полигон
Философская сказка для взрослых
Дочери моей Елене Станиславовне Гвоздковой посвящается
Изгнание из рая
Бог-творец сидел на глиняной земле и плакал. И было от чего прийти в смятение.
Бог оплакивал свою любовь. Его лучшее творение, его плоть и кровь, его Адам покидал его. Тот, в кого Бог вдохнул собственную душу, обошелся с ним, своим создателем, как с мальчишкой!
Слезы омывали божественный лик, но облегчения не приходило.
Бог не был слаб. Он был могуч даже в своих страданиях. Но сейчас даже он был на грани отчаяния.
Зачем все это было? — тихо вопрошал себя Творец. — Зачем он создал этот Мир и Рай на земле? Зачем теперь все эти рыбы, птицы, сады и звери, если рядом с ним не будет его Адама? Зачем он, Бог, вообще, сотворил человека?!
Как спокойно было, когда Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездной, и он, Дух Божий, носился над водой…
Неизбежность потери надвигалась со всей очевидностью, и предотвратить ее Бог уже не мог.
Адам был частью самого Бога, его сутью. Он был един с Богом, он один его понимал и чтил за его мудрость. Адам был кроток с Богом.
Бог не пожалел для человека ни сил, ни времени. Он и Мир создал, и украсил его, и населил душами живыми, чтобы подарить его человеку, чтобы тот смог увидеть и оценить, на что, вообще, способен Бог во имя своей любви.
Бог видел в человеке самого себя, но не таким, каков он есть, а каким он себе виделся. Адам был его зеркалом, чистым и беспристрастным. За это Бог прощал Адаму его несовершенство. Он заботился о нем и оберегал его. Он подарил Адаму небо и землю. Ему единственному.
Он позволил Адаму то, что никогда не позволял себе. Любить женщину! Это была его роковая ошибка. Теперь эта женщина разлучала их навсегда.
Адам был покорен своей жене и благодарен Богу за нее. О, эта Ева !.. Его Ева… Она была прекрасна, как все вокруг, созданное божественным разумом! Но на беду свою она оказалась строптива. Плоть от плоти Адама, она подтолкнула мужа нарушить запрет и вкусить плод от древа познания.
Всевышний был в отчаянии.
Не сам плод волновал его. Вкусил и вкусил — не умер же! Но то, что стояло за этим шагом, грозило большей бедой для всего мироздания.
Человек был всего лишь подобием Бога, и разум его был слаб, и жизнь его не была вечна, она имела свой срок, и была в этом Мудрость Божия...
Вкусив же от Древа Жизни, которое произрастало тут же в Райском саду рядом с Древом Познания Добра и Зла, он, человек, неизбежно становился бы бессмертным. Этого Бог допустить не мог.
Бессмертие не было Божьим Даром, оно было его наказанием. Бог понимал это и принимал как неизбежное.
Наивно было бы думать, что Бог-творец был свободен до конца в момент Сотворения мира, и что в основе его созидания лежала лишь его Божественная Воля.
Творец никогда не бывает свободен. Это знает тот, кто хоть раз брался за это неблагодарное дело.
Неизбежность всегда тяготела над Волей Божьей. Она давила его железными рамками и подчиняла собственным правилам. Она угнетала его, и не считаться с ней не мог даже Бог.
Создавая жизнь, Бог вынужден был принять Смерть, принять как неизбежное и как важнейшее условие самой жизни. Жизнь настоятельно требовала присутствия Смерти и была невозможна вне ее рамок. Только допустив Смерть, Бог мог бы предотвратить Конец Света, ибо Конец Света это не есть конец Мира, это конец Жизни, и это его приводило в уныние.
Бессмертие было опасным для Космоса. Оно разрушало его и возвращало мир к его исходной точке: к Хаосу.
Объяснять это людям было бессмысленно и бесполезно. Оставалось одно: во имя спасения того, что уже создано, изгнать Адама и Еву из Рая и тем уберечь Жизнь от гибели.
Бог поднялся с земли. Он был спокоен и бледен. Решение принято, он отрекается от Адама и изгоняет его. Когда-нибудь люди сумеют понять его, но не сейчас.
Так Бог изгнал Адама из Рая, и поставил на востоке у сада Эдемского Херувима, и пламенный меч дал ему в руки, чтобы тот охранял путь к Дереву Жизни от всего сущего.
И был вечер, и было утро.
Чудесная Глина
В маленьком провинциальном городке, который даже на карте не всегда заметишь, жил человек.
Нельзя сказать, чтобы человек был особенным. Был он как многие из нас простой и светлый. Обычного среднего роста, обычного телосложения, и ничего-то в нем приметного не было: ни румянца, ни яркости, ни стати, — разве что излишняя худоба, да болезненный вид да еще одна особенность: фамилия его была Кощеев, и он ее очень стеснялся. Она досталась ему от отца, а больше ему отец ничего не оставил.
За эту фамилию и за худосочный вид в детстве прозвали его мальчишки Кощеем. Прозвище вроде детское, кто из нас не имел его в детстве? А тянулось оно за ним всю жизнь, даже когда он возмужал и приобрел некоторую привлекательность в женских глазах. Он уже и имя-то свое забывать стал… Кощей да Кощей, по-другому он и не отзывался. А звали нашего героя Александр.
Так и прожил бы он свой век тихо и неприметно, и умер бы никому неизвестным, если бы ни дивное событие, главным героем которого суждено было ему стать.
…Небольшой русский городок, в котором проживал Кощей, немного сонный, немного простодушный, был одним из тех, которые частенько встречаются в Средней полосе России сразу за МКАД. Городок был ничем не примечателен, но была в нем какая-то особая прелесть и недосказанность…
Старинный храм с яркими расписными изразцами, центральная площадь, которую уже не первый сезон копали археологи в надежде отрыть что-нибудь существенное на месте древнего городского Кремля. Невысокие дома все больше в три этажа да пара новых микрорайонов, еще не обжитых, а потому никаких. Городок был хоть и небольшой, но имел очень древнюю историю. По этой ли, по другой ли причине на его улицах уже давно и мирно уживались реальность и сказка…
Поначалу многих это пугало. То вдруг на вечерней заре невесть откуда зазвучит волынка у стен монастырского кладбища, то птица запоет человечьим голосом под окнами роддома о любви, о счастье. Мистика, да и только!
А то вдруг вздыбится земля и вырвется из нее кусок мокрой от дождя глины и по непонятной причине зависнет в воздухе надолго. Так повисит-повесит он с недельку, а потом непонятно почему начнет изгибаться, стонать, лепить себя и мучить, пока не превратится во что-то невообразимо прекрасное…
Никто уже и не помнил, как и когда это началось. Как появились первые говорящие звери и сказочные птицы с женскими голосами, и эта глина, что лежала, как неприкаянная, на пустынном холме городского парка. Поначалу на нее и внимания-то никто не обращал, разве, что администрация, которая время от времени порывалась навести порядок и вывезти эту глину за пределы вверенной ей территории, а пятачок засадить чем-то. Но денег на эти дела всегда не хватало, и по этой причине лежать бы ей, этой глине, на том же месте до скончания веков без общественного внимания, если бы не однажды…
Однажды посреди парка на холме явила себя людям глиняная скульптура Мыслителя, что наподобие той, которую сотворил Роден, да так и простояла она среди осенней тишины под солнцем до следующего дождя.
А потом неожиданно холм взгорбился, и покрыла его фигура человека, распластанного по земле. Лица у него не было. Лицом человек ушел в землю, а со спины было понятно, что упал он с огромной высоты и разбился насмерть.
Это была трагедия. На теле человека угадывались остатки крыльев. Кем он был, никто сказать не мог — то ли Гермес, то ли Икар. По-видимому, все-таки Икар.
Хоть и был человек прекрасен, как Бог, своим телом, но спина у него была сведена судорогой, и в контурах ее угадывалось страдание. Оба крыла его были изуродованы и валялись рядом. Страшно…
Икара сменила обнаженная девушка. Она возвышалась на высоком пьедестале, невозмутимая и прекрасная. Изумительной красоты была она: высокая, с длинными волнистыми волосами, уложенными тугим пучком на затылке, а на лице — то ли улыбка, то ли насмешка. Поди, догадайся. Скорее, улыбка.
