Пройдя сквозь портал с вещами, Верона спрятала в скалах чемодан и коробки с книгами и вскоре уже вернулась за своим багажом на «фордике» — пикапе с открытым кузовом. Режина, не ожидавшая, что дочь появится в Гамлете на сутки раньше обещанного, тем более — рано утром, с учётом сдвига во времени, заметно обеспокоилась, а Верона, слегка успокоившись, рассказала о сцене с директором — в очень смягчённой форме и даже без упоминания чьего-либо там вмешательства. Затем, пройдя в свою комнату, она занялась вещами — разложила одежду по полочкам, расставила книги, косметику и разного рода мелочи, и перешла на веранду, захватив с собой Volume Двенадцатый. Раздел «Мой Дневник» пополнился довольно сумбурной записью:
«Ну вот — с Иртаром покончено, и с Ардевиром, в частности. Что он теперь? Уволится? Уедет куда-то в провинцию? Обидно, что так нелепо… Но на деле это — не главное. Главное было в следующем: „Я просто хочу уберечь тебя. Семёрки, законодательство. У вас ничего не получится…“ Это уже хоть что-то, хоть какая-то информация. Есть от чего отталкиваться. „Семёрки“ — возможно — полиция, с определёнными функциями по части контроля за нравственностью. Скоро я всё это выясню. А Джон? Что мне делать с Джоном? Где он? Когда он появится? Он знает, что происходит? Что я поступила в Коаскиерс? Что я общаюсь с проректором? Что труба в туалете капает? Как капала, так и капает… Сюрреализм какой-то, все эти консервные баночки под вечно текущими трубами. Хорошо хоть жарко на улице и вода за час нагревается…»
Так начались каникулы. Время тянулось медленно. Двенадцатое июня, тринадцатое, четырнадцатое… Верона пыталась занять себя — то чтением, то рисованием, то огородом с зеленью, то разговорами с матерью — в основном о явлении Марвенсена и, несколько косвенным образом, о письме экдора проректора. Пятнадцатого июня почтовая служба доставила плотный конверт из Лос-Анджелеса, содержавший в меньшем конверте большое письмо от Гренара, которое, не читая, Верона сунула в печку, со словами: «Растопка на будущее». Шестнадцатого июня она наконец не выдержала и сообщила матери о картах из тайной секции и о раскладе на Рейверта. Режина ушла в свою комнату и вернулась с пустым флакончиком.
Карты были разложены — под тускло светившей лампочкой - на веранде, в начале одиннадцатого. Над садом сияли звёзды. Режина ходила, нервничая, взад-вперёд, мимо длинной лавочки, а Верона — сосредоточенная — пыталась считать информацию, но, несмотря на усилия, в голове её не высвечивалось, как было в случае с Рейвертом, ни ярких картин, ни образов — ничего, что касалось Генри; ничего, что касалось Лондона; ничего, что касалось Англии.
— Бесполезно, — с таким комментарием она собрала колоду и добавила: — То же самое, как с поиском через «Гугл». Физик Генри Блэкуотер почему-то не обнаруживается.
Режина остановилась — с достаточно резким высказыванием:
— Конечно не обнаруживается! Где бы он обнаружился?! Разве что где-то на кладбище!
Верона тоже вспылила:
— Мама, оставь, пожалуйста! Возможно, карты не действуют вне своего измерения! Здесь у нас всё другое! Магнитные колебания, электромагнитные волны! Радиоизлучение! Информация не улавливается!
— Проверь на другом на ком-нибудь!
— На ком?!
— На Виргарте Марвенсене!
— Хорошо! — согласилась Верона. — Я, конечно, могу попробовать, но что мне тогда использовать?! Получить его фото с автографом возможности не представилось!
— Тогда проверяй на Джоне! От него здесь вещей предостаточно!
— А вдруг он сейчас в Иртаре?!
— Попытка не пытка, знаешь ли!
Верона сбегала в комнату и вернулась обратно с книгой — аполлинеровским сборником, в котором хранилось главное — письмо от экдора проректора и обрывки его фотографии. И конверт, и обрывки портрета были отложены в сторону — к манускрипту с детальными схемами, витиевато украшенному сложными закорючками. Проследив за этими действиями, Режина предположила:
- Это, видимо, что-то ценное? Равноценное по значению?
