отстав от желто-фор-азова-моря,
застыл в чернилах озера Чокрак,
крича к канавкам-выемкам-узорам –
калифных тел наследию на час, –
«как раны, затянитесь липким лаком»…
Оплывший полдень, потово сочась,
подобно стеблю, сломанному лапой,
вздыхал внезапным шорохом «маслин»,
плодоносящих разве что в названьи…
В виски стучала тихими дзинь-дзинь-
прикосновеньями жарища-пани.
Летали чайки – чайный диатез
белёсый на небесной гладкой коже,
и комом в горлышке рождался Крез,
и складывал в матерчатость сапожек
от кутюрье па-мя-те-во-да зло
«причастных» хлебцев азбуки покоя.
И гнулись мысли солнца колесом,
давившимся подставленной щекою,
обдутой многохвостием стрекоз,
ужаленной летучим многорасьем…
Бояться, опрокинувшись на хвост,
лежать в грязи папуассинским князем,
скукоженным в гомункул, в минерал,
в солончаковый пот, в ничтожность тельца, –
но падать «вольным шагом от бедра»,
присущим необученным младенцам,
дрожащим белкам, тварям из других
географичных беглых синусоид…
…прижался к зудотравью – и притих –
крупицей соли, не достойной соли,
бездвижьем лёгких, не достойных дых…