Она стояла спокойно, не осознавая своей наготы, не замечая ее.
Люди толпами ходили смотреть на девушку. Пытались угадать, кто она, эта красавица. Одни говорили Афродита, но многие склонялись к мысли, что это Люсенька, практикантка из местного отделения милиции, о которой давно и безнадежно тосковала сильная половина человечества. Люсеньке пророчили корону первой красавицы на конкурсе в Австралии. Как она была хороша?!
Но девушку собственная красота мало занимала. Она ее просто не замечала, а если и замечала, то не придавала ей значения.
Как-то раз Люсенька заглянула в парк ненадолго, скорее, из любопытства, чем из любви к искусству. Скульптура ей понравилась, она долго и с интересом ее разглядывала, пытаясь найти сходство, и, в конце концов, ей пришлось согласиться с общественным мнением, что это и есть она, Люсенька. Но, честно говоря, ее занимали совсем иные мысли…
Людмила Руслановна, так звали ее в Отделе внутренних дел, втайне мечтала получить Орден Мужества или медаль Матери-героини, что, впрочем, одно и то же в нашей-то жизни.
Вот такая была эта необычайная глина. Невесть откуда она взялась, и что сказать она хочет людям, тоже было неведомо. Отец-настоятель местной церкви вознамерился было проклясть ее, но не смог, рука не поднялась, точно парализовало руку.
В бессилии перед самим собой, глядя на то, как мучается и гнется глина, заподозрил он в ней ту самую первородную с берегов Евфрата, из которой когда-то Бог слепил Человека по образу своему и подобию и вдохнул в его плоть дыхание жизни. Было это давно, на шестой день от Сотворения мира. И не стало с той поры Богу покоя ни на небе, ни на земле.
Городская общественность активно и безуспешно пыталась объяснить тот факт, почему фигуры на холме появлялись всегда в одном и том же месте и всегда после сильного дождя, будто не вода проливалась с неба, а неведомая сила… Зимой, правда, все было иначе.
Горожане, привыкшие ко всему, скоро перестали удивляться глине. Как-то пообвыкли, притерпелись. Стало Чудо нормой и обычной городской достопримечательностью. Ежедневно в городских теленовостях о чудесах сообщалось обыденно, как о погоде: что было сегодня и чего ожидать на завтра. Глиняный холм по телерейтингу всегда стоял на первом месте потому, что там чудеса происходили ежедневно.
Патриоты городка с нетерпением ожидали очередного дождя, предвкушая следующее чудо, гордились им, и с удовольствием показывали это место приезжим. Народ полюбил этот холм, как умеют любить на Руси, — молча и беззаветно. А место это и прозвали Полем Чудес.
Иногда на поляну забегали крутые парни, которых удивить было уже нечем. Но и они удивлялись. Правда, времени на удивление у них было мало, мысли их путались, и они убегали, не задерживаясь: красота в чистом виде их как-то не вдохновляла.
Говорят, однажды посетил этот холм чудаковатый турист, решил он купить его просто так, как диковинку, и увезти домой за океан показать людям. Ну, или продать его там, например, в розницу на сувениры, продать дорого и заработать деньги...
Но сделка сразу не заладилась. Глина определенно не хотела покидать своего места. Турист потоптался-потоптался, да и уехал ни с чем, увозя в сердце необъяснимую тоску по детству.
А еще жили в чудном городе странные звери, которые понимали людей лучше, чем сами люди могли понять друг друга. … Но об этом чуть позже…
Однако время вернуться к нашему герою.
Кощей и его Полигон
Кощей любил свой городок так, как любят давно привычные вещи: он его не замечал. Городская жизнь его не трогала, она шла сама по себе, и пути их не пересекались. Но если по каким-то причинам нужно было уехать ненадолго в Москву, например, желание поскорей вернуться накатывало, как только он пересекал городскую черту…
Характер у Кощея был спокойный. Говорить он не любил, он любил думать. Умные мысли посещали его по утрам. Они приносили с собой свежие новости, ответы на волнующие вопросы. Мысли будили его воображение и вызывали бодрость и ощущение полноты жизни.
Кощей был человеком деликатным, опровергая тем самым и фамилию свою и внешность. Был он достаточно образован, успел-таки защититься перед тем, как нагрянула Перестройка и круто все изменила.
Женщин он не избегал, но относился к ним спокойно, как к товарищам или коллегам по работе. Женщины не играли существенной роли в его жизни. Его больше интересовала наука.
Служил Кощей в малопонятном институте, о котором по городу ходили разные слухи. Официально он назывался НИИ Проблем Жизни и Смерти, но в народе его прозвали Полигон, и никто толком не мог объяснить, почему.
Кощей тянул свою лямку в НИИ давно и молча, ни на кого не жалуясь, и не обременяя сотрудников своими проблемами. Он руководил Лабораторией Бессмертия. Суета сует и рутина его заедали.
День Кощея был наполнен довольно прозаичными вещами. То оборудование подладить, то подготовить доклад, то и просто смотаться в Интернет, поискать, не появилась ли какая информация по Теме. Кощей писал докторскую. Тема была — Бессмертие. Это была выстраданная, а потому его горячо любимая Тема.
Сама Тема, по мнению сотрудников, считалась абсолютно бесперспективной и недиссертабельной, но она была очень привлекательной и будоражила воображение умов. В разное время эти научные умы пробовали к ней подступиться, но Тема их к себе не подпускала, она была крепким орешком. Тема избегала контактов, увиливала и уклонялась от любой попытки соискателей приблизиться к ней.
Нельзя сказать, что Тема была капризной, не тот возраст, но как настоящая дама, она знала свое место. Несмотря на солидный возраст, она прекрасно сохранилась, и все еще манила своим великолепием и кружила головы молодые и старые, как утонченное благородное вино, которое не сразу бьет в голову, но мягко согревает душу и дарит наслаждение.
Тема отличалось строгостью и отменным вкусом. Ее имидж был безупречен. Она не допускала к себе небрежного обращения.
Да, эта Леди знала цену жизни, и цена была высока. Сама жизнь.
Тема ходила по рукам уже не первый год, сохраняя целомудренность, и не собираясь сдаваться. Она сторонилась тех, кто был не прочь «поговорить на Тему», но в тайне давно и страстно мечтала отдать себя в «хорошие руки».
Судьба столкнула ее и Кощея случайно, на одной из корпоративных вечеринок. Их познакомили, и оба неожиданно поняли, — это шанс! Кощей бережно прикоснулся к Теме, и она раскрылась перед ним трогательно во всей своей бесполезности и беззащитности.
Лаборатория Бессмертия находилась в угловой части здания института, на втором этаже. Там всегда было тихо и светло, как в церкви перед праздником. Высокие старомодные потолки с узорной лепниной и стены с огромными полукруглыми окнами в духе сталинского Репрессанто. Широкие оконные проемы чем-то напоминали вокзал и навевали мысли о Вечном. Это немного пугало.
Когда-то помпезное здание с годами изрядно обветшало. Краска, ровно покрывавшая оконные рамы лет тридцать назад, местами успела облупиться. Да, и шпингалеты невозможно было ни открыть, ни закрыть, так много мелкого мусора и пыли вперемешку с этой самой краской скопилось с годами. Их уже никто и не трогал.
Вечерами окна красиво освещали небольшую заводь у Полигона ровным электрическим светом.
Стекла лабораторных окон от времени слегка потускнели и подернулись патиной. По этой причине их перестали завешивать шторами. Словом, лаборатория, как везде — много воздуха и много света и ничего лишнего.
Комната, где заведовал Кощей, была заставлена столами. Шкафы поблескивали хорошо вымытой лабораторной посудой и разной разностью, назначение которой, пожалуй, знал лишь наш герой, и еще человек пять-шесть в институте.
Рядом в коморке, вплотную примыкавшей к лаборатории, выстроились книги от пола до потолка. Книги были толстыми, старыми и очень умными. Вечерами они вели неторопливую беседу между собой. Им нравились такого рода интеллектуальные посиделки.
Все, что вмещалось: высокие стеллажи, шкафы, столы, все было завалено вырезками из газет и научных журналов, и все это вместе производило впечатление тесноты и хаоса …
Море книг, океан книг! Протиснуться меж ними удавалось лишь боком, и то не каждому. Перед Кощеем, однако, такой проблемы не стояло никогда. Он в силу своего телосложения был вездесущ.
