Приехал как-то Волосатов в лес за бабами.
В том смысле, что в городе попрятались, суки, в окошки отдельных квартир, а Волосатов был не стар.
Вовсе даже наоборот.
А тут, значит, костер-палатки-веселуха, в волейбол играют – вот и повылазили.
Да только…
Он и прохаживался многозначительно, и мячики подавал, подмигивая, и плясал разнузданно – романтика не сложилась…
Какие-то бабы в том лесу попались то занятые, то дерзкие.
Волосатов разозлился и пошел спать один.
Лежит в своей оборудованной для утех палатке – матрац средней жесткости, красный фонарик, бутылка самогона – и сердится.
Сгустилась ночь, потухла дискотека, а у костра, напротив, распелись гитаристы.
«Заводы, понимаешь, стоят…» – сурово думал Волосатов, ворочаясь на изумительном своем матрасе.
Гитаристы жонглировали аккордами, искрили медиаторами, срамили онемевшую фауну голосовыми трелями и – тут Волосатов насторожился – рос да ширился в этой вакханалии бабий хор.
Он отхлебнул самогона и навострил уши.
«Ну-ка, облажайтесь, гады, – мечтал Волосатов, – промахнитесь ладом!..»
Песни, как назло, росли над лесом, набирали виртуозности, рвали душу…
«Хоть бы ноткой ошиблись, подлецы!» – сплюнул Волосатов, натянул трусы и полез из палатки.
Он пришел к костру, налил бабам самогона и решительно запел…
* * *
…Робко защебетал рассвет, будто прислушиваясь и не веря тишине, допьяна напоенной гармонией. Кусты шевелились, переваривая хрустальные отголоски струн; тени бледнели, до корней пронизанные затаенной страстью бабьего хора…
Волосатов чмокнул во сне губами.
Из угла запекшегося рта выползла слюнка и зависла, грозя шлепнуться прямо в розовое ушко бабы – еще в полночь самой занятой и очень дерзкой…