Читаю письма поэта. Читаю вслух, чтобы уловить звучание. Его послания – еще один раздел поэзии. Некоторые абзацы перечитываю по многу раз, угадываю интонацию, вслушиваюсь в мелодику. Каждое предложение имеет размер, подчиняется ритму. Он – всем своим существом поэт. Думает, говорит, бранится – стихами в прозе. Каждая строка – на вес золота. Каждый буквенный завиток – произведение искусства. Читаешь слово – и бездна смысла разверзается внезапно пред тобой. И ревность змеёй шевелится – почему не жила в его время?!
Прикатила бы - загнала бы лошадей! Прибежала бы, путаясь в юбках до полу, на ходу смахивая шляпу, стягивая перчатки. Кожушок - в сторону! В румянце, огнём пылающем, запыхавшаяся, уставшая, но любовию бодрая... А что он? Не встречает. Утонул в меланхолии черной. Лежит в опочивальне при свете дневном. Веки тяжелые глаза опечатали. Рука поверх одеяла покоится, тонкая, бледная. Обронил как-то: «Поэзия требует всего человека». Оставила, блистательная, только оболочку. Но и она – поэта оболочка – как хороша! Утонченность осталась. Припаду губами ко лбу, ко рту. Холодит, мерзавка костлявая.
Встряхну головой, отгоню видение его последних дней. Лучше перечитаю нетленное.
«Портфель моя уехала, и я принужден писать на этой бумаге из Нарвы; устал, как собака, но все пишу, сколько могу...
Хозяин мой – немец, не поколотить ли его? А как не даст кофею? Ну, Бог с ним! Пусть и собаки в покое будут...
Кланяйся всем знакомым в ноги. Я всех люблю. Ей-богу! Лаптевича попроси, чтобы приписнул. Какова его горячка? Поход научит всему. Я, как каторжный: люди спят, а я из одного места в другое. Покоя ни на час. Дай кофею напиться...»
Не суждено ему было офицером стать. Скитальцем – да. Бедствующим – да. Дипломатом – нет. Простым библиотекарем – нет. Но другом – да.
«Одно утешение – говорить с тобою, хотя на бумаге. Да пиши не на листе...