1
На календаре красовалась красная дата: 1 июня. Вся страна праздновала международный День защиты ребёнка. А умеем ли мы защищать своих детей?.. И знаем ли мы, от кого надо защищать?..
Девочка выглядела сильно подавленной и истощённой. Как я ни пыталась сохранить в тайне историю её спасения, но люди втихую передавали её из уст в уста и с любопытством оглядывались на нас. Учитывая все обстоятельства произошедшего, врачи с пониманием отнеслись к нам и позволили мне находиться в отдельной палате вместе с Машенькой, несмотря на то, что я официально никем ей не приходилась.
Хочу сказать, что с самого начала, как только я поняла, что лечение будет серьёзным и затяжным, я позвонила Любе и вкратце рассказала всю историю. В тот же день они с Ильёй навестили меня в больнице. Я передала им ключи от своей квартиры, попросив привести необходимые вещи и навещать меня только по острой необходимости. Верочку с её слабой нервной системой и впечатлительностью мне не хотелось тревожить, и мы договорились, пока ей ни о чём не говорить.
Никому, кроме лечащего врача, не было известно моё настоящее имя. Меня все так и называли «мама Машеньки».
Я предусмотрительно настояла на том, чтобы ни милиция, ни врачи ничего не сообщали в школу. Это убережёт девочку от любопытных посетителей и опасных вопросов.
Врачи сказали, что из-за сильного переохлаждения в холодном подвале у ослабленной девочки, пробудь она там ещё несколько часов, могло развиться тяжёлое воспаление лёгких. Но благодаря своевременной помощи, через несколько дней, когда жар прошёл, кризис миновал. Опасную болезнь удалось вовремя предупредить, но все понимали, что её душевную рану надо будет ещё долго и терпеливо лечить.
На теле девочки были обнаружены свежие ссадины и уже зарубцевавшиеся раны, но её психическая травма была куда сильней физической. На вопросы Маша не отвечала, лишь глядела затуманенным взором куда-то в пустоту или вовсе прятала лицо в маленьких, худеньких ладошках. Напичканная успокоительными, она беспробудно проспала почти сутки, но плакала даже во сне и вздрагивала от малейшего звука. Когда у неё поднималась температура, она просила пить, задыхалась и кричала в темноте, в которой только она одна видела что-то опасное и страшное. Медсестра принесла маленькую настольную лампу, которая мягко освещала палату всю ночь.
Я была возле неё круглосуточно, заботилась и ухаживала за ней. Обнимая и целуя в красные от жара щёчки, я подолгу качала её на руках и пела ей песенки, которые моя мама когда-то напевала мне. Из-за своего хрупкого телосложения и маленького роста девочка выглядела младше своего возраста, однако большие серо-голубые глаза смотрели по-взрослому серьёзно. Очень застенчивая и замкнутая, Маша ещё с явным недоверием и страхом относилась к незнакомым людям, но неудержимо тянулась ко мне. Лишь рядом со мной она успокаивалась, чувствуя себя в полной безопасности. Едва проснувшись, она нервно цеплялась за меня своими маленькими ручками и уже не отпускала ни на минуту, по своей многолетней привычке молчаливо наблюдая за окружающим миром. Она сутками не произносила ни звука, всего лишь взглядом или кивком головы показывая, что слышит и понимает меня. Но наступали и прекрасные моменты, когда её застывший взор вдруг оживал, она широко улыбалась, пристально вглядывалась в моё лицо, гладила мои руки и всё шептала, то ли спрашивая, то ли утверждая:
— Мама… Моя мама, ты вернулась?
Молодые врачи суетились, изучая этот феномен, и настороженно спрашивали меня:
— Что же Вы будете делать?
— Жить, — отвечала я. — И делать её счастливой.