Коллеги по НИИ с интересом наблюдали за делами Кощея и его Лаборатории. Грандиозность целей никак не соответствовала внешнему антуражу. Администрация добродушно посмеивались над ним и его лаборантками, в шутку окрестив научный коллектив Бессмертными. О самом Кощее говорили разное:
— Ну-с, что там наш пытливый ум опять накощеял! Ждем-с, не дождемся новых открытий, глядишь, и обессмертит наш Полигон!..
Ага, дождемся… …В который раз меняет руководителя. …Ничего мы не увидим: ни его докторской, ни его защиты. Не дотянет ...
— М-да… Старайся не старайся, а не перехитрить «безносую». Не по Сеньке шапка… Теряет зря время …
— Чего уж проще: повышай репродуктивность кроликов, например, или Уссурийских тигров. Так нет же. Захотел обессмертить мир!
И мало кто знал истинную причину, которая заставила Кощея непосредственно обратиться к этой экзотической Теме. Причина была, и была она серьезной. Но ведь все не расскажешь.
Вечерами после работы Кощей был последним, кто покидал Полигон, когда уже ни сотрудников, ни света в окнах института не было. Домой Кощей обычно добирался пешком. Улицы в сумерках были пусты, и ничто не отвлекало нашего героя от раздумий. Думать было о чем всегда.
Быт молодого ученого тоже не отличался оригинальностью. Жил как все.
Он и его бабушка занимали квартиру в типовой «хрущовке». О таких домах люди говорят «совмещен пол с потолком, ванна с туалетом». Мать у него умерла рано, а отца он не помнил вовсе. Виделись редко.
Люди говорили: странным человеком был отец — лицом неказист, характером скромен, все больше молчал. Реальность его не занимала, он мечтал поймать птицу Счастья. Искал он ее долго, всю жизнь, да так и не нашёл. После смерти жены отец как-то сник, замкнулся, ушел в себя, да так и не вышел.
Похоронив жену, он, было, запил, а потом и, вообще, пропал куда-то, словно и не было его никогда. А мать, бабушка Анисья, не дождавшись сына, однажды утром решилась и увезла внука в этот странный маленький городок. Там они и зажили вместе.
Трудно было, но заботы о внуке заставляли женщину забыть о возрасте и о болезнях. Она любила его, по-настоящему, все душой. К слову сказать, рос мальчик добрым и сердечным.
Доброта его была особенная, светилась она. Даже соседская собака Дуська, гроза всей округи, злая на всех и вся за свою неустроенную собачью жизнь, при виде мальца затихала и становилась ласковее майского солнышка, будто что-то родное в нем чуяла.
Кощей тоже любил Анисью за преданность и добрый нрав. Он жалел её и был для нее мужчиной в доме, даже в детстве. Особого достатка в семье не было, деньги здесь не копились, если они и появлялись когда, то тут же уходили на жизнь и на книги. Книг было много; как ни странно, их читали. Дети в таких семьях взрослеют быстро. Кощея жизнь научила ответственности, он всегда и ко всему относился серьезно, не по-детски, особенно к бабушке.
Здоровье Анисьи тревожила его. Она была уже в годах. Анисья нуждалась в помощи, но как помочь ей Кощей не знал.
Ответ пришел сам собой, в детстве. Приснилось Кощею, что держит он пузырек, и радугой переливается в нем Эликсир Жизни. А на столе книга, и формула в ней записана непонятными знаками, длиннющая, на целую школьную тетрадку, наверное.
Книга была ветхая, старая, на первой странице открыта на той самой формуле.
Проснулся Кощей и расплакался: забыл! Все забыл, даже название книги! Найти бы, да только где?
По этой ли причине, по другой ли, пошел наш Кощей в науку и стал изучать Вечность. Не мог он ни вспомнить, ни забыть свой детский сон. Искать пришлось, искать этот самый эликсир, долго…
На эти поиски ушло у него много лет. Где только ни искал: на полках в библиотеках, в старинных хранилищах, в городских архивах…
Искал в легендах и в сказках, пока однажды ни набрел на старика, который с началом реформы в стране кормился тем, что продавал чужое старьё и редкие книги. Эти книги люди ему сдавали оптом за ненадобностью, почти даром.
Книг было много, и лежали они стопками прямо на асфальте на старой клеенке, разные. Там-то и отыскалась книга из детского сна. Чем уж она привлекла Кощея, может, сильнее других потрёпана была?.. Ни конца, ни начала… Дуськой сильно погрызенная. Но, видно, книга была крепкая, умная книга, не по Дуськиным зубам.
Когда Кощей увидел ее изуродованную обложку, он растерялся. Взял было книгу в руки, и, едва перевернул первую страницу, понял: она! Точно она! Нашел! Вот и формула, и рецепт. Кощей постоял, успокоился, да и купил ее.
Эликсир бессмертия
Книгу Кощей нес бережно, как подарок судьбы. Как добрался домой, он уже и не помнил. Ноги принесли, потому что в голове стоял туман. Весь вечер и всю ночь он листал ее страницы.
Рецепт его потряс. Не сам рецепт, конечно, его формулу. Больно сложной была она и странной потому, что компоненты её были диковинные. Видно, не ученый писал ее, а алхимик, и было это давно, лет триста, не меньше.
Найти все составляющие было непросто. Потребовалось несколько лет. По буквам собирал Кощей эту формулу, расшифровывал ночами, на компьютере обсчитывал.
Каждый символ, каждый знак был в ней уникален. А вместе они составляли компоненты Вечности. Их было много, более двухсот, среди них весьма экзотические составляющие. Всего, конечно, не упомнишь, но один эпизод стоит особого разговора. Уж больно много было в нем и смешного, и не очень…
Все началось с упоминания о зубе. Этот зуб рос у южно-африканского носорога, и достать его оттуда было крайне сложно, но нужно.
С носорогами была напряженка. Ни в городе, ни в его окрестностях носороги не водились, а на родине эти непарнокопытные мирно паслись под защитой государства, поэтому подступиться к ним не было возможности. Не помогали даже официальные каналы. Хоть бери, да закрывай тему…
Радость пришла, откуда не ждали. Зуб ему по дружбе уступил сосед Вася, из Палеонтологического музея. Вручил с гордостью, практически, даром… за бутылку.
Вася сам его добыл, отпилил среди бела дня у доисторического млекопитающего, под вопли пожилой смотрительницы, за что и пострадал. Васю уволили с работы, «за превышение должностных полномочий».
Увольняли Васю с помпой, не из-за зуба, конечно, кто их там считал эти африканские зубы! Была у Васи проблема…
Ему по жизни ему не везло с женщинами. Ну, не мог он с ними контачить, не получалось. Ситуация с зубом еще раз подтвердила «божественную иронию» Васиной судьбы. Столкновение с женщиной на этот раз стало роковым для мужика.
Администрация музея в лице завхоза Анны Давидовны, вознегодовала на Васю за его крохоборство и неуважительное отношение к кадрам.
Музейная Муза была почетным ветераном труда. Она сидела в музее на красном бархатном стуле со дня его основания, ровно тридцать лет и три года и по этой причине, заслуживала особого уважения. Так считали все.
А Вася!
Да кто он такой, этот Вася! Без году неделя как при музее. Да как он смел так распоясаться!
Анна Давидовна на производстве самоуправства не допускала. Она была строгой, но справедливой. Как всякой женщине, ей свойственны были «души прекрасные порывы»… Она бы и сама с дорогой душой подарила бы Васе этот зуб, собственноручно бы его выломала, попроси он ее по-человечески, но проявления самовольства и неуважения к сотрудникам завхоз никому прощать не собиралась.
Когда Вася набросился на скелет африканского монстра и стал его расчленять, смотрительница онемела от ужаса. Она, как рыба, хватала губами воздух, и силилась что-то выкрикнуть. В какой-то момент, окончательно потеряв контроль над собой, она открыла рот так неприлично широко, что выронила новенькую челюсть, всего лишь час назад оплаченную в кассе стоматологический поликлиники.
Челюсть упала и разбилась. От удара о мраморный пол от нее отлетел кусочек.
