Часть Первая. Глава 3
«…Вы даже не представляете, насколько я благодарна Вам — и за то, что Вы меня приняли, и за то, что Вы написали мне, и за то, что Вы беспокоитесь… Я, если честно, не верила, что из этой моей затеи — с Дриваром, с Элоном, с чернилами, хоть что-нибудь да получится. (Простите за многоточия. У меня так всегда выходит, когда я пишу кому-то и хочу, чтобы мысль продолжили).
Виргарт сказал сегодня, когда мы встретились вечером… мы с ним летали на Ястребе… Нет, это я спросила… спросила о Вашем возрасте… (Простите меня, пожалуйста). Он сказал, что Вы очень молоды. Что Вам сорок шесть будет осенью. И ещё он сказал при этом, что Вы — «человек науки, лишённый малейших слабостей». А портрет Ваш… его, по всей видимости, выкрали Ваши поклонницы (или поклонницы Гразда), так как в «Тысяча лет Коаскиерсу» он почему-то отсутствует. Поэтому я не знаю, каким Вас теперь представить. Раньше Вы мне представлялись примерно таким, как Таерд, а теперь единственный образ, который приходит мне в голову, когда я пытаюсь представить Вас (молодым и «без всяких слабостей») — это образ экдора Смита… иртарского Наблюдателя (хотя мы поначалу думали, что он — психолог из клиники). Но это звучит запутанно. Лучше я расскажу по порядку, потому что Вы сами сказали, что хотите узнать досконально, как всё происходило, когда я была ещё маленькой.
Первое, что я помню — как мы с мамой идём по берегу — по песку с голубыми волнами. Она ведёт меня за руку. Моя мама — просто красавица. Изумительная красавица. Хотя, впрочем, что я рассказываю? Вы же видите на фотографии… Она и сейчас такая. Она совсем не меняется, словно ей двадцать по-прежнему. У меня от неё только волосы, хотя у неё завиваются, а глаза у меня — «янтарные». Вы правильно угадали, но они все время меняются — то светлеют, когда я расстроена, то темнеют, когда я рассержена. У мамы в роду таких не было. У мамы все — кареглазые. А что касается папы, то толком я не уверена. Я ни в чём не уверена. Я просто его не знаю. Не потому что «не знаю и даже знать не желаю», а просто так получилось. Странная в целом история. Его звали Генри Блэкуотером и мама с ним встретилась в Лондоне. Ей было тогда девятнадцать и она училась в Лос-Анжелесе (это город у нас в Америке). И у них там, в университете, весной проводился конкурс на тему: «Пьесы Шекспира. Анализ позднего творчества». (Это поэт, английский). И мама взяла и выиграла, и в качестве главного приза её отправили в Англию с двухнедельным абонементом в театр «Shakespeare’s Globe», с оплатой её проезда и гостиницы рядом с театром. Ради этой поездки в Лондон она занималась летом — взяла себе летний семестр и освободила следующий — с октября по декабрь месяц. И там она с папой и встретилась — прямо на первом спектакле. Это был «Гамлет» — трагедия. Они столкнулись на лестнице, когда был антракт между актами. Мама увидела папу и едва не упала в обморок — настолько он был красивым. (Таким же, как Джон, мне кажется. Мама сама считает, что папа и Джон похожи, просто папа был человеком, а Джон — в её восприятии — «явление сверхъестественное»). Хотя я с трудом представляю, как это было в действительности. Она говорит не «обморок». Она говорит: «Мы столкнулись, и когда я его увидела, мне стало настолько плохо — всё в глазах потемнело и я стала куда-то проваливаться…» Представляете эту реакцию?! А папа взял её за руку и увёл её с представления. Так они и познакомились, таким романтическим образом, и больше не расставались, пока она не уехала. Получилось почти два месяца. Она позвонила родителям и сказала, что остаётся, потому что согласовала со своим университетом, что соберёт материалы по английской литературе для какого-то там проекта. Она так действительно сделала. И потом они так решили, что она вернётся в Америку, а летом приедет снова и они поженятся сразу. (Правда, папе это не нравилось. Это было её решение. А он предлагал ей остаться и сказать всю правду родителям). И поскольку он объяснил ей, что уже не живёт со своими, но ещё не определился по части места и адреса (он там гостил на квартире у какой-то косвенной