Вот так, сверх всякого чаяния, меня стали называть МАМОЙ. Это волнующее состояние ещё не было вполне осознанно, оно ещё не наполнилось радостью, а обернулось глубоким переживанием за здоровье и за будущее несчастной, одинокой девочки. И мне так хотелось стать ей по-настоящему родной…
С каждым новым днём Маше становилось легче, а в её напряжённом взгляде вместо душевного смятения всё чаще вспыхивали огоньки радости. Мы заполняли друг другом ту самую душевную пустоту, в которую много лет не допускался никто. Мы учились делать друг друга счастливыми, исподволь исполняя обоюдную заветную мечту.
Ради её счастья я готова была на всё. Она впустила меня в свой мир, в тот лучший мир, о котором я всегда мечтала — этот новый мир был наполнен теплом и светом. Но он был таким хрупким и зыбким, потому что был самообманом…
Детский психотерапевт, старый врач с воспалёнными от бессонницы глазами, выводил меня в коридор и, недовольно качая головой, настаивал:
— Вы должны сознаться и сказать Маше правду! Вы вводите её в заблуждение и травмируете психику и без того измученного ребёнка. У детей, перенёсших насилие, вследствие воздействия сильной психической травмы развиваются тяжёлые психотические расстройства, при которых психическая деятельность не соответствует окружающей действительности. У них отражение реального мира в сознании резко искажено. Они порой не способны определить, где реальность, а где вымысел. А Вы нарушаете психологическую адаптацию! Вы наполняете её иллюзиями и обманной надеждой. Это недопустимо. Я позволяю Вам находиться при ней только для того, чтобы снять состояние острого горя, вернуть интерес к жизни! Кроме медикаментозного лечения ей сейчас, как никогда, нужна поддержка близкого человека, а именно такой она Вас и воспринимает.
— Я скажу, доктор, только не сейчас. Пожалуйста, дайте мне ещё немного времени. Её надо успокоить, подготовить. Нужно время…
— В данном случае время работает против нас. И Вы не имеете права… — сердито отвечал он, но заслышав, как девочка с громким плачем звала маму, вздыхал и уходил.
Мне было невыносимо тяжело. Я не знаю, как бы я всё это выдержала, если бы не Пал Палыч. Он был единственный, кто приходил к нам каждый день. Маша хорошо знала друга своего дедушки и была к нему очень привязана, но она часто плакала и звала дедушку, не понимая, почему он не приходит к ней. Лукьян Петрович в это время лежал в реанимации другой больницы.
2
Уже третью неделю Маша находилась под наблюдением врачей в реабилитационном отделении детской больницы. Казалось, что всё самое страшное и тяжёлое позади. И день сегодня выдался солнечный, светлый и необыкновенный. События разворачивались одно за другим.
Я задумчиво стояла у окна, по стёклам которого скользили яркие лучи зарождавшегося лета. Окно было высоким, подстать потолкам старого здания. Снаружи не было слышно детского гомона и смеха. В этом дворе дети не играли. Их возили в инвалидных колясках санитарки. За стенкой был слышен плач и детские жалобы. Я подошла к кровати, на которой были разложены многочисленные детские рисунки. Маша аккуратно складывала их в стопку. Я улыбнулась ей.
— Какой план у нас на сегодня? Будем рисовать или почитаем дальше?
— Почитаем… — неуверенно ответила она.
— Где мы остановились?
Я устроилась рядом, нежно обняв её за маленькие плечики, и раскрыла большую книгу с яркими картинками, одну из тех, что часто приносил Пал Палыч.
В дверь постучали и, не дождавшись ответа, в палату поспешно вошёл Илья. Он выглядел необыкновенно воскрылённым и деятельным. Не в состоянии скрыть свои чувства, он обнял меня и вдруг вытащил из принесённого с собою кулька яркую коробку.
— Машенька! Я очень хочу тебе подарить… — он ещё больше заволновался и вместо дальнейших слов раскрыл коробку. Там лежала кукла. — Это тебе. Она умеет говорить: «ма-ма»!
— Ма-ма! — повторила Маша и бережно взяла куклу.
Я хотела поблагодарить Илью, но он горячо обнял меня и взволнованно прошептал в самое ухо:
— У нас будет ребёнок! Я так хочу доченьку!.. Или сына!.. Ах, Господи! Я так давно хотел ребёнка!
