Он жил один. Был тощ и нездоров, надсадно кашлял дымом самокрутки, но на деревне – в сотни две дворов – был первый балагур и прибаутник. И с нами – "конопатыми" – шутил. Меня забавно называл пацанкой, а если выпадало по пути – подсаживал верхом на Молдаванку. И с высоты пастушьего седла смотрела я, счастливая малявка, как покататься очередь росла – бежали рядом Колька, Мишка, Славка. Он был один для нас – всеобщий дед – для сельской ребятни шестидесятых, чьи деды из военных давних лет смотрели с фотографий, в рамки взятых. Свистульки вырезал нам из ольхи, сбивал ходули каждому по росту, воробышка, что выпал cо стрехи, он возвращал в гнездо – легко и просто. Запомнилась шершавая ладонь – он гладил нас по встрёпанным макушкам. И грустный вздох иль приглушённый стон: "Бездедовщина... Эх, едрит на мушку!" Но раз в году, когда фронтовики победным майским днём при всём параде шли в новый клуб, сидел он у реки, потом надолго запирался в хате. Все знали: на войне он был в плену, а после "искупал вину" в ГУЛаге. Вернулся – не застал в живых жену, лишь дом пустой тулился у оврага. И умер он в одну из годовщин им "не заслуженного" дня Победы. Не дотянул всего лишь год один до весточки, мотавшейся по следу, что орден боевой ещё с войны Героя поджидал в архивах где-то. И нет ничьей, конечно, в том вины... и человека... ..................Человека – нету.