Эта челюсть была ей особенно дорога, потому что по стоимости своей она значительно превышала стоимость вверенного ей экспоната.
Инцидент переполнил чашу терпения администрации и в затяжном производственном конфликте с Васей — последний окончательно потерпел фиаско. Смотрительница от стыда и бессилия горько и безутешно плакала над осколками счастья, и коллектив сотрудников, все как один (будучи женщинами, понятно) грудью встал на защиту ее чести и достоинства. Мавр сделал свое дело, мавр должен был уйти.
Вася уходил с помпой, ни минуты не печалясь. Он покидал навсегда этот неблагодарный коллектив, унося в кармане роковой зуб. Напоследок Вася сообщил присутствующим, что уходит без сожаления, и что все они, музейные Музы, без него наплачутся. И как в воду смотрел мужик. Музей через месяц закрыли на переэкспозицию, а через год уже навсегда за отсутствием средств.
—Ничего… Была бы шея – хомут найдется,— мысленно успокаивал себя мученик науки, вдыхая полной грудью свежий утренний воздух. Это была Святая Правда: хомут на Васю надели рядом, в соседнем Институте космических исследований, где позарез нуждались в непьющем и покладистом стороже.
Вася ходил гордый. Это была уже совсем другая жизнь и совсем другая зарплата. Победно взирая на окружающих, Вася как бы намекал бровями, вот-де он какой теперь!.. Значительный!…
Да, что там зуб! Новая работа открывала перед ним широчайшие перспективы. Дух захватывало…
И грезилось ему уже нечто совершенно космическое, невиданное. А хоть бы и лунная пыль! Или осколок хвоста ближайшей кометы!
Но хвост не понадобился. Последнее, чего недоставало Кощею, чтобы, наконец, сказку сделать былью, была простая лягушачья шкурка, высушенная, истертая в порошок и добавленная в эликсир. Тут-то все и встало. Намертво остановилось: ни туда, ни сюда. Хоть караул кричи. А причина была…
Повесть о бедной Моте.
Бедная Мотя, о которой пойдет речь, родилась простой лягушкой. Она была молода и недурна собой. Имя свое Мотя получила не от рождения, а при других обстоятельствах. Но об этом чуть позже.
Моте была умна и хорошо воспитана. Ее детство прошло среди благородных лягушек в старинном пруду, который когда-то польский аристократ заложил для молоденькой пассии в своем родовом поместье.
Аристократ был строг, но красоту ценил и денег на нее не жалел. Жизнь, когда-то полная бурных событий и не менее бурных взаимоотношений с женщинами, медленно, но верно подходила к финалу, и он был не за горами.
Последнюю его любовь звали София. Она действительно была последней, и мысль об этом щемила сердце. Аристократ знал цену, и знал силу страсти. Говорить о ней не любил, но молчать не мог. Незадолго до смерти он приказал заложить пруд в старом парке и выписал из Голландии белых лебедей. Он хотел, чтобы это место, и парк и пруд, напоминали людям о том, как прекрасна была его любовь к юной женщине, подарившей ему на склоне лет столько счастья.
Парк он завещал городу, а имя парку придумали люди. С той поры стал он называться Софийкиным парком. С годами парк обветшал, лебеди улетели, пруд зарос тиной, и у прибрежной осоки вольготно расплодились лягушки. Однако это продолжалось недолго.
После строительства химкомбината по всей округе лягушки в одночасье перевелись. Вроде их и не было вовсе. Пруд опустел, покрылся желтым налетом, и жизнь в нем совсем захирела, затихла. Уж и не помнили люди, как давно радовались они бодрому кваканью местных рептилий.
Наша лягушка, любила сказки и это болото, которое когда-то покинули лебеди, но покидать его как эти белые птицы она не собиралась.
Однако судьба распорядилась иначе.
Поиск последнего компонента Эликсира Бессмертия затягивался. Он грозил перерасти в проблему, и проблема эта уже вставала перед молодым ученым во всем своем величии.
Кощей терял надежду. Он похудел, осунулся и даже подумывал отказаться от Темы. Ему было просто стыдно смотреть ей в глаза. Но, как всегда это бывает, случай пришел на помощь. Однажды утром незнакомый паренек принес ему лягушонка прямо на блюдечке с голубой каемочкой.
Лягушонок был перепуган насмерть и потому кроток. По уши нахлебавшись той самой отравы, которую химический комбинат гордо называл экологически чистой водой, лягушонок даже квакнуть не мог по-человечески, так его связки разъела эта экология. И шкурка его была не лучше: как молью, побита, сухая и тонкая, местами отслаивалась.
Кощей смотрел на лягушонка долго и с изумлением. Такого он еще не видел! Данный экземпляр, если можно так выразиться, ни при каких обстоятельствах не должен был попасть в эликсир. Опасно. Несовместимо с жизнью! Но бросить хриплую квакушку на произвол судьбы рука тоже не поднималась, и он забрал лягушонка домой подлечить.
Дома в ванной Кощей отмыл его тряпочкой и минеральной водой из пластиковой бутылки, накормил, чем бог послал, и понес бабушке показать.
Лягушонок и бабушка поняли друг друга с первого взгляда. Будто всю жизнь прочли они в глазах друг у друга. Бабушка тихо всхлипнула от жалости, глядя на полуживую и такую неприкаянную душу. А лягушонок сначала затих, а потом как-то некстати хрипло квакнул, вроде икнул с испуга, но быстро оправился и, неожиданно подпрыгнув, приземлился прямо возле бабушкиного уха. Там он начал слизывать её слезы одну за другой, чем сначала страшно напугал старенькую, а затем и просто рассмешил её таким своеобразным проявлением лягушачьей нежности.
Так они и зажили они втроем.
Лягушонка назвали Матильдой, попросту Мотей. И Мотя с радостью отзывалась на собственное имя призывным кваканьем, как бы и впрямь принимая его и соглашаясь с ним.
Кощей с улыбкой наблюдал за развитием взаимоотношений между бабушкой и Мотей. Ему определенно нравилась эта женская дружба.
Мотя была существом необычным; она с радостью принимала любую заботу и платила той же монетой. С тех пор как Мотя появилась в доме, она не оставляла бабушка ни на минуту. Мотя ходила за ней по пятам, как кошка, и при случае, норовила запрыгнуть ей на колени. Бабушка не возражала. Скажем больше, ей это нравилось.
Кощей тоже вызывал у Моти интерес, но иного рода. При виде его она смущалась и от избытка чувств забивалась куда-нибудь в угол или под бабушкин подол.
Оттуда исподтишка и с интересом наблюдала Мотя за своим спасителем, то ли присматриваясь к нему, то ли примеряя к себе. Это очень забавляло обоих — бабушку и Кощея.
—Смотри,— говорила она с улыбкой,— как твоя царевна заневестилась. Гляди, парень, как бы ни унесла она твое сердце.
А ведь, как в воду глядела мудрая женщина...
Кощей улыбался.
Сказать по правде, ему и впрямь было жаль лишать лягушачьей шкурки это добродушное смешное существо даже в интересах науки. Впрочем, он и не торопился делать этого. Эликсир как-то сам по себе отошел на второй план, уступив место наблюдениям за Мотей. Казалось, научный интерес к Моте перерастал в привязанность.
Мотю поселили на кухне. Место ей отвели почетное, светлое, на подоконнике. Там было сухо и тепло. За окном кипела бурная провинциальная жизнь, и дворники березовыми метлами шумно заметали двор. Мотя любила смотреть в окно. Ее интересовали комары и мухи. Она питала к ним особое расположение.
Ох, и раскормилась Мотя этой мухотой, раздобрела, гладкая стала, вальяжная. Глаза влажно заблестели, шкурка ожила и расправилась. В движениях появилась сытая истома, а в голосе приятная вибрация.
С той поры как Мотя обжилась на подоконнике, бедные мухи за километр облетали бабушкину форточку, боясь даже приблизиться к ней, особенно когда бабушка готовила еду, или варила варенье. Легенды ходили среди летучего братства о Лютой Моте. Если какая муха и залетит по неопытности к бабушке на сахарную пенку, навек заречется и детям своим накажет.
Бабушка с появлением Моти тоже заметно изменилась, словно ожила и даже немного помолодела. Любительница поговорить, она нашла в Мотином лице благодарного слушателя.
