Людка Щукина оказалась как раз тем карасем, который не попал в сети милицейской операции «Тунеядец», и поэтому не была отправлена перед Олимпиадой из Москвы за 101-й километр. Людка имела законную московскую прописку, проживала в коммуналке и даже в ее трудовой книжке имелась запись, что она работала уборщицей, но ее уволили по пункту 3 статьи 33 кодекса законов о труде Российской конфедерации, то есть за систематическое неисполнение без уважительных причин своих обязанностей. На самом деле причина увольнения крылась в ее систематическом появлении на работе в нетрезвом состоянии. Но в Российской конфедерации не могло быть тружеников, систематически пьющих на работе, следовательно, в кодексе о труде не могло быть и пункта, увольняющего за пьянку.
Каждое утро Людка просыпалась на своих двенадцати метрах с разрывающей голову болью. И каждый раз вчерашний вечер, а затем минувшая ночь всплывали отдельными фрагментами, не связанными друг с другом.
Причем, было абсолютно непонятно, откуда эти фрагменты: или с прошлой реальности или из только что оборвавшегося сна. Да она и не пыталась в этом разобраться, а тем более – восстанавливать целостную картину. Она лежала в постели и с тоской думала, что похмелиться опять нечем. Сколько раз она давала себе слово оставлять на утро хоть половину бутылки вермуту или портвейна, но ни разу у нее это не получалось: вино выпивалось до капли накануне.
Каждый раз, сидя за столом на табуретке и раскачиваясь маятником, Людка хватала нетвердой рукой бутылку и выливала в стакан последние остатки. Завершающий глоток, как контрольный выстрел, действовал быстро и сражал намертво. Людка валилась лицом на стол, оказываясь в положении неустойчивого равновесия, что, естественно, приводило к сваливанию наземь. Время замирало как на фотографии, запечатлевая Людку на грязном полу в неподвижности с широко разбросанными руками. Рядом валялась опрокинутая табуретка.
Спустя час сознание к ней возвращалось, и Людка на четвереньках добиралась до своей постели, где уже окончательно проваливалась в тяжелое хмельное забвение. А поутру опять страдала и находила на столе только пустые бутылки. Такие же бутылки валялись у нее и под кроватью. Их Людка называла своею страховкой. Когда денег не оставалось, Люда собирала страховку в сумку и относила на пункт приема стеклотары. Взамен она получала измятый рубль с мелочью, чего вполне хватало на бутылку спасительного портвейна. Но такое случалось не так уж часто.
Вообще же свою пятерку в день, а то и больше Людка имела почти всегда. Плюс дармовая ночная выпивка, неприхотливая закуска, а иногда и непритязательный ухажер.
Ее дни и ночи были похожи друг на друга, как отрывные листки календаря. До обеда она похмелялась, одновременно наводя кое-какой порядок в своей комнате. Соседей не было, и в Людкином распоряжении была и кухня, и ванная. Затем она снова спала, готовясь к ночной работе. Вечером она снова выпивала стакан портвейна и отправлялась на Белорусский вокзал.
Здесь она себя чувствовала, как рыба в родной стихии. Вокзал она знала, как собственную квартиру. Собственно, вокзал и был ее второй квартирой. Она великолепно ориентировалась, знала все входы и выходы и все близлежащие буфеты и забегаловки. Ей были знакомы билетные кассиры, дерзкие носильщики, дежурные камер хранения и даже швейцар из ресторана, который одним своим видом демонстрировал, что посещение ею ресторана категорически не допускается. Но Людка туда и не пыталась попасть. Ей было вполне достаточно привокзального буфета и залов ожидания.
Там ее интересовал вполне определенный контингент, не имеющий отношения к вокзалу, а попавший сюда либо по необходимости, либо тривиальности. Она видела его насквозь и могла безошибочно различить пассажиров дальнего следования от пассажиров пригородных поездов, прибывших от уезжающих, встречающих от провожающих. Она отличала охотников за чужими чемоданами от тех, кто забрел сюда, чтобы просто скоротать время. Но своим наметанным глазом Людка выискивала граждан совсем иной категории, с которыми быстро вступала в контакт. Это были мужчины среднего возраста, иногда и старше, одетые непритязательно и обязательно навеселе. Впрочем, встречались и совсем прилично одетые мужчины, даже при галстуке, но все равно навеселе. С такими мужчинами Людка и заводила знакомство. А чаще всего мужчины первыми с ней знакомились. Хотя им только казалось, что это они проявляют инициативу. Потому что Людка, как опытный практикующий психолог, знала, что и как делать, чтобы на нее обратили внимание.
Потому что в этом состояла ее работа – уметь обратить на себя внимание. И до Олимпиады, и вовремя ее.