От неожиданной радости у меня перехватило дыхание. Сказать, как я была рада, это не сказать ничего. Но он не дал мне опомниться и рассказал, что пару дней назад к Верочке приезжал Николай, звал замуж и предложил переехать к нему навсегда.
— И что она ответила? — насторожённо спросила я.
— Что тут сказать, решение далось ей нелегко. Но после того, как он предложил обменять их квартиру так, чтобы Камилла Харитоновна тоже переехала и жила рядом с ними, Вера тут же согласилась.
— А как же сама Камилла Харитоновна? Она согласна?
Он рассмеялся.
— Она сказала, что наконец-то исполнится и её мечта.
— Какая? — удивилась я.
— Она будет рада переехать из этой старой неуютной «хрущёвки» в просторную квартиру с большими окнами на бульвар.
Я вздохнула и рассмеялась.
— Хорошо, когда мечты сбываются…
Сбылась и ещё одна, полная томительного ожидания и волнений надежда: на следующий день, по истечению долгого послеоперационного периода раненного Лукьяна Петровича перевели в общую палату, и Пал Палычу наконец-то удалось с ним увидеться. Это было настолько значимым и долгожданным событием, что Пал Палыч буквально вбежал к нам в палату и торжественно воскликнул:
— Я видел Луку! Ах, какой он молодец!
Его глаза блестели.
— Что говорят врачи? Какие прогнозы? — осторожно спросила я.
— Врачи говорят, мужик сильный — выдюжит! А ты знаешь, что ты его два раза от смерти спасла! Врачи сказали, что чудом он избежал инфаркта!
Старый, верный друг Лукьяна Петровича искренне рассмеялся. Он ликовал и от избытка чувств никак не мог успокоиться. Я встала к нему навстречу и с улыбкой взяла за руку. Он облегчённо вздохнул и крепко обнял меня, прошептав в самое ухо:
— А тебе, Надежда, особая благодарность. Низкий поклон просил передать... Он плакал от счастья…
— Не надо благодарить. Это не поступок, — тихо ответила я.
И тут уже я задорно кивнула Машеньке, растерянно смотревшей на нас. Я подхватила её и быстро закружила в воздухе.
— Ура! Победа! Победа!
Она непонимающе тихо повторила:
— Победа?!
А по-другому и не быть могло. Только так, только так…
— Дедушка приедет к нам и скажет: «Айда домой!» Ты хочешь домой?
— Да, хочу! Хочу к дедушке!
В дверь постучали и в проёме появилась молоденькая медсестра Наташа. Она растроганно заулыбалась, видя наше ликование и поманила меня к себе.
— Там к Вам пришел какой-то мужчина, — заговорщически произнесла она.
— Кто? — я обернулась к Пал Палычу. Он растерянно пожал плечами. — Я же не хотела, чтобы нас здесь тревожили. Если это следователь, скажите ему, что…
— Это не следователь. Сказал, что он учитель труда. Вы подойдёте? — нетерпеливо спросила она.
У меня дрогнули руки. Я передала девочку Пал Палычу, боясь выронить её, и замерла.
Пал Палыч посадил Машу себе на колени и весело ей подмигнул:
— Машенька, а во что мы поиграем сегодня?
— Почитаем…— она растерянно посмотрела на меня.
— Хорошо! Мы вместе почитаем, а мама поговорит с учителем и скоро вернётся.
Маша дернулась ко мне:
— Мама!
Я нерешительно застыла в дверях.
— Мама…
Она вопросительно взглянула на меня. Каким мучительным было это решение —больше не врать ни ей, ни себе. Может быть, уже пробил час всё рассказать? Сейчас, сию минуту?.. Но я не успела разомкнуть пересохших губ.
— Мама, ты иди, иди, — Маша согласно кивнула и робко улыбнулась.
Я послушно сделала шаг к двери и обернулась. Она не отрывала от меня своего печально-напряженного взгляда, будто боялась упустить меня из виду.
— Ты, ведь, вернёшься ко мне?
— Конечно, Машенька, поговорю и сразу вернусь к тебе.
