О бесконечно талантливых людях говорят: «Его при рождении поцеловал Бог». В Аристарха Бог плюнул.
Сложно сказать, что в этой истории правда, и уж тем более никто не помнит, как всё было на самом деле, но было так. Жарким и зыбким летом года 1993-го от рождества Корнелии Лентулы дальняя собака выплюнула героя на плавящийся под лучами июльского светила перрон Курского вокзала. И не был он ещё никаким Аристархом.
Никто не знал, откуда он пришел; из его путаных и бессовестных излияний цельной картины не складывалось. Хуже того: он и сам смутно представлял, кто он такой. Подпольная жизнь на грани шизофрении, безумные перемещения по стране, в страхе мнимой погони, подкрепленные многомесячным запоем…
Но, как не велика Россия, сколько не отступай от Курка к Кремлю, а непременно попадёшь на Арбат.
Примечательно, что на границе света и тени, под неусыпным присмотром Ледовитого океана, где немало сильных и смелых мужчин нашли свою славу и смерть, зачатие Аристарха выглядело просто-таки непорочным. Его мать, женщина видная, овдовела, то ли едва успев, то ли вовсе не успев выйти замуж; Север не слишком церемонится с покорителями.
Малыш получился крепким, пронзительно рыжим и внешне здоровым. А вот голова, как известно, предмет загадочный. И погоняли его (к чему имя?) согласно цветовой дифференциации.
Сильные и смелые мужчины всё менее досаждали смелой родительнице, препоручив заботу о бедной сиротке цивилизации столицы Заполярья. Но как раз ко времени взросления персонажа героическая парадигма воспитательного процесса начала давать сбои, вступила в неравную схватку с развесёлыми альтернативами и вдохновенно проигрывала. Школы, общеобразовательная и музыкальная (да-да, божественная антидотина в действии) не имели не единого шанса против суровой романтики нумерованных микрорайонов, чарующего противотанкового рельефа и заметающей следы позёмки. В условиях сурового климата утончённое звучание кларнета бледно проклёвывалось сквозь грохот металла, рвущегося из тёмных подвалов. К тому же длинная сопливая дудка навзничь проигрывала в уличных схватках дубинообразному отечественному «Уралу». А полярная ночь звала почему-то к подвигам, воспетым более Северным и Розенбаумом, нежели Лондоном и Кавериным.
И вот, в результате неутомимого противостояния с обществом и здравым смыслом создались условия, наиболее подходящие для встречи совершеннолетия в заведениях малоприятных (впрочем, от мест проживания вовсе не отдалённых). А согласуясь с накопленным анамнезом, и с непременной инициацией.
Но будущий Аристарх, а пока просто Рыжий, не был обычной мелкоуголовной шпаной, в нём сталкивались и бурлили стихии вселенского масштаба. И он рванул. Прямо по шпалам, в единственном существующем направлении железной дороги — на Юг. Навстречу близкой весне и надежде. Да ещё сумев подбить на маршбросок нескольких своих безумных товарищей, что подтверждает наличие установленного в него при рождении проповеднического сервиса.
Станем полагать, что продвижение банды Рыжего к дальнейшим событиям не было таким уж трагичным, как он сам рассказывал, и происходило чаще посредством различных видов транспорта, нежели ползком, а количество посещённых населённых пунктов несколько меньшим, чем представлялось участникам соревнований. И всё же следует признать операцию, финансируемую исключительно пожертвованиями мирного населения и партизанщиной, по своему выдающейся.
Под девизом «самимынеместные» и анархическим знаменем прошелестела оргалитом весна, усугублялось лето. При движении до низовий Волги и обратно отряд растерял бойцов и распался в схватках с нуждой, садистами-огородниками и прочими рудиментами пребывающего в заметной прострации государства, а его предводитель, теряющий презентабельный облик, но не бодрость духа, совершил наконец необходимую неосторожность. Следуя с попутными панками на текущую «зелёную конференцию», замаскированную под музыкальный фестиваль, Рыжий с пьяных глаз попутал платформы и проснулся уже в Московской губернии.
Арбат тех времён это песня, судорога, поэма. Уже опасно панковский, но местами ещё мило хипповый. Утончённый, брутальный, бритоголовый, лохматый, многоголосый. Криминально-матрёшечный и самодеятельно-музыкальный. Стена Цоя ещё не слишком привычна богеме; по пути в театры боязливо обходят. Иностранцы скупают ушанки за баксы, прикрываются ими от летнего зноя. А на «кирпичиках» демократичное пойло и очередь.
Рыжий моментально оказался в атмосфере родного подвала, и уже через полчаса, не выделяясь среди аборигенов излишней трезвостью, запиливал что-то из Кинга Даймонда на подвернувшейся гитаре.