Людку на вокзале тоже хорошо знали. Кроме швейцара из ресторана ее знали вокзальные уборщицы, билетные кассиры, носильщики и даже водители такси. Но лучше всех ее знала милиция. Потому что большую часть своей жизни Людка проводила именно в линейном отделе, будучи привлеченной к административному аресту. И это происходило с неотвратимой регулярностью.
Потому что Людка Щукина была вокзальной проституткой.
Поскольку в Российской конфедерации проституции тоже не существовало и, следовательно, не было и статьи, карающей за проституцию, Людку на вокзале подвергали административному аресту за появление в общественном месте в нетрезвом виде и нецензурную брань, то есть, за мелкое хулиганство.
Наказание Щукина отбывала здесь же, в линейном отделе милиции. Она мыла полы, убирала мусор и тосковала за отнятой возможностью весело провести время в обществе хоть и не совсем галантного, но доступного кавалера, с которым по-свойски можно было выпить стакан водки или портвейна, заполучить свою «трешку», то есть три рубля, а иногда и потолковать о жизни. Хотя бывали случаи, что вместо денег Людка получала кулаком между глаз или, того хуже, лишалась последней мелочи в кармане. Но все это были, так сказать, издержки производства, к которым Людка давно привыкла, так как они были неминуемы при такой рискованной профессии. И вообще она на свою жизнь не жаловалась. Иногда, правда, в связи с вынужденным простоем она со всей своей женской прямотой выказывала претензии милиционерам в дежурной части. Но там сочувствия не проявляли, в положение не входили, а нагружали Людку новой работой.
По характеру Людка была отходчивой, зла долго не держала, брала в руки ведро и швабру и отправлялась мыть обезьянник. Работала она всегда на совесть. Возраст ее определить было трудно, так как вследствие специфики ремесла имела испитое синюшное лицо, стиравшее признаки возрастного различия. Личный состав отдела милиции она тоже прекрасно знала и приветливо со всеми здоровалась. И вообще чувствовала себя неотделимой от милицейского коллектива, потому что во время Олимпиады только два или три раза была на свободе, да и то считанные часы.
В один из таких коротких мгновений вольности она уже сама в два часа ночи явилась в милицию и притащила на спине, как вязанку дров, какого-то тщедушного мужичка, который был пьян до состояния полной неподвижности. Сгрузив его на деревянную лавку в дежурной части, где уже пьяно раскачивались несколько будущих арестантов, Людка направилась к известному стеклянному барьеру.
- Здорово, Григорыч, - по-свойски обратилась она к майору, как к старому знакомому, с которым только вчера рассталась. И, указав на принесенного мужичка, распорядилась: – Посади его, суку!
Людка тоже была изрядно пьяной, но в отличие от своего спутника еще сохраняла кое-какие речевые и двигательные навыки.
Григорыч посмотрел на нее поверх очков, а затем сквозь очки на доставленного субъекта.
Тот уже безмятежно разметался на деревянной скамейке, как у себя дома, и громко храпел. Голова его запрокинулась за спинку лавки, а ноги были вытянуты чуть ли не на средину дежурной части. Всей своей независимой позой он как бы утверждал, что ему решительно на все наплевать, даже если его сейчас положат на рельсы.
- Кто это? – безразлично спросил Григорыч.
- Клиент мой. Отказывается платить, падло. А вино мое выпил.
Григорыч сразу же утратил интерес к жертве продажной любви и склонился над книгой регистрации происшествий. Дежурство выдалось хлопотным, так как не только обезьянник, но и все скамейки в дежурной части были заполнены пьяными нарушителями, подобранными на вокзале нарядами милиции. И этот еще один, принесенный Щукиной, воодушевления ему не прибавлял.
В обезьяннике царили шум и возня. Там пьяно толкались, пререкались и возмущались. Кто-то пытался петь, кто-то требовал немедленно вызвать прокурора, кто-то умолял позвонить его беременной на восьмом месяце жене, а кто-то мирно спал, свернувшись в углу калачиком. Когда шум становился невыносим, раздавался грозный окрик дежурного сержанта милиции, но это помогало мало.
Людка просунула лицо в окошко.
- Григорыч, закрой его в камеру, чтоб он не сбежал ненароком. А завтра жрать и пить ему не давай. Пусть он сгорит с похмелья. Я ведь его сразу предупредила – не заплатишь, отведу в милицию. Там у меня менты - все кенты. Они тебя заставят платить. А он, как выпил красненького, так и потух совсем. И только визжал, как свинья. А мне какое дело? Я время на него потратила. Водку мою тоже выпил. Григорыч! Заставь его заплатить. У него, правда, денег совсем нету. Я его уже обыскала. Вот, сам посмотри.
Людка вернулась к скамье и стала выворачивать у клиента карманы. Карманы, действительно, оказались абсолютно пустыми.
- Эй, страдалец, твою мать! – пьяно заорала Людка. - Ты с чем пришел к благородной даме на свидание? У тебя же ни копейки за душой, и в штанах ничего не болтается!