— Да, — подтвердила Верона. — Это - письмо от проректора, и то, во что Гренар в мае превратил его фотографию. Он вырвал её из книги. Она там была напечатана, в одном арвеартском издании.
В результате возникла пауза. У лампы роились мошки, дым поднимался над пепельницей. Верона, присев на лавочку, взялась тасовать колоду, а Режина какое-то время изучала обрывки — измятые, поднося их к свету по очереди, и в какой-то момент спросила:
— Он — синеглазый, правильно? А волосы - как у Генри… Ты говорила, кажется, что он и Генри — ровесники? Что ему сорок шесть будет осенью?
- Да, он молодой, как выяснилось.
— Он холост?
— Пишет, что холост. Что целиком и полностью посвятил себя Академии.
— Оставь мне его фотографию. Я попробую сделать что-нибудь. Попробую склеить как-нибудь.
Возникла новая пауза, со стороны Вероны полная недоумения, а со стороны Режины — очередным прикуриванием, философским по содержанию. После второй затяжки она спросила с иронией:
— А что тебя удивляет? Я могу хоть раз наконец-таки проявить хоть в чём-то участие?
— Конечно, ты можешь, мама, но в обмен на одно обещание! Когда ты ко мне приедешь и он пригласит нас куда-нибудь, то ты не будешь отказываться, как бывало в случаях с Гренаром.
— Постараюсь, — сказала Режина и, забрав со стола флакончик и обрывки портрета проректора, направилась в свою комнату, а Верона, подумав: «Странно… Странно и неожиданно…» — приступила к раскладу — недолгому и, как ей тогда казалось, скорее всего — напрасному.
Сам Эртебран в это время раз на десятый просматривал подшивку тех документов, что были доставлены Марвенсеном — с контрольными, с разными тестами, с проверочными работами, в том числе — экзаменационными, и в который раз констатировал, что Верона не преувеличивала, говоря, что по уровню знаний давно превзошла первокурсников. «Умница, — думал Лээст. — Здесь не только способности. Здесь ещё трудолюбие. Здесь ещё столько старания…»
Режина прошла в свою спальню — небольшую, скудно обставленную, приблизилась к койке, села и опять принялась рассматривать изничтоженную фотографию, гладя обрывки пальцами и видя в них Генри Блэкуотера, но в какой-то момент прошептала: «Господи, что я делаю?! Это же просто безумие!» — и оставила их на тумбочке, вместе с пустым флакончиком, уже не хранившим запаха.
* * *
Разложив на столе колоду, Верона внезапно почувствовала пробежавшую дрожь по коже и лёгкое оцепенение — как было в случае с Рейвертом. Следом в её сознании возникла не информация, а фраза извне — одиночная:
- Малышка, прости, пожалуйста, но меня не вполне устраивает, что ты намерена пользоваться этим подарком Таерда.
— Джон?! Это вы?! О господи!
— Да вроде бы больше некому.
Верона — дрожа, бледнея — обернулась — в надежде увидеть его, но никого не увидела — ни на самой веранде, ни на тропинке — узкой, освещённой гирляндой фонариков. Перед её глазами — вместо ночного сада и неба с далёкими звёздами, предстал вдруг маяк с картины — на белой скале, над волнами, под грозовыми всплесками. В голове её промелькнуло: «Это несложная травма. Сядь на пол и сконцентрируйся…» — тот эпизод — давнишний, положивший начало общению, мало чем объяснимому, но для неё приобретшему статус огромной значимости.
— «Бресвиарский маяк»! О боже! Это вы со мной разговаривали?!
— Да, — подтвердил он. — Конечно же.
Верона схватилась за голову:
— Какая я дура, господи! Как же я не догадывалась?!
— Только по той причине, что сам я был против этого.
— Почему? — спросила Верона.
— Я объясню когда-нибудь.
— А сейчас вы уже не против?
— Сейчас я против единственного. Не гадай на отца, пожалуйста. Этим ты мало что выяснишь.
