В нежном мареве знойного лета
На веранде, открытой Зефиру,
Незнакомка поила поэта
После чтения виршей кефиром.
Перед входом валялась циновка,
Виртуозно трудились цикады,
И какой-то еврей-полукровка
Распевал под окном серенады.
Незнакомка мигнула кумиру,
Неизвестно на что намекая,
И поэт, поперхнувшись кефиром,
Покраснел, неприлично икая.
Старый Фирс в золоченой ливрее
На подносе принес лимонада,
А в саду, в исполненьи еврея,
Все лились и лились серенады.
Лимонад на кефир наложился
И урчаньем души отозвался,
Покрасневший поэт удалился,
А еврей, кончив петь, задержался.
Солнце томно клонилось к закату,
Лимонад выдыхался в стакане…
Это всё описалось когда-то,
Дай Бог памяти, в чьём-то романе.
БОКАЛ БОЖОЛЕ
Была унылая пора,
но – золотая.
Еще ласкали поздние лучи,
Невнятно птицы собирались в стаи,
Возможно, утки… или же… грачи.
Не орнитолог я, и птиц не разбираю,
Зато я помню запах миндаля,
Когда прислуга подавала к чаю
Печенье…а я подал три рубля…
Пожалуй, нет, не три, наверно – тридцать,
Ах, время! – прыткий рыжий таракан!
ОНА сказала: ты забыл побриться,
И заключила приторным: sharmant…
Я ЕЙ поцеловал манерно руку,
Добавил в чашку ложку коньяка,
Отпил, чуть потрепал борзую суку,
Спиной учуял холод сквозняка,
И, извинившись, удалился в «келью» –
Пошел к себе, дочитывать Рабле…
На лестнице полюбовался елью,
И вспомнил про бутылку божоле,
Что со вчера забыл на секретере…
Вошел,… налил бокал… и потеплел.
Прихлопнул ловко муху на портьере,
Ушел в Рабле и тихо засопел….
…мне снился фаэтон… и чьи-то ножки,
Обжоры – сын с отцом, в Гаргантюа…
(сквозь сон стучали в кухне поварешки)
…потом - коньяк, портьеры, пеньюар,
что медленно стекал по телу девы
и обнажал прелестные черты…
А после стойка пойнтера - жгут нервов,
Почуявшего дичь за полверсты.
И тут приснилось, будто кто-то ползал
По моему небритому лицу…
Клянусь творцом, я многое бы отдал,
Чтобы испортить праздник подлецу.
Но это кто-то поползло за ухо,
Я головой задергал и вскочил.
То тешилась на мне живая муха,
Что на портьере давеча убил.
Я взвел, не дрогнув оком, пистолеты.
Та, donnervetter, села на бокал.
Шмальнул.
Убил. (бокал не сбив при этом).
И тут к обеду Фирс меня позвал.
…и снова навалилась скука-осень,
хоть и ласкали поздние лучи…
…а птицы - стаились - засиживали просинь…
возможно, утки… или же… грачи…
ОЖЕРЕЛЬЕ
Женщина играла на рояле...
Полумрак ощупывал портьеры...
Ловелас – лежал на покрывале,
В вазе для печенья – револьверы –
(ведь они должны быть под рукою) –
ловелас был – Лёнька Пантелеев.
Он был вне… и сыск не беспокоил,
правда, чуточку смущал лакеев…
Лёнька наполнял фужер шампанским,
с хрусталя, искрясь, стекала пена...
Опьяняя взор холстом фламандским,
женщина мусолила Шопена.
Было всё изысканно и нежно.
Правда, Лёньке это надоело.
Он, допив шампанское,
небрежно
бросил фразу:
«Ах! Какое тело!»...
Что-то зашептал из Мопассана…
Пианистка – млела, вскинув брови…
Лёнька, наподобие Тристана,
влил Изольде толику любови…
Дом уснул… Спала клавиатура,
ожерелье спало на рояле,
Питер спал, и сыщики из МУРа,
и мадам, на тонком покрывале.
Спал комод, лакеи крепко спали,
спало платье, пурпурного крепа,
замерли часы, как будто встали,
спал в своей постели автор НЭПа.
Спало всё! Лишь алчность не уснула.
Где-то – поезд шарили под Грелью.
Лёнька встал…
протер от крошек дула…
и исчез…
а с ним – и ожерелье.