Solarium melongena, чудо из семейства паслёновых, пародия на жирную запятую, намёк на нос унылого пьяницы из молдавского села, сизой грушей высовывающийся из-под края отрёпанной войлочной шляпы, каучуковая слеза, которой всплакнул маленький кустик со скромными листочками; а ещё - "турецкий помидор", "яблоко безумия", бадаржан, демьянка. Он давно поменял репутацию, имя, цвет, научился быть белым, черным, желтым, коричневым.
Я всегда выбираю классический – фиолетовый - гладкий, наполненный, блестящий, с точным глянцевым бликом на тёмной кожице.
Баклажаны тихонько поскрипывают в руках под струёй холодной воды и ложатся рядком на большое блюдо, мокрые, испуганные, прохладные. Сначала их надо нарезать. Я режу поперек – тонко, но не слишком, чтобы потом они не истончились при жарке, не утратили мясистой сочности. Под тёмной кожицей открывается беззащитная светлая плоть с мелкими крапинками семян в середине. Я никогда не чищу баклажаны, как можно отказаться от лёгкого терпкого привкуса, который даёт кожица? Как можно оскорбить благородную ягоду, низведя её до уровня элементарного кабачка? Твёрдые кружочки с тонким лиловым очерком раскладываются рядами и посыпаются крупной солью. Только так можно изгнать из баклажанов остатки дурного нрава, первородную горчинку, дикий привкус «безумного яблока». Надо заставить их заплакать, отступить, подобреть! Придётся подождать, баклажаны быстро не сдаются.
* * *
В ресторане у Мераба баклажаны резали иначе – вдоль.
Когда-то мы с Мерабом существовали в одном здании в центре города. Только я из своего окна видела крышу соседнего дома, а он из своего - ноги прохожих и колёса проезжающих мимо машин. Впрочем, окна там только в кухне. А в зале – приятная после июльской жары прохлада и полумрак, маленькие светильники на стенах и огромный аквариум, в середине которого парит, волнуясь своими роскошествами, чёрный вуалехвост, и возле наивной пластиковой руины мелькают крошечные недорыбки цвета бензиновых разводов на асфальте.
Изредка Мераба одолевали рекламные фантазии, и тогда он засылал ко мне наверх гонца с просьбой и гонораром. Первое всегда было до смешного легковыполнимым, а второе - до неприличия щедрым. Иногда гонец по моей просьбе захватывал из ресторана горячий хачапури, засиживался у меня, наблюдая, как я работаю.
Мераб – красавец, к лицу ему и седина, и возраст. Тёмные глаза, чуть смущённая улыбка, жесты плавные – ладонь открыта, голос - тихий, вкрадчивый. Фамилия его точно укладывается в торжественный распев грузинского многоголосья «Мравалжамиер», забавно совпадая по ритму и напевности:
- Ква-ра-цхе-ли-я.
Он возникает в проходе между пустыми столиками и гостеприимно распахивает руки:
- Какая гостья! Пообедаешь?
- Нет, Мераб, только куплю у тебя хачапури.
- Зачем покупать? Пойдём, выберешь.
В ресторанной кухне горячее марево над плитой. Этери и Лала жарят баклажаны. Дольки длинные, похожие на стельки из детских тапочек. У Этери крупные покатые плечи, смуглое спокойное лицо, гладкие чёрные волосы, а брови - как тонкий изящный мазок беличьей кистью, с нажимом в начале и лёгкой летящей линией в конце. Ах, если б у меня были такие брови, я б жила и горя не знала! Уж я бы тогда точно не носила чёрного платья как Этери, хотя...разве что короткое и узкое, с воздушным малиновым шарфом в лиловых разводах. Чёрная шахматная фигурка, перевитая шифоновой лентой, призыв и неприступность, скандал и провокация, шах и мат! Вот поэтому у меня и не такие брови, как у Этери.
Здороваюсь. Женщины оборачиваются, отвечают по-русски, и снова продолжают тихий разговор на грузинском языке. Руки привычно подхватывают с большого подноса тонкие длинные дольки, то одной, то другой стороной роняют в панировку из тёртого грецкого ореха и выкладывают на плиту. Один, второй третий…. Разговор течёт, как тихий ручей между гладкими камнями, мерцая сонными солнечными бликами гортанных ударений.