Там-то и был он примечен Индейцем, носившем в то время прозвища менее замысловатые, и спокойно откликавшийся на просто Серёгу. Рыжий оценил нездешний профиль нового товарища и выдал гениальное:
– А ведь ты в прежней жизни был индейцем! То есть все люди раньше были индейцами, но ты – какой-нибудь вождь!
Вождь же, являясь фигурой в узких кругах примелькавшейся, а личностью неординарной и незлобивой, водил знакомства в компаниях настолько различных и малосочетаемых, что временами оказывался даже в заведениях условно приличных. И что уж совсем трансцендентально, на репбазе и по совместительству жилище Зиновия, где мы в то время активно боролись за возраждение рок-н-ролла и с трезвостью. И именно туда Индеец дотащил нежданно возложенную ношу. Судьба сеяла перед Аристархом шансы щедрее, чем Воробьянинов баранки.
Благословенное время!
Споры на темы «о непогрешимости всякого творящего» и «достойно ли делать рок-личности слишком широкие перерывы между возлияниями» еще не заняли окончательно место в мусорных баках вьюношеского скудоумия. А хиппи, панки и прочая плесень, выгодно выделялись на фоне толп бритоголовых засранцев, маршировавших по Столице и окрестностям ордами, численно сравнимыми с дивизиями. Толковые системы идентификации «свой-чужой» были встроены далеко не во все головешки. Как, впрочем, и поныне. Оригинальность приравнивалась к интеллигентности, и всякий неформального вида пельмень, цитировавший не то, что Ницше или Бердяева, а хотя бы Кастанеду, немедленно записывался если не в братаны, то уж в собутыльники.
Рыжий, не прочитавший за свою блистательную жизнь ничего толще «Спид-Инфо», обладал тем не менее, какой-то дьявольской харизмой, и был, по возможности, приведён в божески вид. Отмыт, опохмелён и обласкан. И удостоен, вроде бы, даже женского внимания, как минимум до стадии углублённого знакомства. Впрочем, и по этой части мнение о нём бытовало, как о куске дебила, что с остальной личностью гармонировало.
Отдельно подкупала в нём способность не шуметь без толку на инструментах, но чувствовать соразмерность, риффить в кассу, соответствовать замыслу… Нам с Зиновием как раз не мешало что-то таковское, с потугами на артроковость. Планы строились грандиозные.
И закрутилось. Энергии было в избытке, спирт не забирал ещё окончательно, и гениальность плескалась через край, не встречая достойной критики. Играли, бузили, путешествовали. Добирались даже до родины героя, где, впрочем, ничем грандиозным не отметились. В основном из-за подпольного статуса самого имярека; записано за ним было достаточно.
Можно запойно проваливаться в альтернативные измерения, болтаться по стране с гитарами, радовать очарованных дам и восторженных идиотов. Даже снисходительно смотреть на явно психиатрические задвиги отдельных представителей коллектива. Но жизнь всегда имеет на ваш счёт булыжник в портмоне, и горе уверовавшим в тишину и попросту убаюканным. А то была эпоха перемен во всей своей неприкрытой паскудности. И осень подступала, обкладывала. Даже у меня, паренька в приличной степени наивного, нарастало нехорошее ощущение пустоты и обречённости. И бухло не выветривало дурных предчувствий.
Мне тогда состоялось организовать что-то вроде штаб-квартиры в районе Белки, неподалёку от развергающегося, где разные рок-личности предавались сопутствующим зависимостям. А когда мегаполис оказался в информационной блокаде, многие и вовсе переселись туда со всеми пожитками и спиртом, движимые любопытством и просто общим возбуждением, а то и страхом.
А Рыжий яснее других чувствовал приближение инфернального холода. Он словно получал тайные сигналы, в соответствии с малозаметной закорючкой в учётных записях сатанинского воинства, означающей перспективность. Заранее чуял запах приближающейся крови. И чем ближе и яснее являлась катастрофа, тем больше возбуждался, энергичнее действовал.
Ещё до того, как заработали пулемёты, раньше, чем толпы пришли в движение, Рыжий ломанулся в самое сердце движухи. Светился торшером на баррикадах, ввязывался в потасовки с милицией, агитировал, распевая постыдным голосом непотребщину, за мировую анархию в целом и Паука в частности. И быстро оброс знакомствами самого похабного свойства.
Благодаря прежде отмеченному таланту подбирать и организовывать попутчиков, одним общим моментом новой банды оказался интерес к музицированию, преимущественно совершенно бездарному. Среди этих придурков, как на подбор именовавшимися всяческими затычками и булавками, выделялся великовозрастный сиделец по прозванию Клён, навязчивой галлюцинацией которого стала идея сочетать тяжёлый рок с блатным набором букв собственного сочинения. О, времена! Всё представлялось возможным.