Людка, расстегнув на клиенте ремень, стала стаскивать с него брюки. Клиент не реагировал.
- Вот, Григорыч, обрати внимание, - повернулась она к стеклянному барьеру. - Сейчас тебе покажу, с чем на свидания некоторые ходят. Тут обхохочешься. Оформи его, Григорыч!..
Дежурный сержант, здоровенный детина, который в силе мог бы посостязаться с маневровым тепловозом, сидел возле Григорыча и молча следил за Людкиными манипуляциями. Когда Людка стащила брюки клиента до щиколоток, обнажив его волосатые ноги и грязные трусы, сержант медленно поднялся со стула, вышел из-за барьера и подошел к Людке. Он схватил ее за шиворот и потащил вверх. Людка захрипела, поскольку пуговица ее кофты впилась ей в горло. Клиента сержант тоже взял за воротник куртки и приподнял над скамьей, как тряпичную куклу. Так он их подержал, будто выставлял на продажу, а затем довольно сильно столкнул лбами.
- Утром оформим, - прорычал по-медвежьи сержант. – Обоих. А пока отдохните.
От полученного удара Людка сразу же повалилась на лавку, словно сраженная пулей и замерла. Под носом у нее стали надуваться розовые пузыри. Клиент же наоборот, резво вскочил на ноги и вытянулся столбом. Так он постоял несколько секунд, а затем подпиленным деревом рухнул и, быстро перебирая руками, пополз по грязному полу на обезьянник.
- Все, готово дело, - обреченно произнес один из обитателей обезьянника, следя, как клиент кружится у решетки подобно отравленному таракану. – Эпилепсия обеспечена. Нельзя спящего человека бить по голове, - заключил он назидательно.
Сержант подошел к обезьяннику и сделал страшное лицо.
- А ну, суки, тихо сидеть! – заорал он. – А не то рога всем поотшибаю!
Обезьянник притих, будто там убавили громкость. Людкин клиент сделал еще пол-оборота у решетки и успокоился. Сержант открыл ключом решетку, взял клиента за шиворот и впихнул в обезьянник.
- Куда нам еще этого эпилептика, - робко возразил знаток медицины. – И так дышать нечем.
- Я тебе сейчас найду чем дышать! – грозно закричал сержант, запирая решетку. Он вернулся на свое место, сел на стул и стал лениво листать журнал.
Через четверть часа Людка пришла в себя. Она пристально стала вглядываться в соседей, пытаясь определить, кто из них ударил ее по голове. Рядом оказался какой-то тип с длинными волосами и выпирающей нижней челюстью, одетый в черный смокинг с оторванным у плеча рукавом. Он отрешенно смотрел перед собой немигающими глазами. Людка с силой толкнула его локтем в бок:
- Эй, музыкант, твою мать! – брызгая слюной, закричала она. - Ты что, падло, руки распускаешь? Жить надоело?!
Смокинг закачался и забормотал что-то невнятное.
На лбу у Людки вздулся багровый вулкан, а вокруг глаз всплыли темно-фиолетовые круги. Она хотела пожаловаться Григорычу, что ее только что избили, прямо в дежурной части, но потом передумала, так как приобретенный опыт длительного пребывания в милицейских стенах подсказывал ей, что лучше этого не делать. И тогда Людка, осторожно ощупывая шишку, просто пустила слезу от обиды и несправедливости.
А утром ей снова оформили десять суток административного ареста. В кабинете начальника Людка хмуро выслушала зачитанный Григорычем протокол, из которого явствовало, что вчера в ночное время суток она, находясь в нетрезвом состоянии на платформе Белорусского вокзала, из хулиганских побуждений учинила драку с незнакомым ей гражданином, нанеся ему твердым предметом легкие телесные повреждения в виде разбитой лобной части головы. При этом она нецензурно выражалась, чем проявила особый цинизм и явное неуважение к обществу и, тем самым, учинила нарушение общественного порядка. Доставленная нарядом милиции в линейный отдел, продолжала вести себя буйно и пыталась насильно раздеть доставленного вместе с ней избитого гражданина, из-за чего была помещена в камеру предварительного заключения.
Ее клиент получил столько же. Он трогал расшибленный лоб и пытался вспомнить, что же произошло накануне, и каким именно образом он оказался в милиции, но припомнить ничего не мог. В коридоре перед кабинетом начальника милиции, где выносился приговор, он встретил Людку и не признал ее. О том, что вчера ночью они вместе в подворотне пили водку, а потом запивали ее красненьким вином, он тоже не помнил. Зато Людка его признала и, схватив за отвороты разорванной куртки, долго трясла, употребляя при этом только нецензурные эпитеты. В конце она пригрозила, что обязательно его еще встретит и закопает живьем.
Затем Людка Щукина угрюмо проследовала к знакомой кладовке, привычно взяла там ведро и швабру и отправилась на свою привычную работу.