Молчаливая Мотя глубоко и сочувственно вздыхала, слушая бабушкины истории, иногда курлыча – то ли утешая, то ли подбадривая старую женщину — но никогда не противоречила ей, чем заслужила особое бабушкино расположение.
Был ещё один неожиданный момент в их отношениях, о котором следовало бы упомянуть.
С незапамятных времён рос на подоконнике цветок в обычном расписном горшочке. Не то чтобы цветок был красив, но какой-то он был особенный. Не было таких цветков в этих краях.
Девчонкой получила она его от матери. И мать строго-настрого наказала беречь цветок как свою жизнь. Цветок оказался вещим. Он берег бабушку. Он оживал, если бабушкино сердце пело, и сникал, когда ей становилось совсем плохо. Он хранил ее жизнь и ее тайну, и это было правдой.
Последнее время цветок часто болел. Бабушку это беспокоило. Но с появлением Моти цветок заметно ожил, зазеленел, а однажды утром взял, да и выбросил бутон.
Бутон раскрылся необычайным ярким дивом.
Мотя любила сидеть рядом с ним и молча наблюдать, как красиво переплетаются его лепестки. Цветок кокетничал с Мотей и щекотал ее листиками за ушными щелями. Иногда цветок неожиданно выбрасывал желтоватую пыльцу прямо в Мотю, и та фыркала, квакала и испуганно отскакивала. Обоих это забавляло. Так между ними рождалась дружба и взаимопонимание.
Однажды среди ночи порыв ветра выбил форточку; Мотю просквозило, она простудилась и заболела. Цветок тоже стал сохнуть толи от холода, толи боли, толи от испуга за Мотю. Бабушка решилась помочь им обоим разом.
Средство нашлось, оно уже было неоднократно испробовано и всегда находилось под руками. Но было это не лекарство и не народное снадобье. О нем-то и пойдет речь дальше…
Обыкновенное чудо
Все случилось нежданно-негаданно. И виной тому был не сильный ветер и не разбитая форточка. Всему виной был сам Кощей.
В поисках своего эликсира он попутно получил множество различных препаратов, действие которых даже он не мог предугадать до конца. Препараты возникали стихийно, вопреки тому, что искал наш пытливый исследователь. Были среди них снадобья весьма оригинального, если не сказать сомнительного свойства.
Вероятно, поэтому наш исследователь опасался оставлять их в лаборатории без присмотра. Прецеденты с ними уже были. Но о них мы расскажем чуть позже.
Бабушка хоть и была женщиной мудрой, но, как всякая женщина, была она не в меру любопытна и склонна отнюдь не к самоанализу. Она была склонна к самолечению.
Что говорить, женская природа не менее пытлива, чем мужская, но более спонтанна. Особенно живой и непреодолимый интерес еще с библейских времен женщина питает к тому, что под запретом. И чем запрет строже, тем сильнее искушение нарушить его. Грех всегда сладок.
Вкусить запретного плода познания суждено было и нашей бабушке.
Будучи женщиной в возрасте, она и раньше интересовалась травами и народными рецептами и даже преуспела в этом. Препараты внука были для нее загадкой, тайной за семью печатями, и она постигала на практике, по наитию, втайне от него, интуитивно догадываясь, как эти средства должны работать. Но иногда и «пролетала»…
К слову сказать, пользовалась ими не только она одна.
В лаборатории, где молодой ученый проводил научные эксперименты, обитали необычные звери, уже вкусившие этих самых волшебных эликсиров. О них по городу ходили легенды, и передавались они шепотом.
Среди четвероногих мутантов особой известностью пользовался Ученый Кот.
Кот был существом добродушным и, по общему мнению, безобидным. Он отличался необычайными размерами и оригинальным окрасом, но не только. Сказать, что Кот говорил и понимал человеческую речь, означало бы, ничего не сказать о нем. Кот был чрезвычайно начитанным и интеллектуально развитым лабораторным животным. Чтение была его страсть, его стихия, и он предавался ей истово.
Кот не был таким от рождения. Когда-то он был обычным уличным котенком, которого сердобольная лаборантка тетя Груша из жалости принесла в лабораторию, чтобы немного подкормить. Кот хорошо ловил мышей; в этом смысле, он был неутомим. Его, вообще, не интересовало в жизни ничего, кроме мышей, и он весьма преуспел в этом деле.
Уникальная способность к чтению обнаружилась случайно, после того как он однажды хватил из склянки то, что ему как Коту принимать не полагалось. В этой склянке хранилась, красиво переливаясь на свету, пахучая жидкость. Она влекла его необычайно.
Кот присматривался и принюхивался к содержимому склянки уже не первый месяц, резонно полагая, что это валерьянка. Как истинный охотник, кот умел ждать. И час настал. В один из дней кто-то из сотрудников по забывчивости оставил склянку на столе. Роковая сила подтолкнула животное к грядущим переменам, и Кот не устоял. Окончательно одурев от запаха дивного зелья, он двинул склянку лапой.
Склянка покатилась, упала со стола и со звоном раскололась. Комната наполнилась волнующим ароматом. У кота от соблазна помутилось сознание. Окружающие предметы мгновенно утратили очертания и поплыли перед глазами, а сердце его переполнилось счастьем. Он лизал препарат истово, без остановки, не понимая, зачем он это делает…
Кота застукали в момент, когда он долизывал последние капли. Его отогнали от склянки вульгарным «брысь», и это показалось ему в высшей степени оскорбительным. Судорожно икнув, Кот вздрогнул и отскочил, но было уже поздно. С этого дня у Кота началась другая жизнь.
Кот и раньше с интересом принюхивался к книгам. Они были для него загадкой. Теперь же его просто обуяла непреодолимая страсть к чтению.
У кота открылась феноменальная способность читать книги, не читая, даже не раскрывая их. Он проглатывал их содержание, просто медленно проходя по книжным полкам, слегка прикасаясь к корешкам мягкими подушечками со спрятанными коготками. Казалось, он видит книги насквозь, лапами.
Кот прошелся по всем книгам научной библиотеки института и стал Энциклопедистом. Сотрудники института заинтересовались котом и стали захаживать к нему сначала из любопытства, а затем и в особо серьезных случаях, когда требовалось получить консультацию высокого уровня сложности.
Кот разговаривал со всеми одинаково любезно. Он охотно делился знаниями. Практиканты и студентки младших курсов Университета его просто обожали. Коту предложили часы на факультете общественных профессий, и он читал их настолько интересно, что бурные овации нередко прерывали выступление. Кот смущался, но заслуг своих не отрицал.
За глубину интеллекта и широту научных взглядов ему присвоили звание «Кот Ученый», перед тем как откомандировать в качестве докладчика на международный симпозиум в Москву, о чем Ректор собственноручно подписал приказ.
Это событие никого не удивило. Все знали, на такую серьезную аудиторию без научного звания выходить не полагалось. Звание обмыли, да так, что уже никто не помнил, чем закончился вечер, и у кота потом неделю болела голова и путались мысли. После этого Кот решил отрастить усы для солидности, купил портфель и на всю жизнь зарекся от употребления алкоголя.
Но жизнь продолжалась. Вслед за научной библиотекой в ход пошли книги сотрудников, случайно оставленные на столах: кулинарные рецепты, рекомендации по бодибилдингу, реклама стиральных порошков, гороскопы и так далее. Мало ли что можно увидеть на лабораторных столах! Кот глотал печатную продукцию всю без разбору — от рыцарских романов до детективов и бульварных журналов с довольно недвусмысленными картинками.
Эликсир подарил Коту феноменальную способность запоминать все и сразу, от корки до корки и, вероятно, поэтому речь его была, скажем так, довольно специфичной. В ней высокий академический слог частенько перемежался с откровенной вульгарщиной. Кот сдабривал научную терминологию незамысловатым городским сленгом, и в этом был неподражаем.
При этом он был прост и чужд амбициям.
Тетя Груша любила поговорить с ним «за жизнь». Коллеги забегали переброситься парой слов о приоритетных направлениях в науке или поговорить о женщинах и о мужских проблемах, о которых кот, казалось, знал все.
Пожилым остепененным ученым определенно нравился его разговорный стиль. Они, понятно, не могли себе позволить таких вольностей, но коту прощалось многое за его самобытность.