Но пока в усложняющейся оперативной обстановке гоп-компания находила радость в возможности скакать под пулями и мародёрствовать, на радость опидорасившимся политикам и стоявшим за ними силам ада.
Существование в непосредственной близости от зоны боевых действий оказалось откровенным пиром во время чумы. Похищенные Рыжим и компанией из горящих фур ценности умело реализовывались моей подругой, благодаря неотъемлемым дарованиям. Но радости никакой не было. Напротив, пьянство под грохот канонады дурно сказывалось на психическом здоровье тех, у кого оно ещё оставалось. Что уж говорить о персонажах, чьё «здесь и сейчас» абсолютно соответствовало наступающему концу света, и напрочь игнорировало любую перспективу.
И Рыжий быстро освинячился до крысятничества, был бит и изгнан с самыми никудышными рекомендациями, и, как могло показаться, «исчез Россией проклят». Но не всё так однозначно, какие были наши годы?
Индеец, к примеру, в духе своей природной доброты быстро простил облитую синими чернилами роскошную шевелюру и необходимость парикмахерского вмешательства. И даже проявлял в дальнейшем немалую обеспокоенность судьбой изгнанника. А Зиновий, только что в праведном гневе махавший могучими кулаками, и вовсе счёл всё произошедшее вполне соответствующим натуральному панк-року и общения не прерывал. Вплоть до следующего происшествия.
Они всегда где-то рядом, рука об руку. Явь и навь, восторг и уныние, Ульянов и Ленин, детство и смерть. Но только в исключительных случаях удаётся обозначить достаточно отчётливую границу. Символично, но заклеймить Рыжего Аристархом выпало именно Зиновию. Он потащил того в Съяны. Конечно, под Новый год. С ёлочкой.
Крепко экипировавшись «Роялем», водой и свечками, гоп-панковская братва совершила досадный промах. Банда прожжённых неформалов не учла, что в их ряды может проникнуть кто-то более раздолбайски относящийся к бытию и упокоению. И первые красные крышечки были сорваны ещё на вокзале. В результате Рыжий, имевший весьма смутное представление о заявленных приключениях, но влекомый близостью ада, разуметься, потерялся. Прямо из праздничной залы, из-под ёлочки, куда его с немалыми затруднениями удалось дотащить.
Зиновий впоследствии клялся, что неоднократно отправлялся на поиски по соседним кельям (и я ему даже местами верю), но без ощутимых успехов.
Рыжий же, учредив трудное и опасное путешествие незнамо куда под поверхностью и во мраке, всё же не канул безвестно в одном из провалов. И тут, надо думать, вновь не обошлось без Провидения, той самой божественной харкотины. Каким-то семьдесят восьмым чувством, без разума и направления он добрался почти до выхода, где силы его окончательно оставили, и он прилёг. И когда очередная группа экстремалов вдвинулась на покорение неизведанного и, как положено, стала воздавать и возносить к Белому Спелеологу, из-за камня к ним поднялось перемазанное известняком волохатое чучело, звуки издававшее замогильные. Но праздник есть праздник, удалось отпоить даже самых экзальтированных девиц, обошлось без жертв. Впрочем, Зиновию бывалые внушение произвели, пообещав более в систему не пускать. Но это так, для порядку, больше веселились, конечно.
А Солнце всё заметнее поворачивало на весну, и все и вся, словно отходя от тяжёлого похмелья, побуждались к дальнейшему существованию, надеясь, что столь мрачный год в их жизни больше не повторится.
В истории Аристарха дальнейшее выглядело так, будто прежде, чем окончательно признать эксперимент неудачным, Бог или Дьявол, или вся гностико-агностическая братия скопом совершили ещё одну безнадёжную попытку поддержать реноме слюны своей как целительной субстанции.
Теперь были активированы глубинные таланты, скрытые в самой сердцевине проекта, уровня аватар. Затраченных усилий в достойных руках хватило бы, чтобы перевернуть мир. Несмотря на изгнание и весьма широкий игнор, Аристарх сумел зацепиться в заповедных уголках системы, мрачных и безнадёжно наркотических. Но, чёрт возьми, кого это тогда удивляло?
Ближе к весне, когда прошлые подвиги подзабылись, приятелям удалось разжиться некоторыми подъёмными и даже собственным аппаратом. Тут сказалось и остаточное благословение Индейца, и общая Аристархова непотопляемость (назовём её творческой жилкой). Каким-то образом все эти затычки-булавки в кленовой муштре и аристарховой огранке оказались способны произвести впечатление на невесть откуда взявшихся спонсоров.
