Щенка мне подарили на пятый день рождения. Крохотный песик, черный с редкими белыми пятнами, похожий на негативный снимок долматинца, неуклюже ковылял по комнате, путаясь у всех под ногами, тяпнул за палец дядю Люка и чуть не уронил бабушку. - Это твой новый друг, - смеясь, говорила мама. - Он будет тебя любить, вот увидишь. Собаки, они очень преданные. Как же нам его назвать? А ну мальчики, давайте скорее придумывать имя. А папа между тем расставил на кухне пластмассовые миски. В одну налил воду, а в другую насыпал маленькие коричневые сухарики, пояснив, что это собачий корм. - Лаки! - закричал я. - Хорошо, - улыбнулась мама. - Значит, будет счастливым. Забыв про гостей — этих скучных взрослых — я до вечера играл со щенком. Даже не заметил, как за окном стемнело и все разошлись. Лаки как будто понимал меня с полуслова. По команде приносил шапку, газету, тапочки. По команде садился, вывалив ярко-розовый, словно лакированный, язык. Протягивал мне мохнатую, с острыми коготками лапу и при этом смотрел так умильно, казался таким уютным, что хотелось подхватить его на руки и тискать, как мягкую игрушку. Мы так умаялись за день , что свалились, как усталые солдаты, я — в постель, а Лаки— на вязаный прикроватный коврик. Но и в полудреме, сквозь вязкий частокол ресниц, я поглядывал то и дело на своего щенка. Будто не верил, что он – мой, и будет моим завтра, послезавтра, всегда. Я проснулся посреди ночи. Горела настольная лампа, роняя на пол желтоватый свет. Примостившись у откинутой крышки секретера, сидел незнакомый взрослый человек и что-то писал. Его лицо, бледное, как луна, было сосредоточенно и печально. Неровная челка падала на лоб, скрывая глаза. - Вы кто? – спросил я застенчиво, глубже зарываясь под одеяло. Незнакомец обернулся и настольная лампа отразилась в его зрачках. - Я твой сон. - Неправда, я не сплю. Зачем вы мне врете? - Почему ты решил, что я вру? – улыбнулся парень, тепло и в то же время отстраненно — будто разговаривал не со мной, а с черепашкой ниндзя на стене. - Когда я сплю, у меня не дрожит коленка. - А, вот оно что. Ну, хорошо. Вру, - легко согласился он. - Но если скажу правду, ты все равно не поверишь. - Поверю! – меня разбирало любопытство. - Пожалуйста, скажите! Я и в самом деле готов был поверить во что угодно. Если ночью в твоей комнате очутился некто чужой — не родственник и не друг семьи, значит, самое странное с тобой уже случилось. Значит, ты по ту сторону реальности, там, где сбываются сказки, а бабушкины страшилки становятся явью. Но, как ни удивительно, я его совсем не боялся. А ведь незваный гость мог оказаться вором, бандитом или убийцей, который возьмет и зарежет меня или задушит подушкой. Бандиты они такие. Незнакомец усмехнулся. - Я твой щенок. - Лаки? - переспросил я растерянно, только сейчас заметив, что коврик собачонка пуст. - Где Лаки? - Я же говорил — не поверишь. Эх, ты... А между тем, я и есть твой Лаки. Надо же выдумать такую дурацкую кличку. На самом деле меня зовут Кристиан... Кристиан Штольц. Понимаешь, работа у меня такая — превращаться в собаку, маленьких мальчиков, вроде тебя развлекать. Другой не нашлось, а где я только не искал, - он покачал головой, словно недоумевая. - Экономический кризис, безработица... Не умирать же семье с голоду? У меня жена болеет. Недавно сын родился... Вот, - он что-то извлек из кармана и показал мне издали — тусклый бумажный прямоугольник, должно быть фотокарточку, но лица я не разобрал. - Мой Андреас. Красивый мальчик, правда? Он коротко вздохнул, а потом рассмеялся и махнул рукой. - Да что я тебе рассказываю? Не бери в голову. Ты всего навсего малыш. Спи и забудь о том, что слышал. Родители купили тебе щенка — вот и радуйся. Не беспокойся, я буду тебе другом. Честно, буду. Только смотри, не проболтайся, что знаешь про меня. Иначе все испортишь. Спи, - повторил он настойчиво. От звука его голоса у меня начали тяжелеть веки, настольная лампа замерцала и уплыла куда-то в сторону двери и дальше — под потолок, а мысли перепутались, как бабушкины разноцветные клубки. - Но Лаки, - пробормотал я, барахтаясь в мутном полусне, точно неумелый пловец в глубоком озере. - Я думал, он настоящий. - Настоящий пес, - донеслось издалека, точно с другого берега, - это грязь, блохи, лишай. Покусы и царапины, из которых может развиться сепсис. Угроза бешенства. Испорченные вещи. Это