не понял:
-Как боевой? Такой малыш?
- Малыш? Хм-м. А ты спроси его самого.
Я ухмыльнулся..
- Да я по ихнему говорить не умею…
- Зачем по ихнему? Ты по-своему спроси.
- Ладно, как-нибудь.
И разговор наш незаметно перешёл на что-то другое. Но спустя некоторое время он мне вспомнился…
Пришла пора опять ехать в дальние края. Вопрос с Якси был решён заранее. Встретил я как-то того бомжа, первого его хозяина. Вернее даже, он меня встретил. Я бы его не узнал: чистый, побритый, лицо посвежевшее, без признаков "асфальтовой болезни". Он и окликнул меня:
- Здравствуйте! Извините… Я спросить только: как там Аякс, живой?
Я всматривался несколько мгновений:
- Ой, привет! Яксик? Жив-здоров, растёт. Скоро совсем орлом станет! А вы…
И тут до меня дошло, что по возрасту мы с ним ровесники где-то, может, он чуть постарше.
- Слушай, как у тебя дела? Выглядишь ты хорошо.
Он, чуть смущённо, рассказал, что у него всё налаживается: нашёл он работу, сантехником, обслуживает два больших новых дома на Опытном поле, и жильё теперь есть, комната, правда, на двоих с электриком, тот тоже из таких, как он. Но бывает тут редко – у него подруга есть. Я взял пива, и мы с Сергеем – так звали моего нового знакомого – пошли в гости к Аяксу. Встреча оказалось трогательной. Кто собачник – тот поймёт. Вскоре мы стали друзьями. И у Якси появился хозяин-дублёр.
Командировка в этот раз была в противоположную сторону – на север, аж на Новую Землю. И там был полигон, и нужда в вакуумщиках оказалась. Что там, да как – рассказывать не буду, но узнал я, что такое мороз за 50 и пурга полярная на три недели. Тем не менее, срок командировки - 120 суток – прошёл, работу сделали, и до Москвы я добрался всего за семь суток. Забрал я у Серёги Яксика…Да нет, пожалуй, не Яксика уже, а Аякса. Стал он, по крайней мере с виду, настоящим псом: грудь – как у мужика, уши торчком, шерсть потемнела, по спине полоса – почти чёрная, и хвост толщиной в мою руку. Глаза только щенячьи. И пошли мы домой. А в Москве уже было лето – листва, трава зелёная, цветы на клумбах под окнами домов. Праздник глаз и души.
Признаюсь, я до смерти ждал Музу. К вечеру я и в доме всё убрал, и ужин приготовил, и всё привезённое барахлишко постирать успел. Но Музы не было. К часу ночи я ждать перестал. Чем-то перекусил, и лёг.
Шли дни за днями, складывались в недели. Я почему-то перестал регулярно бриться. И на душе становилось всё тошнее и тошнее. И Аякс был грустен.
И вот, почти через месяц после моего возвращения, как-то вечером, сидел я в своём знаменитом кресле -"антик" и писал что-то. Это у меня вошло в привычку, писал я уже каждый день. И за окном моим раздался звук. Я даже сразу не понял, что это был за звук, но сердце моё ухнуло куда-то вниз и затрепыхалось там пойманной птицей. Вновь за окном раздался тот же звук. Дошло: ржание! Негромкое, короткое, но ржание. Я бросился к окну, распахнул его, вгляделся в темноту. В палисадничке перед окном белел конский силуэт, на спине что-то темнело. Я выпрыгнул прямо в окно. На спине Пегаши сидела тёмная фигурка, уткнувшись лицом в конскую шею и вцепившись намертво пальцами в гриву.
- Муза, Муза!
Ответа не было. Меня затрясло.
- Пегас, что? Что случилось?
И тут я услышал низкий, глухой, как бы сдавленный, голос:
- Плохо. Беда. Надо. Лечить…
И увидел большую слезу, текущую по Пегашиной морде. Но даже не сумел удивиться. Взял Музу на руки, с трудом оторвал её руки от гривы и понёс домой. Она показалась мне на удивление лёгкой. Я шёл, крепко прижав её к себе, и ощущал, как колется толстый грубый плащ, в который она была завёрнута.
/Продолжение следует. Следите за рекламой!/