— А как я могу иначе?!
— Сперва доберись до Дублина, а дальше уже подумаем.
С минуту тянулось молчание. Наконец Верона спросила — теперь уже не бледнея, а, напротив, краснея — пятнами:
— Значит… мы с вами… встретимся?
— Ты должна быть в этом уверена.
— Сейчас я ни в чём не уверена!
— Малышка, не злись, пожалуйста.
— Вы знаете всё, что я думаю?!
— И вдобавок всё, что ты чувствуешь. Но я ни во что не вмешиваюсь. Почти ни во что не вмешиваюсь…
— И к чему меня это обязывает?!
— К тому, чтобы ты не думала, что я тебя игнорирую.
— Вы явно проигнорировали мои отношения с Гренаром!
— А вот в этом ты ошибаешься. Я просто даю тебе право действовать самостоятельно и самой принимать решения.
Румянец её сгустился:
— Значит, вы не допустили бы?..
— Не допустил бы, естественно, и не допущу на будущее.
— И какие мне делать выводы?
Ответом было молчание. Верона, ещё дрожавшая — от нервного напряжения, взяла со стола сигареты и, как Режина до этого, стала ходить вдоль лавочки, пытаясь унять волнение. «Он не допустит на будущее… „Право самостоятельности…“ — это всё до поры до времени… „Только по той причине, что сам я был против этого…“ Он же меня контролирует… мои мысли, мои эмоции… Это только слова, разумеется, что он ни во что не вмешивается. Всё, что я делала в школе, было с его согласия…»
Режина за это время заварила кофе в кофейнике и, перелив его в чашки, вернулась обратно к дочери, в душе абсолютно уверенная, что Джон уже проявил себя. Услышав самое главное — в отношении Генри и Дублина, она тяжело вздохнула:
— Джон, мне кажется, знает, что там случилось в Лондоне. Я ведь тебе не рассказывала, что в тот день, когда он сообщил нам, что является Наблюдателем, я напрямую спросила, не мог бы он как-нибудь выяснить, жив ли Генри и где он находится, а Джон ответил: «Не думаю. Наша этика запрещает нам заниматься людскими судьбами».
— Да, — согласилась Верона. — Он знает, с его способностями. Если он постоянно находится внутри моего сознания, он может таким же образом войти в сознание каждого.
Режина глотнула кофе и отставила чашку в сторону:
— Когда ты училась в школе, он появлялся по-прежнему. Привозил продукты и прочее, но просил, чтобы я не рассказывала…
Долгий день на этом закончился. Верона ушла в свою комнату и взялась за Volume Двенадцатый:
«Всё это очень запутанно. Я говорю о Джоне. Он подтвердил, что мы встретимся. И это был он, оказывается… тот, кто был моим „подсознанием“. И что я сейчас испытываю? Мне страшно теперь встречаться с ним. Страшно по той причине, что я понимаю главное — он мною манипулирует. Кто он? Чего он хочет? Он — „эртаон“, получается, согласно мистеру Марвенсену. А кто они, эртаоны? „Сверхсущества“ из будущего? Нет. Скорее всего - гуманоиды. Так и выходит логически, с этой другой вселенной, с порталами, с телепатией… Но в Иртаре о них умалчивают. Гордятся своей „независимостью“. Хотя все они в курсе, естественно. Все их медитералы, начиная с экдора Таерда…»
Режина, в своём ноутбуке, тоже оставила запись — чуть более содержательную:
«У Вероны есть карты с картинками, называются «саматургические». А на картинках — созвездия и разного рода символы — какие-то змеи, ящерицы и морские звёзды с улитками. Эти карты можно раскладывать и получать информацию на экстрасенсорном уровне. В Иртаре она таким образом узнала о брате Гренара, который считался умершим. На деле он жив, оказывается. Но с Генри не получилось. Зато получилось с Джоном. Он наконец сообщил ей, что он с ней не расставался и общался телепатически, через картину в школе. «Бресвиарский Маяк»… (её копию). Верону это расстроило. Она теперь полагает, что Джон её контролирует. И ещё он сказал ей сразу, что его не вполне устраивает, что она «собирается пользоваться этим подарком Таерда». Он ей сказал дословно: «Сейчас я против единственного. Не гадай на отца, пожалуйста. Этим ты мало что выяснишь. Сперва доберись до Дублина…»