Пал Палыч незаметно кивнул мне:
— Иди. Мы подождём. Правда, Машунь?
Когда я выскользнула из палаты, мне послышался его громкий игривый голос:
— Маша, а ты знаешь, что я про тебя стихи сочинил? Вот послушай!
Он прокашлялся и начал декламировать, смешно имитируя детский голосок:
— Потеряла Маша модные гамаши!
Что же делать, Маша? — Старые раскрашу!
Наварили Маше миску манной каши!
Та руками машет: — Дайте простокваши!
Я застыла в коридоре за дверью, прислушиваясь к голосам внутри, в ожидании детского плача, и готовая в любую секунду вернуться и успокоить девочку. Но из-за прикрытой двери донёсся только смех Пал Палыча.
— Ну что, Машенька, тебе разве не смешно? — спросил он, понизив голос.
Ответа я уже не услышала. Я неслась, нет, я летела по широкому коридору детского отделения, думая уже только о нём.
3
Учитель труда стоял во дворе больницы и наблюдал за игравшими детьми. Он услышал мои шаги и обернулся, тревожно взглянув на меня. Я подошла и остановилась, так же безотрывно глядя ему в глаза. И только сейчас я явственно поняла, как сильно по нему скучала. Андрей медленно сделал шаг навстречу и неожиданно порывисто обнял меня.
— Прости меня, Надя, — прошептал он, опустив голову мне на плечо.
— За что?
Он поднял голову и устремил на меня выразительный взгляд.
— За то, что маска уязвлённого мужского самолюбия застила мне глаза, и я на миг поверил этой грязной, подлой лжи. За то, что не защитил тебя от этого безумца.
— Ты не виноват. Я должна была сразу рассказать тебе обо всём …
— Наденька! — он прижался ко мне своей горячей щекой. — Я искал тебя повсюду… Я дежурил допоздна под твоей дверью, расспрашивал в больницах. Тебя нигде не было. Я не находил себе места, не понимая, что происходит… Всё это долгое время школа не перестаёт гудеть. Из уст в уста передаются истории одна страшней другой. Никто не имеет понятия, куда же ты пропала.
От такого порыва чувств я смутилась, но он будто этого не замечал, торопливо продолжая свой рассказ:
— …И лишь вчера в милиции мне удалось разговорить одного молодого сержанта. В отсутствии начальства он мне обо всём подробно рассказал: что произошло на складе и потом, в том доме…
Я сразу поняла, что это был словоохотливый сержант Лопаткин.
— Это он тебе сообщил, что я здесь? — спросила я.
— Нет. Он эту тайну не выдал, — Андрей покачал головой. — Мне тётя Шура сказала.
Я вопросительно взглянула на него.
— А откуда она узнала?
Он пожал плечами.
— Невероятно? И я не перестаю удивляться этой женщине. Сегодня я понял, что единственного человека, которого я ещё не расспрашивал, была тётя Шура. И мне вдруг показалось, что именно она должна была об этом знать или хотя бы догадываться. И действительно, она сразу дала мне совет: «Женщину надо искать там, где её сердце — возле ребёнка». «Какого ребёнка?» — не понял я. «Возле несчастного, больного ребёнка», — ответила она. И она не ошиблась.
Я вспомнила наш последний разговор с тётей Шурой, когда она показала мне на складские помещения. Есть люди, данные нам свыше. Они спасают и вершат наши судьбы, даже не ведая об этом.
— А как же ты отыскал меня? — я не переставала удивляться, — Тут же никто не знает меня по имени.
Андрей молча взял со скамьи бумажную папку и вынул из неё листок бумаги. Это был мой портрет, тот самый, который он нарисовал той первомайской ночью. Со всеми головокружительными событиями я совершенно позабыла о нём. И никому из нас тогда не пришло в голову, что через какое-то время именно ему была предназначена важная миссия в моей дальнейшей судьбе, которая и определилась сегодня.
— Можно я возьму его себе?
— Конечно, он твой. Только, пожалуйста, не пропадай больше, чтобы мне, как юному следопыту, не пришлось снова разыскивать тебя.