Кот пробовал писать романы, но без успеха. Временами на него что-то накатывало, и он по-человечески страдал от отсутствия возможности более полной самореализации. Отдушина наконец-таки нашлась. Кот запел.
Впервые на пение его пробило в марте. Сначала было обычное гортанное мурлыкание, простые колыбельные. Но потребность передать человечеству глубину собственных переживаний звала его к иным музыкальным формам – и кот от любовной лирики незаметно перешел к оперным полотнам.
Во время пения голос кота звучал страстно и вдохновенно. В такие минуты он почти не замечал окружающих. Но с особенным усердием Кот выводил рулады, когда в лабораторию забегала молодая практикантка Лизонька. Тембр его голоса преображался. Он приобретал мягкость и чувственность, в нем появлялась глубина и выразительное вибрато. Кота захлестывали эмоции.
Будучи знатоком куртуазных романов, Кот демонстрировал Лизоньке рыцарские манеры. Он глубоко и томно вздыхал, декламировал стихи, волочился за девушкой и норовил пасть перед ней на колени, чем особенно смущал Лизоньку, и доводил ее до паники.
По своему IQ Кот превосходил уровень золотой молодежи города, к которой тяготела девушка. Манеры Кота ее смущали, речь была непонятной. Лизонька не искала сложностей в жизни и не собиралась делать карьеру. Ей нравились молодые парни, не обремененные интеллектом. Кот это понимал.
Жил в лаборатории рядом с Котом еще один колоритный персонаж из числа пострадавших за науку. Он, вообще, не вписывался ни в какие рамки. Это был миниатюрный крылатый конь серебристого окраса по имени Пегасик.
Когда-то давно, когда он еще не был Пегасом, он был обычным морским коньком. Жил конек в боковом отсеке лаборатории в огромном аквариуме в тишине и размеренности среди рыб и черепах.
Обитатели аквариума выполняли благородную миссию. Они приносили себя в жертву и очень гордились этим.
Оживление среди обитателей аквариума наступало дважды в день, когда лаборантка тетя Груша раздавала питомцам сухой корм. Сытая жизнь была пределом мечтаний обитателей «за стеклом» и другой жизни они себе не желали. Все изменилось внезапно.
Как-то перед отпуском затеяла тетя Груша генеральную уборку. Аквариум был предметом ее особой гордости, его охотно показывали заезжим знаменитостям. Тетя Груша была женщиной ответственной и умела держать рыб и прочую морскую живность в строгости и чистоте.
Ежегодно дважды перед Рождеством и в канун отпуска она проводила полную ревизию аквариума, пересаживала морские растения, добавляла новые, освобождала позеленевшие камни от ила, вычищала каждый уголок от накопившегося со временем мусора и остатков корма, который иногда западал под камешки. Кроме этого, она полностью меняла его обитателям соленую морскую воду. Аквариум давно уже ждал своего часа, и час настал.
Тетя Груша заранее приготовила банки, кастрюльки и тазики строго по числу морских особей, чтобы на время всех расселить и никого не обидеть. Это был своего рода ритуал, к которому пожилая женщина готовилась с особой тщательностью и рвением. Но в этот раз ее голова была забита совсем иными мыслями.
Вчерашняя ссора с соседкой выбила ее из колеи. Все пошло наперекосяк. В голове вертелась одна и та же мысль: как могла Мария Ивановна, с которой ее связывали тридцать лет святой и бескорыстной дружбы, так беспардонно влезть в ее личные взаимоотношения с грузчиком Мишей из соседнего супермаркета, который давно и явно симпатизировал ей. Откуда эта бестактность!
Мысленно тетя Груша продолжала разборку с Марией Ивановной, и в доказательство своей правоты находила все новые и новые аргументы, не всегда, правда, изысканные по форме. Процесс зашел далеко. Женщина вконец увлеклась собственными переживаниями, забылась и в результате допустила промашку при подсчете. Морскому коньку как самому маленькому жить оставалось секунды.
Тетя Груша опомнилась внезапно. И тут-то она осознала, что она натворила. Ее чуть удар не хватил. Она метнула взглядом на банку, в которой обычно стояла дистиллированная вода. Времени на раздумья не было, женщина подхватила уже почти бездыханного конька за хвост шершавой перчаткой и снайперским броском зашвырнула его прямо в открытое горлышко.
Это был Звездный час для всех.
Конька ссучило в комок и подбросило, да так, что он со свистом вылетел из банки. Полет закончился на вершине шкафа, куда он вскарабкался, зацепившись за его карниз невесть откуда взявшимся копытом. Потрясенный конок взирал на незнакомый мир только что открывшийся его взору, пытаясь понять, кто он теперь.
Но понимание почему-то не приходило. Отдышавшись от только что пережитого ужаса, конек расправил крылья и мягко спланировал на подоконник. Там он и затих, виновато озираясь. Это был день его второго рождения.
Как выяснилось позднее, в банке находился один из промежуточных препаратов Кощея, который еще предстояло изучать. Одно было несомненным: перед онемевшими работниками лаборатории предстала новая форма жизни, невиданная доселе, возникшая как бы из глубины мифологического сознания человечества.
Тетю Грушу долго отпаивали валерьянкой, успокаивали, как могли, но никак не могли успокоить, пока, наконец, не отправили в отпуск оправляться от шока. По прибытии из отпуска ее публично наградили, вручили медалью «За трудовую доблесть», и за особый вклад в науку проводили на заслуженный отдых как пенсионера республиканского значения.
А новоявленный Пегас занял свое достойное место в НИИ.
Впоследствии он обжился, облюбовал себе место на шкафу, натаскал туда тряпок и свил гнездо как бы в память о своем втором рождении. Такова были предыстория этого удивительного крылатого коня.
Сотрудники института в нем души не чаяли за его одаренность. Он прославился в научных кругах тонким чувством юмором и мастерством чечетки. Крылатый конек ежедневно, кроме воскресенья, бил чечетку ровно с шести утра до шести вечера, хоть часы проверяй, и этим страшно надоедал окружающим.
Со временем к нему притерпелись. Пегасик вносил солидный вклад в науку. Из-под его копыт в ритм чечетки вылетали звонкие серебряные монетки. Настоящее серебро, высочайшей пробы. А серебро, да будет вам известно, не только желательно, но и жизненно необходимо институту для проведения особо тонких биологических опытов. Научное сообщество буквально молилось на Пегасика.
Самого Пегасика серебро не интересовало, он был бессбренником.
В обеденный перерыв Пегасик замолкал – святое время! На целый час Пегасик улетал в небеса. Он витал в облаках, вдыхая всеми фибрами своей души легкий свежий ветер, чтобы насытившись вдохновением и вновь предаться необузданной страсти к танцам.
Пегасик любил не только бить чечетку, он обожал поэзию.
Вдохновение не покидало его ни на минуту. С коллегами по НИИ он изъяснялся высоким поэтическим слогом, предпочтительно гекзаметром. Писал стихи…
В этом смысле среди людей равных ему не было со времен Гомера. Бессмертная слава Гомера Пегасика окрыляла, и он искренне недоумевал, почему люди не читают его стихов. Однако, всему свое время…
Время Пегасика наступало перед праздниками. В такие дни работа в институте останавливалась, и весь коллектив дружно приступал к подготовке предстоящих торжеств.
Предчувствие застолья создавало особую волнующую атмосферу. Женщины суетились, раскладывали салаты по вазам, нарезали колбасы и ветчину… Мужчины им только мешали, и их отправляли в курилку готовиться к выступлениям. Мужчины уединялись, расписывали роли и обдумывали тосты и т.д. Не секрет, что в научных кругах любят и умеют повеселиться и подурачиться.
Рожденный ползать летать не может.
Летать было делом Пегасика. Без него ни один капустник невозможно было представить. Крылатый конек летал без устали по кабинетам, писал сценарии, слагал оды, ставил фарсы, придумывал костюмы и декорации. Вечера с его участием потрясали воображение, вероятно, поэтому ученые мужи без колебания и стеснения шли на поклон к крылатой скотинке, чем страшно уязвляли самолюбие Ученого Кота.
Кот в облаках не летал и сатиру недолюбливал. Но, чего греха таить, он тоже мечтал о Славе!
Это что касается самых выдающихся обитателей лаборатории.