«Дублин… — Режина задумалась. — Дублин… А что?.. А если… Гамлет себя оправдывал исключительно в том отношении, что иртарский портал был рядом и Верона могла попадать сюда, когда ей заблагорассудится, а теперь, раз портал — в Ирландии, как часто мы будем видеться? Два раза в год, на каникулах? Но этого недостаточно. И что меня здесь удерживает? Дороти Моррис с Маггуайером? Жертвовать нечем, в сущности. Дом продадим за месяц. Та же Моррис его и выкупит. Как часто она предлагала? Уже раз триста, наверное. Сто тысяч меня устраивают. Месяц на оформление, затем мы летим в Ирландию и там покупаем что-нибудь… такой же маленький домик где-нибудь в дублинском пригороде…»
* * *
Идея покинуть Гамлет и перебраться в Ирландию, высказанная Режиной непосредственно перед завтраком, вызвала у Вероны секундное замешательство и реакцию бурной радости. Обсуждение длилось долго — с обращением к сайтам с недвижимостью, составлением списка с «объектами» и даже письмам к риелторам, после чего Режина собралась с предложением к Дороти, а Верона, с романом Кристи, отправилась в сад, под яблоню, на уютный топчан с подушечками. За калиткой, на полдороги, Режина была остановлена — звонком — от Джона, как выяснилось.
— Дом продавать не надо, — сказал он без предисловия. — Пусть стоит как стоял до этого, со всеми вещами и книгами. Сохранность я обеспечу. И оплату счетов и прочего. А теперь послушай внимательно. Я только что перечислил на твой счёт в «Калифорния Фе́дерал» несколько тысяч долларов на два билета до Дублина и на оплату гостиницы. Когда вы туда приедете, выбирайте, что пожелаете. Или коттедж на море, или квартиру в городе. Стоимость несущественна. И вещей берите по минимуму…
— Нет! — возразила Режина.
— Да, — сказал Джон. — Не спорь со мной. Ведь ты же против суггестии? А твоя дочь тем более. И передай ей, пожалуйста, что до конца июля на портал заходить бессмысленно. Проход всё равно не откроется.
— А вы с ней встретитесь в Дублине?
Джон произнёс: «Конечно!» — и разговор закончился. Спустя пять минут примерно, проверив свой счёт на компьютере, Режина едва не ахнула — капиталы её увеличились с суммы в тысячу долларов до суммы в сто тысяч долларов. Ещё через три минуты Верона, узнав об этом, равно как об оставшемся — о пожеланиях Джона в отношении домика в Гамлете и покупки дома в Ирландии, отставила книгу в сторону:
— Какой он сейчас? Изменился?
Режина присела рядом:
— Нет, внешне он всё такой же. Чуть похудел, мне кажется, и теперь у него косички. Собирает их в хвост до пояса.
Верона шмыгнула носом. Глаза её покраснели:
— Я не хочу встречаться с ним!
Режина взяла её за руку:
— Не сердись на него, пожалуйста. Он любит тебя, я знаю. И вместе вы будете счастливы…
* * *
Письмо от экдора проректора прибыло девятнадцатого — наружный конверт от FedEx, содержавший внутри послание в синем конверте с тиснением — с серебристыми инициалами. Верона, укрывшись в комнате, ознакомилась с содержанием — опять исключительно личном и написанном в прежней тональности:
«Здравствуй, моя драгоценная! (Обращение устоявшееся).