постоянная опасность, что что-то пойдет не так, ведь животное нельзя полностью контролировать. Ему не влезешь в голову, оно непредсказуемо, как сама природа. Какие родители согласятся подвергнуть ребенка опасности? Он что-то еще говорил о собаках и людях, родительской любви, о жене и сыне. Проснувшись утром, я обнаружил щенка в своей постели. Лежа на боку и вытянув лапки, он спокойно дышал через нос и словно улыбался — умиротворенно и как-то совсем по-детски. Он выглядел совершенно счастливым. Даже слюни пускал во сне. Не пес, а маленький братик. Так и хотелось его пощекотать или чмокнуть в блестящий кожаный нос. А на крышке секретера белел сложенный вдвое листок. Осторожно выбравшись из кровати, я взял бумажку в руки и развернул. В глазах зарябило от мелких фиолетовых буковок. Я не мог прочитать написанное, не умел, поэтому просто скомкал письмо и сунул в ящик с игрушками. Будь я старше — хотя бы подростком, а не глупым дошколенком — ни за что не принял бы эту историю за чистую монету, посчитал ее мороком, детской фантазией, сновидением. А поверив, что сделал бы? Испугался до озноба? Ведь это очень страшно — жить под одной крышей с оборотнем. Или разозлился на родителей, устроил скандал, за то, что вместо долгожданной собаки подсунули неизвестно кого? Трудно сказать. В пять лет даже самое невероятное принимаешь, как должное, потому что доверяешь миру и не ждешь от него подвоха. Кто как нe маленькие дети умеют примирять непримиримое? Мой щенок — одновременно еще и человек? Отлично! Значит, с ним можно поговорить. Рассказать, как провел день и что случилось в садике. Прочесть стишок или басню. А песик так внимательно слушал, положив голову на передние лапы, и тихонечко, как мне тогда казалось — восхищенно подтявкивал. Да, я на полном серьезе считал, что мой щенок любит поэзию. А потом вы отправитесь гулять, и собачонок будет исполнять команды, бегать за мячом, приносить палку. Станет преданно смотреть в глаза и вилять хвостом, как и положено собаке. В тот момент я не видел в нашей дружбе противоречий, а со временем постарался забыть о них, затолкал поглубже в подсознание. Столько лет минуло с той ночи, что жутковатое ощущение реальности сгладилось, зарубцевалось, как старая царапина. О наших с Лаки задушевных беседах я вспоминал со стыдом и смутной досадой, как о глупой, но увлекательной игре для малышей. И хотел бы поиграть, но не позволяет возраст. Большие мальчики не верят в сказки. И все-таки... Получалось так, что — собака или человек — он оказался единственной живой душой, с которой бок о бок я прошел по дороге взросления. Одноклассники и соседские ребята считали меня скучным и не хотели дружить. Родители много работали, а я болтался сам по себе, часами выгуливая пса вдоль городского пруда — длинного, на полторы автобусные остановки, окруженного душистыми липами. От весенних ароматов кружилась голова, и вновь просились на волю стихи, медовые, как липовый цвет, и мимолетные, точно рябь на воде. Их единственным ценителем стал, конечно же, Лаки. Я шел и бормотал вполголоса, а он семенил рядом, не отставая и не забегая вперед ни на шаг, чутко навострив уши и, казалось, ловил каждое слово. Когда я останавливался, пес останавливался тоже и заглядывал мне в лицо, словно умоляя продолжать. Его удивительные глаза — один теплый, как агат, а другой бледно-голубой, как льдинка — отражали просеянный сквозь листву свет. Не думаю, что мои вирши были хороши. Честно говоря, я их совсем не помню. Стихи, как бабочки-поденки, жили один день, мельтешили в сознании яркими крыльями, а с закатом солнца падали в черную воду забвения. Мне и в голову не приходило их записывать. Романтичный одиночка-фантазер, замкнутый в своем удобном мирке, я не нуждался ни в читателях, ни в других слушателях. Мне хватало собачьего внимания. Так продолжалось до тех пор, пока в шестнадцать лет на меня не обрушилась настоящая беда. В один из муторных и долгих зимних вечеров мама не пришла с работы. Только на следущий день мы с отцом узнали, что произошло. Ее, мою любимую мамулю, лишили жизни нетрезвые подростки из-за дешевой сумочки, в которой и денег-то было всего ничего, да из-за шубки из искусственного меха, так похожего на лисий. Отец, сам едва держась на ногах, метался между кабинетом следователя, банком и похоронной конторой. А я сидел на полу в обнимку с Лаки, рыдая от