Была бы любовь. Остальное быстро найдётся: И стрелы в сердце (банальщина – обожаю), И тот, кому наплевать, и кому неймётся, И третий, в угол загнанный за Можаем. И прочее – вечное – пряники-плети-вожжи. Весомое «до утра», и наигранное «навеки». И вся чехарда эта чем бессмысленней, тем дороже. Шекспир нас не выдумал, он нас выдал, мой Р. Монтекки. Конечно, приврал, как и всякий большой художник. И крови больше, чем было на самом деле. И старше мы были, а страсти много моложе, И как хотели вертели нами – как мы хотели. Теперь легко рассуждать: мол, какое средневековье. А нам ведь жить бы ещё и жить, не считая ночи. А так – отскулила сквозь зубы своё по-вдовьи, И что там дальше… кавычки да многоточья… …Я истекала кровью, вырифмованной, чёрной, Рывками, мелко, не зная точки, где боль смертельна. А мне в глаза смотрел из будущего Печорин – В их стали стылой неистово выла Бэла. Никто зеркал не завешивал, лоб не крестил сторожко, На стенах – в пику огню – ни единой тени. И била дрожь от выданной подорожной – Петли нашейной, туже стократ нательным… …Они делили меня, и рвали на сотни строчек, Они устали и наконец разбежались с миром. Из всех Джульетт известных я выдалась самой прочной: На жизнь – пародией некой, на смерть – сатирой… А Вы невнятное что-то, немыслимое твердите – В зазоре между «Сдайся же!» и «Сдалась ты…». А я цветы дарила жёлтые Маргарите, Чтоб не узнал меня первым и снова не выдал Мастер. И я привыкла жить размеренно и размыто. И я себя почти убедила, что это – правда. Я круглый год, как енот, полощу в корыте Свои пороки, зароки, заповеди и уставы. И сердце моё стало маленьким, злым и твёрдым – О рёбра стёрто ватагой столетий – тех ещё выжиг. Мне надо быть честной, и я притворяюсь мёртвой: Единственный шанс – от любви не сдохнуть или не выжить.