родственницы, которая в это время навещала кого-то в Шотландии), они открыли на почте обычный почтовый ящик. И мама, когда уехала, начала писать ему сразу же. Написала ему сто писем, а он не ответил ни разу, а потом их вернули обратно, потому что их «не востребовали». Значит — папа пропал куда-то. А мама была в положении. Они с папой предохранялись (он у неё был первым и, если честно, единственным), а потом у них так получилось, что получилось естественно, и тогда она забеременела. И когда эти письма вернули — тоже на «До востребования» (мама тоже ящик открыла), она до того разнервничалась, что случилось кровотечение и всё тогда сразу выяснилось. Её увезли в больницу, и бабушка тоже поехала, а дедушка был на работе. И бабушке выдали сумку, а там была фотография — папина фотография — такая, из аппарата, где сразу же распечатывается. И она нашла фотографию, и порвала, и выбросила. (Маме потом рассказали — там санитарка увидела). А дома они порвали все эти мамины письма. А до этого всё прочитали. Дед и бабушка — португальцы, у них с этим очень строго. Никакой любви до замужества, никакой потери невинности. Но это — не оправдание. Мы с ними почти не видимся и ничего не просим, хотя они очень богатые. У них своя винодельня. Когда это всё случилось, мама ушла из дома и месяц снимала комнату, а потом уехала в Гамлет (городок такой в Калифорнии), потому что она — символистка, и там полгода работала, а потом уже я появилась. А папа не появился. А она всё равно его любит. Любит его очень сильно. И я тоже люблю, если честно. Люблю, но скорее — как образ. Самый прекрасный образ… Раньше я часто плакала, когда его представляла. Каждый год уходило что-то… или даже сгорало заживо — где-то в душе, понимаете? все мечты… все мои ожидания — почувствовать себя дочерью, быть рядом с ним, любить его, сидеть на его коленях… гладить ему рубашки, печь для него пирожные, обсуждать с ним романы Брэдбери, смотреть по ночам на созвездия, слышать: «Давай-ка, kiddo…» (перевод не важен, я думаю).
Я до сих пор уверена, что я с ним встречусь когда-нибудь. А мама уже не надеется, она полагает — он умер. Он не мог просто так с ней расстаться. Потому-то она и курит. И курит, и плачет всё время, когда мы о нём разговариваем. А как нам не разговаривать? Мне её очень жалко. Быть с человеком два месяца и любить всю жизнь после этого. И себя мне немного жалко. Не жалко, а… понимаете? Мне его не хватало. Действительно не хватало. И чем дальше — тем больше, конечно. Особенно — лет в двенадцать. Я так по нему тосковала, словно я его как-то чувствовала… словно знала его в действительности, простите за тавтологию. Но тогда я уже не плакала. Я просто с ним разговаривала — постоянно, мысленным образом. Делилась с ним всеми идеями, делилась с ним всеми чувствами. Он был необыкновенным. Вы знаете, как я горжусь им? Он мог, например, представляете?! — разыгрывать партии в шахматы, не глядя при этом на доску. Он помнил все комбинации. Он там играл в одном парке с какими-то шахматистами — сразу на несколько досок — называл им ходы по очереди, и они за него ходили, и свои ходы называли, а он там читал свои книги — он занимался физикой — чем-то серьёзным, с квантами, и с ними играл параллельно и никогда не проигрывал. Он помнил всего Шекспира. И многих других поэтов — старинных и современных. И он говорил по-французски, по-немецки, по-итальянски. И стал учить португальский, как только они познакомились. И ещё он играл на рояле. Они однажды гуляли и наткнулись на магазинчик с музыкальными инструментами, и папа сыграл ей Шуберта. Там толпа собралась, представляете?! Он играл часа три примерно. Его там не отпускали. И ещё он писал Сонеты. Он посвятил их маме, она их помнит на память, а сами оригиналы — те, что он сам записывал, все были порваны бабушкой. И ещё он при этом использовал одеколон «Минотавр». Я очень люблю этот запах. Он такой — и глубокий, и лёгкий. Мама хранит флакончик — это всё, что у нас имеется… что когда-то являлось папиным. Держит его под подушкой. Запах весь уже выветрился, но для запаха мы с ней купили пару новых флакончиков.
