Эпиесе 4. ПРОБУЖДЕНИЕ К ЖИЗНИ.
Проснулся я от запаха. По моему разумению, так пахнуть должно в раю: чистотой, чуть звенящей прохладной свежестью, цветущим садом и… жареным мясом. Не тем мясом, что жарят в наших кухнях на сковородке, поливая водой, а мясом, которое жарят усатые и носатые красавцы-джигиты на углях, на берегу моря, обильно поливая его молодым вином. Доводилось пробовать. Кстати, сосед мой по рынку, Гиви, тоже умел жарить мясо. При воспоминании о рынке настроение моё начало падать.
Я спустил ноги с дивана и открыл глаза. Через несколько мгновений я их закрыл, потому что они показывали не ту программу. Комната была пронизана светом, и в ней царили такие чистота и порядок, что, казалось, она сейчас начнёт хрустеть крахмалом. Я подобное видел только однажды в жизни, и то в ФРГ, в витрине мебельного магазина в городе… забыл, как называется. Соревнования у нас там были.
Вспомнился стишок мне:
Если в доме чистота и порядок,
А женщина не отходит от грядок,
И каша томится, и сварены щи -
Ты в этом доброго не ищи...
Опять открыл я глаза, потому что услышал шаги. Глаза впору было завязать чем-нибудь. Они мне показывали… богиню. Это потом уже до меня дошло. Она стояла в проёме кухонной двери, опершись о косяк. От медно-рыжих волос исходило сияние. Зелёные глаза смотрели на меня внимательно и спокойно, но в глубине их, казалось, плясали маленькие огненные чёртики. Лицо её… Нет, про лицо её ничего не могу сказать – слов таких во мне нет. Но на него хотелось смотреть не отрываясь, как смотрят на пламя костра или на струящуюся воду. Одета она была во что-то такое, чему названия я не знал и не видел никогда. Нет, погоди, видел! Читал я как-то "Всемирную историю искусств" Гнедича, так там картинки были, с гречанками древними. А-а, хитон называется! Белый, с синим орнаментом. Только те гречанки все были высокими, а эта - среднего роста и … как Мэрилин Монро в фильме "В джазе только девушки". У меня во рту внезапно пересохло.
- Ну, и что, дурачок, так и будешь сидеть без порток?
А голос – ну, чисто Элла Фитцджеральд: низкий, сильный и тёплый… Я глянул на себя – и обомлел: на мне только трусы одни, да и те - "семейные", чёрные в зелёный горошек. И прикрыться нечем…
- Э-эй, очни-ись!
Оцепенение стало отпускать меня. Голос-то вроде как знакомый…
- Тёть Шур… Это вы, что ль? – сглотнув, внезапно осипшим голосом спросил я. Она усмехнулась, но как-то горлом, как камешек булькнул в воду.
- Нет, не я. Давай-ка, быстро в ванную, а то мясо готово уже, перестоит.
Я встал и пошёл в коридор. А там…
О господи! У входной двери, на половичке, лежала... лошадь. Я, кажется, ойкнул даже. Лошадь дремала, свернувшись в калачик, подобрав ноги и изогнув шею. Ну, как собака. Только белоснежный хвост веером рассыпался по сверкающему полу, и спина чем-то прикрыта. Я стоял, приоткрыв рот, и почему-то думал: но ведь лошади не должны так лежать, им строение позвоночника не позволяет! Они стоя спят! Или на боку… А лошадь приоткрыла один глаз, лиловый с сизым, как слива, и чуть оскалила зубы.
- Ну, что ты там, горе моё, ойкаешь?
- Тут, это… Лошадь!
- Не лошадь, а конь. Мерин, вернее. Трогает он тебя, что ли? Иди быстро мыться! Пятнадцать минут тебе!
В голосе уже слышались сердитые нотки.
И я вошёл в ванную. На табуретке лежали чистые выглаженные джинсы, белая рубашка, носки и любимые мои тёмно-синие тонкие плавки. На трубе висело большое махровое полотенце с эмблемой ЦСКА. В наполненной ванне плавала мочалка.
Мне хватило четырнадцати с половиной минут, чтобы побриться, помыться, вытереться, одеться и причесаться. Но не для того, чтобы въехать во всё это.
Кухня стала будто бы раза в два больше. Куда-то подевались немытая посуда, пустые банки с окурками на дне, почерневшие кастрюльки и сковородки, засохший цветок с подоконника, куча старых газет и журналов из угла под столом, мусорное ведро, картонная коробка с остатками картошки. Сверкало оконное стекло. Стол накрыт был белой скатертью, на ней стояла мамина любимая вазочка с длинным белым полураскрытым цветком. Рядом – пузатенькая оплетённая бутылка, стеклянный кувшин с водой. На тарелках – лаваш, овощи, зелень, половина лепёшки осетинского сыра. Поблёскивали ножи и вилки. У меня, по-моему, таких не было… Глубокая чугунная посудина с крышкой, стоявшая на плите, издавала божественный аромат приготовленного со специями мяса. У меня слегка закружилась голова.
- Садись, хозяин! Я уж заждалась тебя.
Голос этот, бархатистый, чуть-чуть хрипловатый и насмешливый, завораживал. И вдруг мне захотелось заплакать.
- Тётя Шура…
- Я же сказала тебе: нет здесь никакой тёти Шуры. Садись, будем есть. Все разговоры – потом.
Она налила в высокие стаканы вина, примерно на треть, долила водой из кувшина. Поймав мой удивленный взгляд, сказала:
- Вино так пить надо. Всегда.
Мы молча, не чокаясь, выпили и начали есть. Какой же я был голодный…
/Дамы и господа, продолжение следует. Следите за рекламой!/