Я крайне тебе признателен — и за всё, что ты рассказала мне, и за твои фотографии. Прости, что я напугал тебя этим своим «появлением», когда ты была в гримёрной и уже готовилась к вечеру, но в целом я не жалею о принятом мною решении. И ты не жалеешь, я думаю. Остальное не обсуждается. Оставим всё это в прошлом — всю эту ситуацию. И Марвенсен, кстати, сказал мне о подарке экдора Таерда. Я рад за ардора Рейверта и за его родителей, но будет намного лучше, если эти карты с инструкциями перейдут теперь в моё пользование. Так мне будет намного спокойнее. Отправь мне их завтра, пожалуйста, с ответным письмом и — желательно — с новыми фотографиями — вашего дома в Гамлете, если такие имеются. Я хочу увидеть веранду, ваш сад, твою детскую комнату, сарай и вид на дорогу… Можно, я процитирую? «Каждый день залезала в детстве — смотрела и представляла. Представляла, как он появляется. На машине, пешком, на автобусе…» Знаешь, я тоже представил. Он пришёл бы пешком, я думаю. Снял бы тебя с той крыши и больше не отпускал бы. Надеюсь, ты не расстроилась? Это настолько личное… то, что случилось в Лондоне между твоими родителями, и то, что случилось впоследствии, что я очень боюсь огорчить тебя каким-то напрасным высказыванием…
Хотя всё-таки я скажу тебе. Ты родилась. Это — главное. Это действительно главное. Как и то, что любовь твоей матери… её чувства… остались прежними… то, что она ему предана… экдору Генри Блэкуотеру. И это — её заслуга — твоё к нему отношение. Ты вырастала, любя его. И я вижу, какой ты выросла. И знаешь, что я добавлю? Что всё, чем я жил эти годы… последние десятилетия — эта сложная квантомеханика процессов мыслительной деятельности, теряет своё значение, поскольку теперь моя жизнь наполнилась новыми смыслами, гораздо более важными… Но об этом не стоит, наверное. Об этом ещё успеется.
Давай-ка я расскажу тебе о наших преподавателях… о тех, с кем я лично связан дружескими отношениями. Так — в двух словах, не больше, для общего представления. Джошуа Брен Маклохлан — тридцатилетний дублинец. Наш «самый великий скептик». На деле — раним, чувствителен и компенсирует скепсисом недостаток самоуверенности. Прекрасный скрипач, фотограф, увлекался бальными танцами, читает журнал «Философия», играет в футбол с семикурсниками. В целом хороший парень. Должен тебе понравиться. Далее — Грегори Акройд. Он происходит из Англии. Ему тридцать шесть в июле. Умный, крайне ответственный, надёжный в любом отношении. При этом — «душа компании». Сангвиник по темпераменту. В силу своей специальности окружён ореолом загадочности. Он — саматург, одним словом. Ещё у нас есть два химика, тоже альтернативщики: Саймон Хогарт и Джеймс Джонсон. Хогарт у нас шотландец, ему пятьдесят без малого, а Джонсон, как Акройд, из Англии, и ему тридцать три будет осенью. Хогарт тоже сангвиник, но он не эстет, как Грегори, и не такой загадочный. Обожает экспериментировать (в плане химических опытов с опасными реактивами), всегда говорит, что думает и студенты его побаиваются, но на деле он очень добрый — жизнерадостный и приветливый. Мы, шутя, зовём его «Колонел» — «Полковник», с подачи Акройда. Что до профессора Джонсона, то он — меланхолик по духу и немного педант по характеру, но при этом сентиментален. Любопытное сочетание. И к тому же он — аналитик, если сравнивать с Саймоном Хогартом. Саймон — практик, а Джеймс — теоретик. Он любитель классической музыки и различной древней поэзии. И пятый мой друг — арвеартец, но о нём я пока умалчиваю. Я хочу, чтобы ты составила своё собственное представление. И вот ещё что, Верона. Я должен сказать заранее. Нормы нашего общества достаточно пуританские, из чего, разумеется, следует, что все арвеартские девушки одеваются скромным образом и ведут себя соответственно — в плане манер и так далее. На тебя, как на альтернативщицу, это не распространяется, но я бы хотел тем не менее, чтобы ты приняла это к сведению. Ну вот, на этом заканчиваю. Только ещё добавлю — твои стихи мне понравились. (И Дривару бы тоже понравились, несмотря на твои опасения). Я проглотил их залпом, а теперь начинаю читать их… усваивать информацию… один или два за вечер. Сегодня дошёл до третьего:
Дни нижутся чёрными бусинами
пустых и холодных рассветов.
В глазах моих — чёрных раковинах —
застыло ушедшее лето.