Экдор Эртебран, Вы знаете, я на осенних каникулах сразу же выберусь в Лондон. Я найду его там, обязательно. Просто буду ходить по улицам. Хотя я толком не знаю, как он на деле выглядит. Кроме Джона, мне не с кем сравнивать. Мама плохо его описывает. Говорит: «Он красивый. Очень. Такой же, как Джон примерно…» — а потом начинает плакать. Так что всё, что я знаю точно, это — то, что он был высокий, синеглазый, темноволосый, и что мы с ним очень похожи. (Это она так считает, а я до конца не уверена. Возможно, ей просто кажется). Но если он вдруг увидит меня, он сразу поймёт, наверное… Он должен что-то почувствовать. Знаете, что я думаю? Что как только мама уехала, с папой случилось что-то — какой-то несчастный случай, и он решил после этого, что он ей не нужен больше — с какими-то там проблемами. В жизни так часто случается. (Больше надеяться не на что…)
Ну вот, продолжаю дальше. Мама жила в вагончике (снимала его в аренду) и работала «бейбиситтером» (это значит — сиделкой с младенцами). А потом ей дали пособие — за меня и по безработице. А когда мне был год или около… год и несколько месяцев, она сильно забеспокоилась, потому что случайно выяснила, что я читаю, оказывается, и что мой «лексический минимум» уже далеко не «минимум». И она повезла меня в клинику, чтобы с кем-нибудь проконсультироваться, и там мы и встретили Джона. Он являлся «детским психологом». Стажировался якобы. И потом он приехал в Гамлет, поскольку в самой больнице я не стала с ним разговаривать, и долго со мной «беседовал», и сказал после этого маме, что беспокоиться не о чем, что просто я «очень талантливая» и что он как раз занимается детьми с такими способностями. И потом он стал навещать нас — сначала только по пятницам, а потом уже ежедневно. И он со мной занимался — и языками, и алгеброй, и физикой, и астрономией, и так как у нас постоянно были проблемы с финансами, он привозил продукты, и всякие там игрушки, и книжки, и остальное — телескоп с микроскопом, к примеру, и однажды мама порезалась — поранила себе палец, а я его залечила, и мама перепугалась и позвонила Джону, и он появился сразу и долго с ней разговаривал — рассказал про Иртар с Арвеартом и назвал себя «Наблюдателем», и выпил с мамой «шампанское» из светящейся синей бутылки с какими-то странными символами — не плоскими, а многогранными. Мы до сих пор храним её, используем вместо лампочки. А потом он приехал снова, отвёз нас к шлюзу — портальному (в скалах поблизости с Гамлетом), и показал нам школу, и ЦПМ в Рееварде; мы оставили там заявление, а потом мы там пообедали — в ресторане с большими каминами, и вернулись обратно в Гамлет, и Джон только раз появился и написал в той книге, что мы с ним тогда читали (сборник стихов на французском): «Ma chere gamine nous allons nous réunir à l’avenir…» — «Моя дорогая Малышка, мы с тобой встретимся в будущем…» А потом я в Иртаре выяснила, что все прочие альтернативщики «вербовались» не Наблюдателями, а другими альтернативщиками. И тогда я при первой возможности спросила у Гиварда Таерда — кто они есть такие, а Таерд сказал: «Сожалею, но темы такого рода у нас тут не обсуждаются». А сегодня я то же самое спросила у Виргарта Марвенсена, когда мы летали в лодке, а он поразился до ужаса и ответил что-то невнятное — мол, дескать, ты ошибаешься, и ты не могла быть знакома с каким-нибудь Наблюдателем, поскольку они — не люди (он сказал — «не обычные смертные»), и ещё он назвал их при этом «эртаонами третьего уровня», и закончил такой идеей, что когда я приеду в Коаскиерс, то Вы мне про них и расскажете, так как Вы — «лицо с полномочиями».