Но были среди лабораторных экспонатов и другие не менее диковинные звери: гривастые ящерицы, саблезубые мыши, изумрудные белочки с бриллиантовыми зубками, лысые медведи и обросшие до неприличия, совсем как яки, австралийские кенгуру. Там много было чего интересного.
Все экспонаты лаборатории жили обычной жизнью с ее ежедневными радостями и печалями. Но всех их объединяло то, что в разное время по разным причинам они подверглись воздействию препаратов Кощея — кто в плановом порядке, а кто по собственной инициативе, как, к примеру, Кот, или по воле случая, как это произошло с Пегасиком. Одним словом, Полигон, а не лаборатория, настоящее Кощеево царство!
Самые опасные эликсиры Кощей уносил домой, чтобы не навредить природе. Люди есть люди. Мало ли что кому в голову взбредет. Бабушка догадывалась о научных поисках внука и, в силу своего пытливого ума, по мере возможностей, использовала то или иное средство в личных целях.
Когда Мотя не на шутку разболелась, бабушка решилась применить к ней одно из ею уже проверенных средств.
В комнате Кощея стояли два флакона, один из них был под запретом, другой не был. Бальзам из этого флакона бабушка его уже успела употребить в дело. Препарат хоть и оказывал широкий спектр воздействия, но вреда не приносил, это факт.
Пораскинув мозгами и так и эдак, бабушка накапала больной Моте в блюдечко чудодейственное средство, которое ей уже не однажды помогло.
А было это так. Бабушку давно мучил корень прогнившего зуба. Он терзал ее ночами и не давал покоя днем. К врачу она идти опасалась. Ее пугала бормашина, сверкающие никелем щипцы и клещи и строгий голос работников регистратуры в белых шапочках.
Однажды ночью, когда жить стало совсем невмоготу, бабушка решилась: будь что будет — и достала флакон с препаратом. Одной капли хватило, чтобы корень успокоился, и к утру выпал сам собой. Через месяц случилось чудо. На месте, которое к этому времени успело зарасти, стал прорезаться зуб, точно такой, как в молодости.
Об этом чуде бабушка не проронила ни слова. В течение года, один за другим, тайно от внука она поменяла все старые зубы на новые. А соседкам сказала, что прошла бесплатное протезирование у Кощея в НИИ.
Уверовав в силу чудодейственного средства, бабушка накапала эликсира в блюдце и дала лизнуть Моте. Мотя послушно лизнула, а остатки бабушка стряхнула в горшок с цветком, чтобы за одним подлечить и его. Не пропадать же добру!
И тут началось необъяснимое.
Мотя, вкусив чудотворного средства, испуганно посмотрела на бабушку, потом закрыла свои огромные глаза, вытянулась в струну и застонала прямо по-человечьи.
В тот же миг цветок в горшке странно заёрзал. Похоже, он тоже испугался, но не за себя, а за бабушку и вознамерился выскочить, чтобы утешить ее. Вслед за этим по непонятной причине, цветок стал сбрасывать листья и вращаться по часовой стрелке, предварительно поджав корешки. Цветок явно набирал обороты. У бабушки от его вращения зарябило в глазах.
Чем быстрее вращался цветок, тем бледнее становилась Мотя. В какой-то миг она замерла и перестала дышать.
Бабушка с удивлением смотрела на эту метаморфозу, не понимая ничего. Затем она нашарила в кармане очки с круглыми дужками и нацепила на нос, чтобы убедиться, не перепутала ли она чего. Тут она затихла, побледнела и резко опустилась на стул.
В руках был тот самый пузырек, к которому ей запрещено было прикасаться под страхом смерти. Пузырек был темного цвета с красной кисточкой под семью печатями. Внук не раз показывал его, поясняя, что открывать лабораторную посуду с таким количеством печатей ни при каких обстоятельствах нельзя. Опасно очень!
Бабушка почувствовала, как сознание ее покидает.
Да, это был сильнейший препарат, промежуточный образец, которому не хватало одной лишь лягушачьей шкурки, чтобы открыть Врата Вечности.
Бабушка затихла. Пузырек был пуст.
—О, Господи-господи! Да как же это я! Ой, слепая! Ой, горе мне, горе! — заголосила она.
Бабушка бы ещё долго причитала, омывая горькими слезами, безвременно ушедшую и горячо любимую Мотю, но Мотя неожиданно вздрогнула и слегка приоткрыла глаза.
—Ах! — проронили обе разом: Мотя от неожиданности, бабушка от счастья. У старушки от сердца отлегло, она улыбнулась младенческой улыбкой и слегка приподнялась со стула.
Мотино «ах!» было почти человеческим и вовсе не походило на лягушачье кваканье с хрипотцой.
—Что со мной? – простонала, как выдохнула Мотя по-русски.
Бабушку пригвоздило к месту. Она сменилась с лица, схватилась за сердце и окончательно поняла, что свихнулась. А Мотя, так и не дождавшись ответа на свой риторический вопрос, ещё раз внимательно оглядела комнату, закрыла глаза и мгновенно провалилась в сон. Мотя тихо засопела. И тут началось…
Дверь в прихожей громко скрипнула и захлопнулась.
Часы пробили ровно шесть. Бабушка медленно подняла глаза на циферблат. Так и есть. Это он, её родной Кощеюшка.
Бабушка опять застонала, по-деревенски нараспев, растягивая до предела первое «о»:
— Ой, лихонько! Ой, горе горькое! Ой, что будет!
Так причитая шепотом, в полном смятении от происшедшего, она метнулась к столу, затем к кровати и поспешно прикрыла чистой тряпочкой нежданно воскресшую и некстати уснувшую Мотю. Разобравшись с Мотей, бабушка поспешила встречать внука.
Тайна вечности
На Кощее не было лица. В лаборатории что-то стряслось. Но что?
Бабушка боялась рот раскрыть.
Будучи не слишком разговорчивым, Кощей за вечер не проронил ни слова. Между тем рассказать было о чем. Сегодня вечером ему удалось, наконец, закончить дешифровку формулы Эликсира Бессмертия. Программа была составлена грамотно, и диск загрузили для окончательного просчета.
Эликсиру уже не требовалось никакой средневековой экзотики. Никакой. Чистая математика!
Из природных компонентов выделены были лишь три фундаментальных составляющих: огонь, вода и медные трубы. Кощей давно подозревал об этом, но подтвердить догадку смог только сегодня.
Был вечер. Уже около часа Кощей сидел на кухонной табуретке в полной отрешенности. События прошедшего дня занимали его полностью. Ясности не было.
Была тоска и ожидание. Кощей знал: следующие два дня уйдут на обработку данных — так сообщила программа, — и эти два дня нужно было как-то пережить.
Кощей сделал все, что мог, но уверенность в том, что он все сделал правильно и результат будет ожидаемый, почему-то не приходила. Были догадки, были надежды, были сомнения. Сомнения его изматывали до полного бессилия. Предвкушения победы он не ощущал. Надо было чем-то отвлечься.
Кощей прошел в комнату и остановился в задумчивости у книжного шкафа. Рука потянулась за книгой. Это были Мифы Древней Греции, зачитанные до дыр. Кощей раскрыл ее и перевернул страницу. Глубокой древностью повеяло на него.
Миф о сотворении мира занимал его постоянно. Может это и выглядело смешным, но именно там он нашел свой собственный вариант Эликсира Бессмертия. Странным было то, что рецепт там был, и его там не было одновременно.
Нет, конечно, там отсутствовала Формула Бессмертия, та, что пришла к нему во сне, но ее идея, безусловно, была. Однако искать ее пришлось не в тексте, а между строк. Понимание этого, к сожалению, пришло не сразу…
Воображение подхватило его огромной волной и понесло в прошлое, туда, откуда начиналась Истории Человечества.
Перед глазами вставала Архаика. Кощею она являлась своеобразно, но не разрозненными сказочными сюжетами, а стройной системой мироздания, где все подчинялось железной логике.
Это были фундаментальные знания о мире, и даны они были людям в той единственно верной форме, которую сознание способно было понять, а память хранить без книг и даже без письменности тысячелетиями.
Мифы были уникальным способом отражения Разума в зеркале живой матери, в форме человеческого сознания.