И белым пальцам — негнущимся —
уже не коснуться неба;
И больше не будет ни музыки,
ни зрелищ глазам, ни хлеба.
Лишь жажда, что утолялась
водою морскою — пенной
Становится глубже — горше —
горлом исходит тленным.
И жизнь в часах песочных —
скорее не жизнь, а мера.
И где-то лежит забытый
сборник Аполлинера…
И память — песчинок горстка,
что ветер вот-вот развеет…
И только лишь губы помнят:
«Радость — après la peine…»
Это — прекрасно, поверь мне. Если судить по дате, тебе тогда было четырнадцать? Я тоже писал когда-то, когда ещё был романтиком. А сейчас я — старый прагматик. Поехать что ли к родителям? Они тут живут поблизости. На машине — минут пятнадцать. Как-то мне стало тоскливо — оттого, что до двадцать восьмого (июля, а не июня) — полтора бесконечных месяца…»
* * *
Ответ пришёл от Вероны вечером двадцать пятого. Эртебран, получив его вкупе с прочей корреспонденцией, сперва обратился к письмам научного содержания, но спустя минуту не выдержал, вскрыл плотный пакет из Гамлета и извлёк на свой стол в проректорском востребованную колоду, рукописи со схемами, снимки — по виду — новые, и пару листов бумаги, исписанных мелким почерком. Карты вместе с инструкциями были спрятаны в сейф с документами, после чего проректор стал изучать фотографии. На первой была дорога — земляная, в пыли — коричневой, пролегавшая между пустошью — холмистой, с низким кустарником, за которой виднелись скалы и полоска воды — далёкая. Вторая из них являла низкий забор из жёрдочек, ромашки — буйно цветущие, калитку — чуть приоткрытую, и почтовый ящик на столбике. На третьей была дорожка, идущая между клумбами — кирпичными прямоугольничками с аккуратно растущей зеленью. На четвертой — сарай за клумбами — глинобитного вида строение, когда-то оштукатуренное, но теперь совсем обветшавшее. На пятой — домишко — оранжевый, с крылечком из двух ступенек, с дверью из тёмного дерева и распахнутыми оконцами. Шестая из фотографий отражала веранду — уютную, заросшую виноградом, и стол на шесть мест — широкий, с видавшей виды столешницей. На седьмой были грядки с растениями — перцем и помидорами, на восьмой — деревья — фруктовые, между дико растущими травами, на девятой — комната — крохотная, еле в себя вмещавшая письменный стол с компьютером, кровать вдоль стены — под полками, шифоньер и трюмо — очень узкое — в виде полоски зеркала с полочкой для косметики. Последняя фотография представила взору проректора Режину на летней кухне — в шортах, в открытой маечке, — занятую готовкой и, видимо, не представлявшую, для чего её фотографируют. Именно этому снимку он уделил по времени основное своё внимание. Затем он вложил этот снимок в карман сюртука — не внешний, а прошитый в подкладке — внутренний, и приступил к посланию:
«Экдор Эртебран,
Вы знаете, я начну сейчас с самого главного — мы уезжаем из Гамлета. Мы с мамой пришли к заключению, что раз Арвеарт находится так далеко от Америки, то нам не имеет смысла оставаться жить в Калифорнии. И Джон поддержал нас в этом. А теперь обо всём по очереди. Сперва я должна признаться — я кое в чём обманула Вас. Простите меня, пожалуйста. Речь идёт о Вашем портрете из «Тысяча Лет Коаскиерсу». Я знаю, куда он делся. Экдор Ардевир порвал его и обрывки выбросил в мусорку, а я их оттуда вытащила. Но сложить их не получилось. Мне не хватило терпения. А мама, когда их увидела, то забрала «для склеивания» и ещё при этом сказала: «Должна же я хоть когда-нибудь проявить хоть в чём-то участие». Но это сейчас не важно. В общем, случилось следующее. Я вернулась в Гамлет двенадцатого. С тринадцатого по пятнадцатое я ничего не делала, ничего такого существенного, а шестнадцатого июня я наконец не вытерпела и рассказала маме о картах экдора Таерда и о раскладе на Рейверта. Мама ушла в свою