Но я отвлеклась, по-моему. Мама купила домик, когда мне было три года — как раз при помощи Джона. Он выкупил его полностью и оформил на маму сразу, а она с ним потом «расплачивалась» — набирала ему на компьютере какие-то старые тексты — архивные, по психологии. Он предлагал вначале какой-нибудь дом получше, то есть не просто «получше», а едва ли не виллу какую-нибудь, но мама пошла на принцип и выбрала самый плохонький. Немногим лучше вагончика. (Даже хуже в какой-то степени). У нас там нет ванной комнаты. Есть просто пристройка к дому — деревянная, неотапливаемая, и в пристройке — душ, умывальник и туалет, простите, который часто ломается. То есть не то что ломается, но вода у нас там — колодезная и мы её заливаем… там бак над этой пристроечкой, и трубы текут всё время, и вода всё время холодная… летом она нагревается, а зимой кипятить приходится и поливаться из чайника. И ещё у нас есть веранда. Мы с мамой на ней и завтракаем, и ужинаем, и обедаем; у нас там стол и скамеечки, и летняя кухня рядом — там дровяная печка и стойка с кирпичной поверхностью. И ещё у нас сад — огромный — пять яблонь, три груши, два персика и одно вишнёвое дерево. И топчан под одной из яблонь. Летом мы часто спим на нём. И ещё у нас есть огородик. Мама сажает овощи, а я занимаюсь травами. И не только разными пряностями. У меня там полынь по видам — семь диких и декоративные. И ещё у нас есть сарайчик — он для всякого старого мусора, который выбросить жалко, и я там всегда играла — у меня там была «больница». Чем я только не занималась! Гоняла там головастиков! И тараканов тоже! И пауков с улитками. Джон это знал, разумеется, а от мамы я всё скрывала (до случая с её пальцем). А как бы я ей сказала? Что я на них так воздействую телепатическим образом? Я бы её напугала. А вот папе бы я рассказала. И он бы тогда посмеялся. Или я ошибаюсь? Я просто не представлю, как бы мы с мамой жили, если б мы жили с папой. Мы, наверное, жили бы в Англии. Когда я была совсем маленькой, я постоянно спрашивала: «Мама, а где мой папа?» — а она говорила: «В Англии», — и у нас повторялся всё время одинаковый диалог:
— А где находится Англия?!
— Англия — за океанами.
— А когда мы к нему поедем?!
— Он сам к нам приедет когда-нибудь.
А потом она начинала заниматься своими делами, а я — по железной лестнице — залезала на крышу сарая и смотрела вдаль, на дорогу. Каждый день залезала в детстве — смотрела и представляла. Представляла, как он появляется. На машине, пешком, на автобусе, на танке, на вертолёте, на ракете, на дирижабле; каждый раз представляла по-разному. Представляла, как он заходит — через маленькую калитку, мимо почтового ящика, а я кричу ему: «Папочка!» — и прыгаю ему на руки! Но приезжал не папа, а Джон Смит, как Вы уже знаете, и всегда на одном и том же — на чёрного цвета джипе, и джип этот, как ни странно, возникал как будто из воздуха. Я каждый раз пропускала момент его появления. И Джон снимал меня с крыши — просто протягивал руки, а я садилась на краешек и спускалась к нему на плечи, и потом мы шли на веранду, и по полдня занимались, и так мы дошли однажды… дошли по предмету «ботаника» до «цветочного опыления», и он тогда рассказал мне, что такое «оплодотворение», но самым щадящим образом, без каких-либо жутких терминов. И меня это всё шокировало! Я, по своей наивности, была абсолютно уверена, что дети могут родиться, если взрослые люди целуются. И тогда я спросила у мамы, так как хотела подробностей: «Откуда берутся дети и что для этого делается?» Мама сперва растерялась, а затем, на какой-то ярмарке, купила большую книжку — детскую энциклопедию: «Как Я появляюсь на свет» — очень информативную и с прекрасными иллюстрациями. И мы с ней договорились, что почитаем утром, но ночью я просто не вытерпела, взяла эту книгу с полки и прочла от корки до корки, и это было ужасно, но я себе сразу представила, что лет через десять примерно тоже смогу забеременеть, и в виде того мужчины, от кого я хочу забеременеть, я сразу представила Джона и мне стало стыдно настолько, что я полночи проплакала, поскольку я