Вот брожу я путями окольными, жадно в город врываюсь ночной. Я ведь мёртвая — что же так больно мне, что же страшно так, пусто, темно? Я дышу этим чёртовым городом — только здесь и выходит дышать полной грудью, неровно распоротой, и тогда замирает душа, и тогда утихает болезненность, и тогда я почти что жива, и бросаю беззлобно: «Отлезьте вы» тем, кто спросит внезапно: «Ça va?» — только местным — особенным — способом. Что до них? И что им — до меня? Я мертва. Я сама себя бросила. Я сама для себя западня. Я сама есмь сюжет концентрический, заключивший в себе сам себя: так брожу вот и чиркаю спичками, путешествую день ото дня по маршруту до боли известному, взявши в спутницы собственно боль, ведь мы смотримся с нею прелестно так... Что, не надо об этом? Jawohl. Так уж вышло, что мы с ней повенчаны. Так уж вышло. Уже всё равно. Я привыкла быть с ней вместе вечером и, конечно, в прохладе ночной, потому что — при жизни отпетая — я надеюсь тайком встретить смерть, а не выйдет ведь встречи — поэтому: на меня нет резона смотреть. На меня ей нет смысла охотиться: будет нужно — прибуду сама вместе с болью, и страхом, и с гордостью. А пока — не нужна задарма. А пока — все четыре слагаемых ближе к сердцу я буду носить и под маскою непроницаемой прятать явный их всех профицит. Может, выпадут все эти радости, может, станет мне легче дышать, может, острые грани и сгладятся, и на том перестанет душа ныть, болеть, трепетать, беспокоиться? Мне бы очень хотелось, чтоб так. Город примет меня — и бессонница станет сном, и забудется страх.