— Тогда ты напишешь новый портрет. Уже маслом, — пошутила я и попыталась улыбнуться.
Но Андрей оставался серьёзен. Он взволнованно обнял меня. Я прильнула к нему трепетно и доверчиво, наслаждаясь его близостью. И так не хотелось сопротивляться этому могущественному и сладостному притяжению, хотелось быть слабой и нежной, но я всё же сделала неимоверное усилие над собой и мягко отстранилась. Мною снова овладели прежние мысли о Маше, а с ними вернулось и чувство собственной вины.
— Это хорошо, что ты всё теперь знаешь, — решительно начала я, — Не надо долго объяснять. Хочу лишь сказать, что я сильно корю себя за то, что так глупо и самонадеянно поступала, за то, что вовремя не поделилась с тобою своими страшными открытиями и подозрениями. Наверное, всех этих несчастий удалось бы избежать, будь я более внимательней к другим. Ведь я же учитель, я должна хорошо разбираться в человеческой психологии… А я не смогла. Ты понимаешь — я слышала от него странные рассуждения о воспитании детей, я пережила его жестокое, насильственное обращение, я видела воочию его неприкрытое лицемерие и всё же молчала… Почему? Неужели эта предательская маска чрезмерной самонадеянности так плотно застилала и мои глаза, что я слишком поздно поняла, насколько ужасна оказывается наша действительность, каким ухищрённым бывает зло, как глубоко и искусно скрыто оно от глаз, как оно подло и бездушно! И в одиночку его не победить!
— Но ты победила!
— Это была невероятная случайность! Или совпадение?.. Я уже ничего не понимаю… — вздохнула я, а в мыслях промелькнули слова Николая: «Столько совпадений не бывает!»
Андрей поймал мой взгляд и вновь попытался утешить.
— Ни в чём не вини себя, ты спасла ребёнка!
— Андрей, погоди… То, что я пережила за последнее время, даже трудно описать, но с того самого времени, которое я провела на складе и в этом ужасном подвале старого дома, моё легковерное отношение к окружающему миру в корне изменилось… И жизнь моя потекла в совершенно новом русле…Андрей! Мне ещё о многом хочется тебе рассказать, но сейчас надо сказать самое главное. Это надо было сказать сразу… Важное надо говорить, не откладывая на потом… Разве можно понять друг друга, если сокровенные мысли утаиваются? А мы стыдимся признаваться в своих чувствах, — я нежно улыбнулась ему, — Вот и сейчас я немного робею… Может быть, это неправильно, и я слишком откровенна, но я хочу быть откровенной. Мне надо сказать тебе это сейчас. Нет, не завтра и не через неделю, а в эту секунду… Андрей, я люблю тебя! Я полюбила тебя ещё до нашей встречи… Я думала о тебе, я ждала тебя, но не знала, когда ты придёшь и каким ты предстанешь передо мной. Оставалось только найти тебя в своём сердце...
Я взяла его ладонь в свою. Он хотел что-то сказать, но я покачала головой и остановила его:
— Дай мне договорить… Выбор делать нелегко, но его надо делать сейчас…и больше ничего ни от кого не скрывать! С появлением Маши мои планы на будущее изменились. У ребенка нет родителей! Я не оставлю девочку, я хочу её удочерить! Ты понимаешь, что это серьёзно?
Он стоял неподвижно и не отрывал от меня своего задумчивого взгляда. Обильные, непутёвые слёзы заполнили мои глаза, не позволяя больше видеть его лица. Казалось, ещё мгновение, и они были готовы бурной, солёной рекою залить передо мною всё вокруг и унести меня в открытое, штормовое море. И в этот миг я представила себя кружащейся в ледяном водовороте вечного одиночества. Но вдруг откуда-то издалека донесся знакомый голос: «Я буду всегда рядом». Я вздрогнула и очнулась.
— Я хочу быть с тобою рядом. С вами рядом, — повторили его губы.
Андрей вытер слёзы с моего лица и поцеловал.