неутолимой боли, не зная, как жить дальше. В тот день я впервые назвал своего пса человеческим именем — Кристиан. - Пожалуйста, - умолял я его, - давай прекратим эту глупую игру. Превратись обратно, скажи мне хоть что-нибудь! Ты ведь можешь, я знаю. Я помню наш разговор той ночью, одиннадцать лет назад! Он молчал и грустно смотрел на меня разноцветными глазами. Обычно настороженные уши сочувственно поникли. Добрый пес, опечаленный моим горем, седой от старости — его темную спинку точно присыпало манной крупой. Но мне нужен был человек-друг. Все мое существо жаждало слов участия и поддержки, мудрого утешения, крепкого дружеского объятия, а не собачьего служения, не безгласной преданности животного. Я хотел, чтобы кто-нибудь крепко прижал меня к себе и, возможно, поплакал вместе со мной. Разделенная беда — половина беды. Наивная детская фантазия обратилась уверенностью, и я поверил — по-настоящему поверил, что он это сделает ради меня! - Кристиан, - прошептал я в отчаянии, - ну? Ну, что же ты... Неужели ты не понимаешь? Лаки понурил голову и ткнулся влажным носом в мою раскрытую ладонь. Что ж, как ни горько мне было, я не винил его. Наверное, если ты годами бегал на четырех лапах и вилял хвостом, то не сумеешь так просто выпрямиться и заговорить на человеческом языке. А может, позабыл он свой «мутабор», все-таки одиннадцать лет — не шутка. Меня до сих пор мучает неясный стыд. Казалось, я нарушил договор — пусть и не мной заключенный — и тем самым что-то необратимо сломал. Как тонка, как эфемерна реальность — легче газовой занавески, иллюзорнее тумана. Ткни ее — пальцем или неосторожным словом — и вот уже в мироздании зияет дыра, в которую утекают радость, здоровье, а то и сама жизнь твоих близких. Лаки заболел. Странное неврологическое расстройство скрутило его и сожрало всего за каких-то два года. Сперва судороги, эпилепсия, паралич задних лап... Последние пару недель он не вставал с подстилки, лежал, сдавшийся и обреченный, и только протяжно, со стоном вздыхал. Он ушел перед самым Санкт Мартином, когда ноябрьские холода улиткой вползали в сердце, выстужая кровь и затягивая душу хрупкой корочкой льда. Помню, я затаился на скамейке под вешалкой, терпеливо вслушиваясь в свистящее дыхание пса, и ждал конца. В голове крутились мысли — что-то неважное, воспоминания, обрывки стихов, образов, чувств. И вдруг — озарение. Одна единственная правильная фраза из миллиарда возможных вспыхнула яркой кометой над моим внутренним горизонтом. - Лаки, - произнес я, волнуясь, - или Кристиан... кто бы ты ни был. Не умирай. Просто уходи. Ты прожил свой собачий век, да, он короток, но человеческая жизнь длиннее. Неизмеримо длиннее. Так уходи и живи ее. Лаки, я освобождаю тебя. Вероятно, я задремал, как тогда, в детстве, потому что внезапно увидел его — высоким и худым, стоящим у порога. Он держался за ручку двери и говорил мне «спасибо». А потом я очнулся и понял, что прошло уже несколько часов, потому что собачье тело успело застыть. Скорченный, с торчащими лапами и вмиг потускневшей, неживой шерстью, он казался очень маленьким, мой бедный Лаки, бесформенным и невзрачным, как брошенное на пол пальто. Я похоронил его в глубокой луже под кустом сирени. Постоял немного под мелким дождем, склонив голову и поеживаясь от текущих за шиворот струй. Вот, собственно, и все. Думайте, что хотите. Ведь не может подобная история произойти на самом деле, правда, не может? И я бы считал ее бредом, если бы не один случай. Я учился в университете, на третьем курсе, когда однажды, у книжного развала познакомился с пареньком. Мы оба заинтересовались томиком Кафки послевоенного года издания. Парень - студент филолог, я — будущий журналист. Мы зачем-то разговорились — о литературе, том, о сем, мало ли о чем могут поболтать два молодых человека. Парня, как оказалось, звали Андреас Штольц. Как бы между прочим, я спросил его об отце. Папа был полярным летчиком, рассказал Андреас, и пропал во время одной из экспедиций. Но они с матерью еще долго получали деньги на свой счет — от его имени. Очень кстати, потому что мать сильно болела и не могла работать. Без этих денег они бы просто не выжили. «А звали его случайно не Кристиан?» - вертелось у меня на языке. Но я промолчал. Пожелал Андреасу удачи и ушел. Кажется, он все-таки купил Кафку. Во всяком случае, на следующий день книга исчезла с лотка.