комнату и вернулась оттуда с флакончиком. И я разложила на папу, но совсем ничего не почувствовала. Мама страшно расстроилась, а я объяснила следующим: что мы — в другом измерении, и поэтому карты не действуют. Тогда она предложила проверить на Виргарте Марвенсене. Но я отказалась на Марвенсене, и мама тогда сказала: «Проверь на Джоне, пожалуйста. От него тут вещей предостаточно». И я принесла свою книгу… ту самую — с его надписью, а в ней у меня хранилось Ваше письмо с фотографией, то есть с её обрывками. И я их оттуда вытащила, а мама спросила: «Что это?» И я тогда объяснила, и она начала их рассматривать и при этом чуть не заплакала, а затем попросила отдать их ей. И я понимаю, конечно, эту её реакцию. Помните, я говорила Вам, что бабушка там, в больнице, вытащила из сумочки папину фотографию, а потом порвала и выбросила. И мама как-то сказала мне, что боль за ту фотографию по-прежнему её мучает — больше, чем боль за письма, которые дедушка с бабушкой прочитали и уничтожили. И теперь, возвращаясь к теме, Вы ведь не возражаете, чтобы она хранила его? Ваш портрет… в таком состоянии… Для неё он имеет, я думаю, символическое значение. И, кстати, я ей сказала, что Вы и папа — ровесники, и что Вы — холостяк по жизни, и отдали всю жизнь Академии. Ну и вот, и она после этого забрала «Минотавр» с фотографией и унесла их в комнату, а я разложила карты и услышала голос в сознании, хотя он звучал как в действительности. И это был Джон, как выяснилось. И знаете, что он сказал мне? «Меня не вполне устраивает, что ты намерена пользоваться этим подарком Таерда». И затем он сказал после этого: «Не гадай на отца, пожалуйста. Этим ты мало что выяснишь». Я спросила: «А как можно выяснить?» А он мне тогда ответил: «Приедешь в Дублин, подумаем». И ещё он признался кое в чём — что он и был «подсознанием», с которым я разговаривала через эту Картину-копию. И я на него обиделась. Просто теперь я думаю, что он меня контролирует, хотя он успел сказать мне, что он ни во что не вмешивается. Но на деле всё, что я делала, всё это согласовывалось… я всё обсуждала с «Картиной», любые свои решения. Так мы поговорили, и потом он пропал куда-то, и мама вернулась с кофе, и я ей тогда сообщила относительно папы и Дублина, и мы с ней пришли к тому выводу, что Джон, разумеется, знает, жив ли папа и где он находится, и что с ним случилось в Англии. И ещё она мне сказала, что Джон появлялся, оказывается, пока я училась в школе. Привозил ей продукты, как раньше, и помогал финансово. А утром она сказала: «Давай переедем в Ирландию. Продадим наш дом этой Дороти и купим домик под Дублином». Дело в том, что Дороти Моррис просто уже нас замучила с предложениями о выкупе. И потом мы полдня смотрели на разные объявления с ирландских сайтов недвижимости, и составили длинный список, и написали риелторам, и мама отправилась к Моррис, а Джон позвонил ей на «сотовый»… (это средство связи, мобильное) и сказал: «Позабудь о Дороти. Дом продавать не надо. Отправляйтесь спокойно в Ирландию, выбирайте, что вам понравится, остальное — моя забота. Цена не имеет значения». И потом он сказал после этого: «Я перевёл вам деньги на билеты и на гостиницу…» И мама тогда проверила — через банк, электронным образом, а на счету оказалось ровно сто тысяч долларов. Это как раз та сумма, что нам предлагали Моррисы. Вот такая у нас ситуация. Неожиданная, как видите, но в целом мы с мамой радуемся. И я за неё — тем более. Наш Гамлет — такая провинция, Вы даже не представляете. Билеты мы уже выкупили — вылетаем из Сан-Франциско двадцать третьего, в семь по-местному. А в Дублине мы забронировали отель с солидным названием — «Грэшем Отель» (на О’Коннелл). Правда, Джон попросил передать мне, что в «Уголке на О’Коннелл» мне нечего будет делать