В этот момент я услышала прерывистый вздох за спиной и обернулась. Это была Маша. Мы не заметили, когда она неслышно подошла и стала рядом. Как долго она была здесь, неизвестно, но по её изумлённому виду, я поняла, что она всё слышала. Пал Палыч остановился поодаль. Он виновато пожал плечами и вздохнул.
— Машенька! — в смущении я протянула к ней руки. — Иди сюда, милая.
Но она резко отступила и, развернувшись, не проронив ни звука, быстро побежала обратно. Пал Палыч тут же бросился за ней, осуждающе замахав на нас руками. Мы с Андреем растерянно наблюдали как он, задыхаясь, торопливо поднимался вверх по ступеням и жалобно кричал ей вслед:
— Погоди! Машенька, детонька, ты же хотела погулять!
— Она всё слышала. Теперь она не простит меня, — прошептала я.
— За что? — не понял Андрей.
— За обман, — упавшим голосом ответила я, наблюдая, как Маша и Пал Палыч скрылись за дверью. И, ощутив невыносимый стыд и раскаяние, я медленно повернулась и пошла следом за ними.
Перестань жить иллюзиями, ведь они лишают истинного счастья…
Я внушила себе и ей эту иллюзию счастья! Я не имела права…
4
Весь остаток дня Маша молчала, не реагируя ни на чьи обращения. Пал Палыч читал ей стихи и наигранно смеялся. Я заговаривала с нею, пытаясь бестолково что-то объяснить, но она будто никого не слышала. Она снова замкнулась в себе, глядя на всех холодно и безучастно. Я носилась как сумасшедшая, вызывая то одного врача, то другого, чтобы они ещё раз обследовали девочку, чтобы дали новых лекарств. Больше всего я боялась, что она снова перестанет говорить.
Старый врач рассерженно отрезал:
— Я Вас предупреждал. Нельзя было играть в дочки-матери!
Мне стало нестерпимо обидно и больно сдерживать себя, я выбежала и, спрятавшись от всех в одном из коридорных закоулков, заревела, нет, уже завыла. Я же не играла! Да, я была так счастлива, что совсем потеряла голову… Но теперь я думала не о себе. Я молила Бога лишь об одном: чтобы Маша опять заговорила.
Но она продолжала молчать и на следующий день. Ещё через день в палату зашёл врач. Он попробовал пообщаться с Машей, но, не получив ни звука в ответ, вывел меня в коридор и сообщил:
— Эксперимент окончен. Вы должны освободить палату. Орган опеки собирается оформлять Машу в дом-интернат для умственно-отсталых детей.
Меня бросило в жар.
— Но она не умственно-отсталая! Это нормальный ребёнок! Что Вы творите?
— Я нарушаю закон, — тихо произнёс он. — Вас здесь не должно быть.
Не слушая его, я твердила своё:
— Но Вы же сами слышали: она говорила! Нужно время! Маша снова сможет заговорить!
— Вполне возможно, но я обязан её выписать. Как только придёт распоряжение, мы переведём её в дом-интернат.
— Доктор! — я схватила его за рукав, — Я хочу её удочерить! Кто мне в этом откажет?
Он нахмурил брови и отвёл мою руку.
— Это решаю не я.
— А кто? Орган опеки?
Он испытующе посмотрел на меня и твёрдо ответил:
— Маша.
…Июньскими вечерами было ещё светло. Тревожные волнения полностью меня измотали. Я вспоминала утренний разговор с врачом, и все мои попытки заговорить с Машей не увенчались успехом. Она больше не тянулась ко мне и даже не давала себя поцеловать. Я опять винила себя во всём, понимая причину такого поведения, и не знала, смогу ли вновь когда-нибудь обрести её доверие.
Устало и озабоченно я смотрела на сгущавшиеся сумерки за окном. Наш последний день, когда мы были вместе, подходил к концу. Пытаясь хоть чем-то отвлечь себя и успокоиться, я включила настольную лампу и взялась за шитьё. Накануне Маша порвала платье, и по моей просьбе Пал Палыч принёс нитки с иглой.