испугалась, что он обо всем догадается. Джон был мне больше, чем другом. Его я тоже любила… совсем по другому, чем папу… я страшно его стеснялась, но меня к нему страшно тянуло, и мне казалось всё время, что он видит во мне кого-то — кем я пока не являюсь, но возможно стану когда-нибудь — через много лет, когда вырасту… и после этих картинок всё это обозначилось… и это было ужасно… Вы просто не представляете… А утром мы с мамой позавтракали, и сели в саду под яблоней, и стали листать эту книжку, и мне пришлось притворяться, что я вижу всё это впервые, а ещё у нас есть там соседи и они за нами шпионят, и они позвонили в полицию и сказали сержанту Маггуайеру — нашему «стражу порядка», что «мама меня заставляет рассматривать порнографию». Маггуайер приехал тут же и учинил разборку, но мама его обсмеяла и он укатил обратно (он к маме неравнодушен), а мама потом порезалась и позвонила Джону, как я уже рассказывала, и он через час появился, а я закрылась в сарайчике и три часа там сидела, а потом я себя убедила, что дети — это естественно, и хотеть от кого-то ребёнка тоже должно быть естественно, и что мама тоже хотела родить ребёнка от папы, а иначе меня бы и не было, и когда я об этом подумала, я пошла наконец на веранду, и мама ушла на кухню готовить что-то на ужин, а Джон показал мне книгу — сборник стихов на французском, и стал мне читать эту книгу, хоть я и не понимала, и как-то так получилось, что мы просто в один из моментов стали смотреть друг на друга, и он мне сказал: «Малышка, в этом мире всё не случайно… твои мысли… твои желания…» — и мне тогда стало понятно, что скрывать от него хоть что-то — бесполезно и просто бессмысленно. А потом мы быстро поели, и я ушла в свою комнату, и тогда я впервые решила, что должна обратиться к папе и спросить у него совета — нормально ли то, что я чувствую. Так просто, на всякий случай, — написать ему что-нибудь в Англию. И я два часа писала и потом кое-как уснула, а утром — Иртар и школа, и всё завертелось быстро, и, как я уже говорила, Джон только раз появился и впервые за все это время не просто взял меня на руки, но поцеловал три раза — просто в глаза и в щёки, а я разревелась страшно и ещё полгода ревела — так хотела его увидеть, и выучила французский… и лет пять его рисовала, пока не изрисовалась…
Иртар мне совсем не понравился. Однажды я даже сбежала — угнала лодку из бухты… Собралась в Арвеарт, одним словом. Меня нашли через сутки — энкатерах в двухстах от берега. В общем — позор несмываемый!
Я даже не представляю, как мама живёт там в Гамлете. Там страшное захолустье. Она просто читает всё время. Раньше у нас был Буба — эта наша собачка, он есть там на фотографии, а потом он попал под машину и спасать его было поздно. Экдор Эртебран, Вы знаете, я ей говорила раньше, тысячу раз примерно: «Мама, найди кого-нибудь! Ты — красивая, молодая! Роди хотя бы ребёнка! Я хочу сестру или брата!» — а она брала сигареты и шла курить на веранду. А потом, когда я уже выросла, эта тема была оставлена. Я всё время пытаюсь представить — будь у меня то же самое, я смогла бы всё это выдержать? Смогла бы любить всю жизнь? Любить, потеряв надежду? Обвинять себя постоянно? Любить, не имея ни писем, ни вещей, ни одной фотографии… Не знаю. Наверно, смогла бы. Просто мне сейчас не с чем сравнивать. Я ещё никогда не влюблялась… я имею в виду — серьёзно. Единственный, кто мне нравился, пока я училась в школе, был наш директор Гренар, да и то полгода всего лишь. Ему тридцать пять в июле и он такой же, как Виргарт — высокий и синеглазый, только ещё интереснее — в силу возраста, вероятно. Для него это — просто трагедия — то, что я от него уезжаю. Если бы Вы не ответили, и я бы осталась в Иртаре, я думаю, между нами могло бы что-то начаться. То есть он бы меня добивался, а здесь он, пожалуй, единственный, кто чем-то и как-то мне нравится, помимо экдора Таерда. Хотя, впрочем, я не уверена. Я бы всё равно не осталась здесь. Я бы просто связалась однажды с местными контрабандистами, и они бы меня доставили до арвеартского берега…