И Аристарху удалось, если не прозвучать, то уж, во всяком случае, выхлопнуть. Где-то, то ли в клубе «Ё», то ли на территории группировки «Ы» (где точно, врать не буду, сам не присутствовал, не помню; во всяком случае, место достаточно известное), должно было обозначиться их существование на разогреве у одного небезызвестного коллектива. Который они, в некотором роде, даже затмили. Во всяком случае, популярность тогдашних хедлайнеров оказалась приходящей, отчего и упоминать их бренд не имеет смысла, а вот о выходке Аристарха нет, нет, да и припоминают, перебирая бездостоверную городскую мифологию.
Но обратимся к индейским устным преданиям.
К началу мероприятия вся бригада, а особливо Аристарх, которого давно уже никто не видел недостаточно обдолбанным, предстала в состоянии нестояния. После короткого конферанса Аристарх, до этого изображавший усилия по настройке аппарата в положении лёжа, сделал попытку подняться, опираясь на гитару. К сожалению, ему это удалось. Двинувшись в направлении немногочисленной аудитории, он криво ухмыльнулся теперь уже явственно дыханием победившего Ада и выдал: «Не ждали, бляди!? А я живой!» Или что-то вроде того.
А дальше его перекосило и натурально извергло чёрным-пречёрным, как и положено окончательно утвердившемуся на «винтовом» пути слуге Вельзевула.
Это было слишком даже для бандитского шоубиза победившей демократии. За коллективом повсплывали какие-то феерические полукриминальные долги, порождения аристархового обаяния и пышных кленовых отростков. Кредиторам удалось выяснить только, что Аристарх таки уязвлён правоохранительной системой и плотно изолирован, Клён стремительно пророс куда-то на самое дно, а прочие затычки пускают слюни на руках у родителей.
Казалось, навсегда, уплывают в область преданий непременная виновато-злобная ухмылка, порождение мистических отклонений, и мрачного очарования тембры. Но по прошествии времени Аристарх о себе напомнил. На этот раз эпистолярно. Героический Индеец, по окончательной выплате причитающегося Родине, обрёл, помимо благодарностей от командования, заждавшеюся его возвращения весточку, полную соплей и сожалений, с обратным адресом одного из мордовских учреждений. Но продолжения не последовало.
Шли годы и забывалось. Лишь иногда кто-нибудь из старых знакомцев вздыхал между тостами, не слышно ли чего о блистательном нашем сидельце? И только запахи былых времён взбаламучивали воспоминания. Но вот однажды…
Антоныч, произошедший в новую прорабскую жизнь по причине безвременной отставки, мужик по-военному прямолинейный и чёткий, всё-таки иногда снисходил до моих альтруистических поползновений. Не из субординации даже, скорее по причине зрелого любопытства к человеческих душ инженерии.
– Иваныч, там опять эти… вышвырнуть или пойдёшь беседовать?
Двинули сквозь сумерки к мрачному умирающему зданию. На втором этаже в большом помещении, где раньше располагалась коммунальная кухня, горел вонючий костёр, освещая разруху и неприкаянных её обитателей.
Первый из них, длинный, узкий, волосатый, в перемазанном строительным мусором чёрном пальто, опираясь на лыжную палку, упёрся в нас мутным взглядом, и сипло бубнил в пространство, угрожая и моля одновременно разбудить своего товарища, именуя того Иконой; он не наводил ни на какие размышления.
Но второй…
Лёжа на куче осыпавшийся штукатурки среди остатков бомжовской трапезы, исходил нехорошим, нутряным кашлем; не просыпаясь выхаркивал бронхи. Грязная одёжа задралась, обнажая ту самую икону с куполами и непристойностями. Редкие клочки растительности сохраняли природную рыжесть. От него исходил жар, и вряд ли пробуждение его представлялось лёгкой задачей.
– Ну? – Антоныч перевёл взгляд на меня. Случай, когда легко исполнять, не приказывать.
– Нет. Ты вот что. Позвони-ка в службу, ну, где таких подбирают, вот номер. А лучше сразу в скорую. И мужикам скажи, пусть аккуратнее. Похоже туберкулёз.
Я вышел под аккуратно летящий и укладывающийся на сырую изрытую землю снежок, и издали, из недосягаемого для прожекторов дальнего угла площадки, наблюдал, как Антоныч руководит расчисткой территории от старого, омертвелого в пользу новой, но какой-то фальшивой пока жизни. Всё ещё надеясь, что память меня обманывает.
Прошли годы. Я мог обознаться.