Маша лежала в постели, свернувшись калачиком и отвернувшись к стене. Я молча шила и прислушивалась к её дыханию. Я знала, что она не спит, но не хотела её донимать дальнейшими неуместными разговорами, неустанно твердя себе: «Надо ждать… Я буду ждать… Я готова ждать, сколько потребуется». Мысли метались, как вихри, сердце безутешно трепетало под их упорным натиском. То забывая дышать, то глубоко вздыхая, я нервно погружала иголку в ткань. Неожиданно в непроизвольном движении руки её остриё глубоко вонзилось мне в палец. Я дернулась, невольно громко вскрикнув от острой боли.
В ту же секунду Маша, растрёпанная и босая, стояла на полу возле меня. Она смотрела то на меня, то на мой окровавленный палец. И вдруг задрожала. Её трусило, будто в ознобе. Голова дёргалась, но она, как заворожённая, не отводила взгляда от тонкой, красной струйки на моём пальце. В её испуганных, широко раскрытых глазах заблестели слёзы. Лицо искривилось в гримасе ужаса.
— Мама, у тебя кровь… Кровь! — выдавила она из себя и начала рыдать надрывно и горько. — У тебя кровь! Кровь! Ма-ма! Ма-ма-а-а! А-а-а!
Я крепко обняла её за маленькие, хрупкие плечики.
— Не надо плакать! Машенька! Мне уже не больно…
Но она не унималась, плача всё неистовей и громче. И вдруг её рыдания сменились криком ужаса. Это был ужас смерти. И я поняла, что перед глазами у неё был не мой пораненный палец, а её погибшая в автокатастрофе мама. Именно такой девочка запомнила её в последние мгновения жизни — залитую в крови.
Дежурившая медсестра, примчавшаяся на истерические вопли, решила сделать ребёнку укол со снотворным, но я умоляла её не делать этого, заслоняя собой напуганного ребёнка. Рассерженная, она обещала, что пожалуется врачу. Но это уже не имело для меня никакого значения.
Ребёнку надо было выплакаться. Мы изливали наше горе теперь вместе. Каждая вспоминала своих родителей, воя истошно и безудержно. На прильнувших друг к другу пылающих жаром лицах наши слёзы лились и сливались в одно целое. Наши сердца бились и пробивались на встречу друг к другу. Я страдала и сострадала, оживая и наполняясь новым смыслом, открывая для себя заветный мир — мир единения и безусловной любви — мир материнства.
Как и во время нашей первой встречи в подвале, Маша судорожно обхватила меня за шею и, уткнувшись лицом в плечо, повторяла: «Ма-ма… Ма-ма…» Как ни странно, но за всё время нашего пребывания в больнице девочка ни разу не упоминала о случившейся трагедии в том холодном подвале, о том огромном, звероподобном человеке, как будто его и не было вовсе в её жизни. Её душа осталась чистой и целомудренной, способной забыть боль и унижение, однажды добровольно взвалив на себя груз жертвенной ноши во спасение ближнего.
«Пресвятая Дева Мария, защитница и утешительница наша! Ты — свет среди непроглядной тьмы, способный бессмертной, великой Любовью спасти всех нас из трясины существования в жестоком мире, сотворённом нами самими».
Я молилась и качала маленькую Марию на руках, пока у её не прошли последние всхлипывания. Постепенно она притихла и закрыла глаза. Веки распухли и покраснели от рыданий, но ей стало легче. Легче от того, что наконец-то скопившиеся в её сердце детское горе и тоску, вымыли запоздалые слёзы.
Было уже далеко за полночь, а мы всё ещё не могли разомкнуть объятий. Я поцеловала её в горячий лобик и гладила по взмокшим волосам. Истомлённый ребёнок выглядел очень болезненно.
— Спать пора, Машенька.
Я попыталась уложить её в постель, но она вновь со всех сил вцепилась в меня.
— Я с тобой, дорогая моя. Я не оставлю тебя никогда…
Лишь после длительных уговоров она поддалась и укуталась в тонкое одеяло. Её печальные глаза смотрели мимо меня, в окно.