Вы спрашивали об игрушках? У меня есть медведь — громадный! Он выше меня, представляете?! Я его выиграла в парке — мы туда с мамой ходили, и я угадала цифры в каком-то аттракционе. Я назвала его «Арни», в честь одного актёра по имени Арнольд Шварценеггер. И ещё я стреляла всё время — из маленьких пистолетов, но пульки всё время терялись. Их, по-моему, Буба проглатывал. Ещё мы с мамой играли — или в лото, или в карты. И до сих пор играем — каждый день, когда я приезжаю. А в кукол я не играла. Я их страшно боялась. Мне казалось — они живые. Зато я любила конструкторы. Мне Джон их дарил постоянно. Но больше всего на свете я любила играть в «Пожарника». Я поджигала что-нибудь, а потом «приезжала» в «машине», сделанной из коробки, и тушила пожар из шланга. Одним словом, я пироманка. А ещё к нам ходил Маггуайер, как я уже говорила. Он пытался за мамой ухаживать (и до сих пор пытается — цветы ей дарит всё время или конфеты какие-нибудь). И он подарил ей однажды, на один из каких-то праздников, очень красивый блокнотик — в нём все листы были разные, сделанные вручную. И поскольку этот Маггуайер маме совсем не нравится, блокнотом она не воспользовалась, и я его как-то присвоила. И тогда я стала придумывать коротенькие истории — по одной на каждый листочек. А когда страницы закончились, мама купила мне папку, и мы эту папку назвали Volume I — «Том Первый» по-нашему — для всех моих мыслей, рисунков и для каких-нибудь записей. Сейчас я уже заполняю «Двенадцатый Том», представляете?! В каждом томе страниц по триста! Остальные хранятся дома. Скоро начну «Тринадцатый». А читала я всё что угодно, начиная от детективов и кончая «Энциклопедиями». Когда я читаю книги, я делаю к ним иллюстрации. А Элона я отыскала в библиотечном запаснике. Я готовилась к выступлению по ядам из молочая и в одном старинном издании обнаружила пару ссылок, и они меня зацепили. В каталогах его не было и Гренар мне дал разрешение на работу в этом запаснике.
Виргарт сказал — в Арвеарте нет ни кофе, ни чая, ни мяса, одна только рыба да овощи. То есть чай и кофе имеются, но при этом всё контрабандное, и цена у всего — соответствующая! А это, конечно, ужасно, потому что я — кофеманка. Мы с мамой — две кофеманки. Мою маму зовут Режина. И, кстати, последние новости — из школы её уволили. Она поругалась с директором — обвинила его в невежестве. (Он на публичной лекции перепутал у стран названия).
Ну вот, основное Вы знаете. И ещё я кладу распечатку своей «иртарской поэзии». Я писала всегда на английском, а теперь начала на нашем… то есть — на арвеартском. Уже класса с седьмого, мне кажется. Стихи, конечно, ужасные! (Дривар бы меня убил бы). Но они хорошо отражают все мои «переживания»… У нас Выпускной одиннадцатого. Всего ничего осталось. Я там пою на концерте. Выступаю с сольной программой. А Виргарт сказал, что занятия начинаются с первого августа, и надо быть в городе Дублине, в пабе The Nook at O’Connell, в июле, двадцать восьмого, в шесть утра по местному времени. Это — верная информация? И то, что багаж по прибытию надо будет сдавать кому-то, что всегда бывает встречающий… кто-то из Наблюдателей. И то, что The Nook at O’Connell на самом деле находится на Abbey Street Lower, поблизости с этой O’Connell. (Мне до сих пор не верится, что я буду учиться в Коаскиерсе…)
До встречи,
Ваша Верона.
(Вот мой домашний адрес…»)
Адрес был дан на английском. На этом письмо заканчивалось. Лээст, раз пять прерывавшийся — чтобы подлить себе виски, глубоко и надолго задумался над образом «Джона Смита» — «иртарского Наблюдателя»: «Нет, это не третий уровень. И он заменил, по сути, настоящего Наблюдателя, в соответствии с обстоятельствами, причём — с той долей влияния, что не имеет аналогов. И эта Картина в школе… Это был он, разумеется. Он оставался рядом и примерно в той же позиции — наблюдение и влияние. И это с его подачи она увлеклась биохимией. Он готовил её к Коаскиерсу. И теперь они снова встретятся. В этом нет никакого сомнения. Вопрос — для чего ему это всё? Эксперимент продолжается?»
__________________________________
Глава 4 http://grafomanam.net/works/428461