Когда они появились уже никто и не помнил. При всей сказочности сюжетов и фантастичности героев, мифы были реальностью, в которую нам, живущим сегодняшними заботами, уже почти невозможно поверить. Странно, но даже сегодня, когда человек изменил мир до неузнаваемости, он остался тем же, кем он был на заре цивилизации.
Так или иначе, но Мифы дали в толчок воображению ученого и привели его к поразительным результатам. По сути, Кощей стоял на пороге открытия, и он его сделал!
Кощей отложил книгу и задумался. Он прикрыл глаза. Было тихо. Реальность незаметно покидала его, освобождая от дневных событий и унося в сон. Воображение рисовало фантастические картины мироздания. И виделось ему нечто…
Это нечто было тысячами нитей связано с тем, что наполняло смыслом всю его жизнь.
Когда Разум отделился от вечного и безграничного Хаоса, Вселенная содрогнулась подобно гигантскому взрыву. Океан энергии хлынул в Космос и переполнил его мгновенно мощными потоками, из которых осознавший себя Разум, стал черпать бесконечную живую силу для созидания.
Сотворение Мира было делом невероятной сложности.
Погибая, Хаос выбросил грандиозное количество энергии — такое, какого мир еще не знал, и Вселенная запылала огнем. Огонь вышел из Хаоса, и он же положил конец его власти, подчинив Порядку, тем самым уничтожив его.
Огонь стал первичным компонентом Эликсира Вечности.
Но огонь не был вечен и безграничен, как Хаос. Овладев пространством, он не смог овладеть Временем. Время было той формой, в которой огонь рождался, жил и погибал. Гибель огня была предрешена. Вода возникла в момент его гибели. Вода была тем, чем когда-то был Огонь, его мертвой плотью. Она хранила покой.
Вода стала вторым компонентом Эликсира Вечности.
Так продолжалось миллионы лет...
Разум не сразу постиг суть воды. Ее покой был обманчив. Вода была не так проста, какой казалась. Ее уникальная структура была способна хранить память. Причем, хранить ее вечно …
Вода, как первичная матрица, стала универсальным носителем упорядоченной информации о мире. Она ее организовала. Вода способна была вместить в одну каплю гигантский информационный объем, практически, не ограниченный ничем. Однако лишенная до поры до времени этой информации, вода была мертва и не способна к самосознанию...
Сон погружал Кощея все глубже. Тело было свободным. Уже ничто: ни огонь, ни вода, не тревожили его уходящее сознание. Они отступали, исчезали где-то в пространстве, уступая место иным мыслям и иным образам.
Это был уже Мир чистых идей и научных гипотез. Непостижимые и недоказанные и даже не до конца осознанные, они на мгновение появлялись и тут же исчезали на грани реальности и небытия. Сознание пыталось уловить их суть, поймать и рассмотреть поближе, зафиксировать, но они ускользали и почему-то не складывались в стройную систему. Происходящее напоминало калейдоскоп — бесконечно изменчивый и бесконечно прекрасный в своей симметрии.
За пределами абстракций угадывался мир интуиции. Он тихо светился.
В нем не было ни времени, ни пространства — только предчувствия и догадки… Это был особый волнующий мир эмоциональных состояний, озарений и мгновенных перемещений. Мир, в котором человек способен лишь нащупать истину и соприкоснуться с ней, но не постичь ее во всем многообразии.
Между тем, вибрация, которую ощущал Кощей каждой клеткой своего тела, опять вернула его туда, где жизнь наполняла вода.
Она была уникальна, эта вода. Необычайно восприимчивая к вибрациям, она была живой. Она несла информацию о жизни.
Как чуткий резонатор, вода улавливала и усиливала любые даже самые незначительные колебания и расширяла их до бесконечности. Вода не была источником знаний, она лишь хранила информацию в себе и передавала ее миру.
Вибрация стала третьим и последним компонентом Эликсира Вечности.
Вибрация всегда интересовала Кощея. Он знал о ней достаточно. Но даже ему порой было сложно представить некоторые абстракции, свойственные ей.
Абсолютный нуль, например…
Нуль приходил к нему в бреду, во сне, но никак не в реальности. Он рисовался обителью мирового Разума, колыбелью вибраций, которые рождалась как бы на грани двух противоположных систем, на тонкой мембране, условно разделившей когда-то давно материю на мир и антимир.
Оба мира казались Кощею зеркальным отражением друг друга, слепком мироздания, разделенного вибрирующей пленкой.
Когда-то в детстве он представлял миры равновеликими полушариями. С годами модель усложнилась и перестала казаться такой простой. Мембрана тоже менялась. Она, то закручивалась в тугой узел, то разбегалась, как спираль, пронизывая насквозь Космос.
Иногда узел вытягивался в некое подобие цилиндра, а его сегменты трансформировались в лопасти напоминавшие винт. Иногда форма была так сложна, что не поддавалась определению вообще…
Неизменным было одно: Абсолютный нуль всегда был для Кощея центром мироздания.
Там царил Разум. Царил безраздельно, и ничто не могло его там ни потрясти, ни даже потревожить. Это был его личный полигон, где он, Разум, проявлял себя свободно и безгранично, рождая вибрации и заполняя ими пространство по обе стороны Нуля.
Кощей понимал, что природа вибраций неизбежно ведет к разнополярности, — то, что в одной части воспринималось как плюс, то в другой становилось минусом. Оба параллельных мира творились одновременно и уравновешивали друг друга…
Часы пробили дважды…
Была глубокая ночь.
Сон становился спокойнее. Время замедляло движение…
В какой-то миг Кощей полностью ушел в область бессознательного, и там его личное время остановилось и замкнулось. Это был его Абсолютный психологический нуль, та точка, за пределами которой воображение полностью покидало реальность и уносилось в небытие. Кощей ощутил себя его частью.
Вечность возникла перед ним естественно и свободно, и он спокойно вошел в нее.
Вечность и Время различны по природе.
Там, где Время прекращает свое движение, оно сворачивается и как бы перестает быть Временем. Оно становится Вечностью.
У Вечности иная структура, она статична. Она не процесс — она состояние. В ней одновременно присутствует лишь Прошлое и Будущее, но Настоящее чуждо Вечности, оно отсутствует в ней, оно ей противоречит, потому что Настоящее — это уже процесс, это движение от прошлого к будущему, и там, где это движение возникает, Вечность перестает быть Вечностью и снова становится Временем.
Время определяет нашу жизнь и ее продолжительность — у каждого оно свое, все индивидуально. И скорость времени тоже меняется в различных ситуациях. Время живет. Оно дышит.
Вечность подчиняется другим законам. Вечность играет временем, вбирает его себе, — замедляя и ускоряя, останавливая и поворачивая его вспять, прокручивая и многократно возвращая события, сдвигая в любом направлении в прошлое или будущее.
Вечность позволяет Творцу, даже не приступив к действию, предвидеть его результат. В случаях особо гибельных для мироздания, после многочисленных экспериментов, которые привели в тупик, Вечность дает Творцу шанс вернуться к исходной точке, не изменяя ничего, просто отменив всю последовательность действий с материей, и начать эксперимент заново. Одним словом, любую опасную ситуацию можно предупредить или избежать, там, где царит Вечность.
Вот таким было место рождения мировой вибрации.
Кощей это понимал и интуитивно предвидел, — Эликсир Вечности невозможен без участия в нем вибрации. Вибрация собственно и есть то, что мы знаем о мире.
Но все оказалось значительно сложнее. Чтобы создать вибрацию, понадобилась медь. Этот металл воздействовал на мир особым образом. Медь рождала звуки редкой силы и красоты. Мир отзывался на эти звуки своеобразно, как на музыку. Музыка, выстраивала его, гармонизовала и приводила в соответствие.
Получить Эликсир, просто добавив меди в его состав, было невозможно. Не медь сама по себе превращала мертвую воду в живую. Живой она становилась под воздействием музыки. Музыка изменяла структуру воды, и наполняла ее дыханием жизни.
Но на это способна была не всякая музыка, а только настоящая. Понадобился гений Моцарта, чтобы вибрация закончила то, что начали огонь и вода. Экспозиция концерта для трубы с оркестром великого австрийца расставила бы все по местам, и нескольких минут оказалось бы достаточно, чтобы эликсир сгенерировался и засиял.
Где-то снова пробили часы,