до официальной даты сбора альтернативщиков. Ну «нечего» значит нечего. Экдор Эртебран, скажите, кем бы он ни являлся, между нами ведь невозможны личные отношения? Между мной и экдором Смитом? Ведь он обо мне заботится только на том основании, что я обладаю способностями выше среднего уровня? Я много об этом думала. И меня это так пугает… — этот факт, что всё, что я думаю, лежит в его компетенции. Интересно, с такими талантами, каков его балл по Эйверу? Десять тысяч? Пятнадцать? Двадцать? Я бы не удивилась, если бы я вдруг выяснила, что все эти «Наблюдатели» («эртаоны третьего уровня») — не люди, а гуманоиды из какой-нибудь дальней галактики. У нас, между прочим, любят такого рода фантазии. В каждом втором романе нас кто-нибудь завоёвывает. То марсиане какие-нибудь, то осьминоги с Юпитера, то монстры с какой-нибудь Проксимы. То же самое — в кинематографе. Так что мы уже все просвещённые и готовы к любой ситуации. Но у нас это всё — фантастика, а у вас, полагаю, в реальности. Не то, что вас завоёвывают, а то, что просто присутствуют… И в принципе всё свидетельствует именно в пользу этого. В Иртаре не существует «теории происхождения». Даже в виде простой мифологии. Их собственная история — всего лишь три века с хвостиком и совсем ничего до этого. Но в самом Арвеарте, надеюсь, я найду хоть какие-то сведения? Почему даже там история — это тысяча триста тридцать, плюс ещё три года для точности. А что у вас было раньше? До этого исчисления? Экдор Эртебран, простите, но просто мне интересно и я почему-то чувствую, что все эти «Наблюдатели» в этом как-то замешаны — в вашем происхождении. Они ведь — не люди, правильно? Даже если судить по внешности. Ведь Виргарт проговорился: «Он не был обычным смертным…» Я рисовала Джона приблизительно класса до пятого. И рисунки все сохранились. И что? На кого он похож на них? В нём нет ничего человеческого. Он в тысячу раз красивее любого из наших секс-символов (простите за выражение). И «риззгиррский хрусталь» вдобавок. Этот хрусталь хранится в Центре экдора Таерда, с прочими артефактами, вывезенными раскольниками. И Марвенсен объяснил мне, что Риззгирр — в созвездии Лебедя. Значит, наша бутылка — с Риззгирра? Помните, я писала Вам? По виду она — такая же, как этот «риззгиррский» камушек, судя по материалу и по её свечению.
Что касается предупреждения относительно ваших девушек и ваших норм поведения, продиктованных этим девушкам пуританской моралью общества, то я, как Вы пожелали, согласна принять это к сведению. И спасибо, что Вы находите мои детские стихотворения более менее сносными. А сейчас мне как-то не пишется. Уже примерно три месяца. А мама взялась за книгу. Она вдруг теперь изменила максималистским принципам. Согласна на дом с удобствами, с горячей водой, с бассейном и с прочими атрибутами. Полагаю, это суггестия. Она мне сказала за ужином: «Когда переедем в Ирландию, работу искать не буду. Хочу заниматься творчеством. Писать, рисовать и так далее…» Остаётся только порадоваться.
Когда это письмо дойдёт до Вас, мы уже будем в Ирландии. А Ирландия рядом с Англией… Вы помните эту присказку:
- А где находится Англия?!
- Англия за океанами…
Берегите себя, пожалуйста.
До встречи,
Ваша Верона.
Я напишу из гостиницы, как только мы там поселимся. (Ваш Джошуа Брен Маклохлан давно уже интригует меня, ещё по рассказам Марвенсена. А Акройд женат, наверное? Просто судя по характеристике, выданной вашему Джошуа, он — словно жених на выданье, а в характеристике Грегори такого и близко не было. Что касается Хогарта с Джонсоном, то вопросов здесь не имеется. А пятый? Он — самый сложный? И с ним у меня, возможно, возникнут какие-то трения? Но к этому я готова, как ко всему оставшемуся…»
Переход к 5-ой главе: http://grafomanam.net/works/428534