Воздух пахнет калёным орешком, тихо шипит масло на плите, баклажаны зарумяниваются до лёгкого коричневого оттенка (орехового!).
- Сейчас сделают тебе хачапури, – обещает Мераб, - подождёшь немного?
Я знаю, что хачапури «для своих» – это совсем другая песня, поэтому соглашаюсь:
- Подожду, конечно.
Впрочем, я заболталась. Баклажаны мои уже подумали о своём поведении и излили свою горечь солёными слезами. Теперь их надо умыть, стряхнуть воду дать немного обсохнуть и жарить – аккуратно, чтобы они не превратились в вульгарные чипсы, чтобы лишь слегка подрумянились. Масло потрескивает. Поехали!
Так, на чём я остановилась? Да... Пока мне делают хачапури, мы с Мерабом садимся за столик. Появляются два бокала с красным вином, лаваш. Официантка приносит узкую длинную тарелочку, на которой выложены лесенкой тонкие ломтики баклажанов, рядом – кружки тёмно-розовых сладких помидоров и, поверх – несколько веточек кинзы. Я поднимаю глаза на Мераба и говорю виновато, почти шёпотом:
- Я не люблю кинзу.
По мановению его руки тарелочка исчезает, вместо неё возникает другая, без зелени.
- Ну зачем…
- Я знаю как нужно.
- Спасибо. Мераб, а что это за вино?
- Не спрашивай, пей так! – улыбается он, - хорошее вино, плохого у меня нет.
Наблюдает за мной, глаза блестят.
- Ну, что там?
Что там... Да всё - подсушенные ветрами тёмные гроздья, древесный привкус ломкой коричневой веточки, простоватый запах жухлого листа с блестящей ниточкой паутины, холодок голой земли между красными рядами виноградников и прозрачное октябрьское солнце. Осень в твоём вине, Мераб, тёплая светлая осень.
- Понравилось!
Закусываем нежнейшими баклажанами, разморёнными горячим ореховым маслом, с почти неуловимым хулиганистым чесночным привкусом. Помидоры добавляют нотку прохладной свежести, вино распускается терпким красным цветком.
- Мераб, а почему в твоём ресторане поют цыгане? Разве они могут спеть грузинскую песню.
- Приходи вечером, я сам спою, - улыбается Мераб.
Нет, дорогой, и так уже на кухне твоя Лала спалила вторую порцию баклажанов.
- За нас!
За тебя, Мераб. Никогда больше я к тебе не приду. Не станет скоро твоего ресторана, разъедутся люди, весь дом затянут зелёной сеткой и поломают перекрытия. Не знаю, где теперь Лала, Этери, Мераб, гонец, которого звали Зурабом...
А вот и мой хачапури. Красавец! Я не сомневалась.
Чего только не вспомнишь, нарезая помидоры и шинкуя лук, смахивая жгучую, но совсем не ностальгическую слезу. Ну что ж, продолжаем. Баклажаны уже пожарены и сложены на блюде, а теперь я буду жарить лук и помидоры - до прозрачности и тонкости аромата, добавляя фиолетовый базилик и коричневый кориандр, помешивая и предвкушая. Этери положила бы свою любимую зелень, но я не стану (прости меня Этери, я так и не смогла полюбить кинзу!) Я добавлю один зубчик чеснока для того, чтобы аромат "распустился" и "зацвёл", но только в самый последний момент, чтобы не обидеть благородные приправы.
Теперь надо выложить всё это на румяные кружочки баклажанов, а затем снова и снова чередовать слои, пока не кончится и то, и другое. Попробовать одну дольку с кусочком чёрного бородинского хлеба, чтобы убедиться в том, что и так совершенно очевидно:
- Волшебно!
Посыпать сверху мелко нарезанной петрушкой.
Осторожно взять блюдо двумя руками, и в следующую секунду внезапно и нелепо выронить. И потрясённо наблюдать его танцующим на полу - целым, чудом не разбившимся, с прозрачной оранжевой живописью (масляной), с вкраплениями петрушечных листиков в яркую помидорную лессировку и лаконичным баклажановым кружочком, свисающим с края.
А потом, вспоминая, как все получалось - правильно, красиво, логично -пожалеть о том, что нет возврата в ту самую секунду, когда я вместе с блюдом решила захватить лопатку, а она выскользнула, развернулась в пальцах и, и, и.....