—Ты ведь не моя мама, — вдруг сказала Маша.
От неожиданности я вздрогнула. Затем, набрав воздуха, я наконец-то произнесла уже давно рвущиеся наружу магические слова:
— Я не твоя мама, Маша, но я очень хочу быть твоей мамой.
Маша не сводила пристального взгляда с окна, где темнела даль ночного неба.
— Мне мама когда-то рассказывала про звёзды, и дедушка сказал, что её душа улетела к звёздам. И теперь она на небе. — Она отвела свой взор от окна и посмотрела на меня, — А ты мне расскажешь про звёзды?
— Расскажу, любимая моя. Обязательно.
— И ты никогда-никогда не оставишь меня?
— Никогда! Никогда!
Она смотрела на мой перевязанный платочком палец.
— У тебя ещё болит пальчик?
— Чуть-чуть…
— До свадьбы заживёт.
— До какой свадьбы?
— Не знаю. Так дедушка говорит. А когда я его снова увижу? Я хочу к дедушке…
— Я думаю, уже скоро, — улыбнулась я.
Она взяла в ручки мою руку с перевязанным пальцем и осторожно прижала к себе.
— Хорошо, что ты снова рядом. Без тебя мне было так плохо… Спой мне песенку, мама.
Маша закрыла глаза, а я смотрела на неё, прислушиваясь к своему сердцу, преисполненному истинным счастьем, и тихо пела.
Я пела и вспоминала Его слова: «Тебе не позволительно впадать в отчаяние, иначе ты погибнешь. А если умрёт НАДЕЖДА, что тогда станется с ВЕРОЙ и ЛЮБОВЬЮ?» Теперь я поняла смысл и этих слов. Если бы я потеряла НАДЕЖДУ, смирилась и отступила, поддавшись отчаянью, то её ВЕРА И ЛЮБОВЬ были бы обречены на гибель.
…На следующее утро, когда доктор вошёл в палату, Маша подбежала к нему и радостно воскликнула:
— Дядя доктор, я уже здорова! Можно мы с мамой поедем домой?
От неожиданности он не нашёлся, что ответить и замер, внимательно разглядывая свою маленькую пациентку.
Она нетрепливо прыгала рядом, потом вернулась ко мне и взяла за руку.
— Ну что же ты молчишь, мама? Мамочка! Скажи доктору, что мы хотим домой! Я уже совсем здорова! Посмотрите!
Она снова закружилась как юла. Я радостно закивала. Доктор строго посмотрел на меня.
— Я уже звонила в орган опеки. Они готовы оформить сначала опекунство, а потом… — я запнулась от волнения. — Пал Палыч поможет мне с документами.
Старый врач развернулся и, устало вздыхая, направился к двери.
— Пора… — послышалось в ответ.
— Что пора? — не поняла я.
— Пора на пенсию, иначе сердце не выдержит.
5
…Через неделю благодаря активной помощи Пал Палыча были готовы все документы и мне удалось оформить опекунство.
Андрей сделал мне предложение, встав словно древний рыцарь на одно колено передо мной и удивлённой Машей:
— Я активно выдвигаю свою кандидатуру на два вакантных места и готов взять полную ответственность и одновременно достойно совмещать обе высокие должности в семье — мужа и отца. Клянусь никогда не обмануть вашего доверия, всю жизнь любить и защищать вас. И быть с вами рядом во все времена! Вы согласны?
— Да, я согласна, — сдерживая смех, торжественно ответила я.
Мы оба посмотрели на Машу. Она, ничего не понимая, растерянно моргала, тогда он поднял её на руки.
— Можно я буду твоим папой? — спросил он серьёзно.
Она посмотрела на меня и еле слышно ответила:
— Да… Я согласна.
В тот же день мы все вместе поехали к Лукьяну Петровичу в больницу. В небольшой больничной палате было шумно и весело. Разыскавшие его друзья-однополчане заполонили всё пространство и оживлённо рассказывали о прошедшем празднике Победы, завалив его пышными букетами цветов. А старый ветеран не мог наглядеться на прыгавшую рядом маленькую Машу и заворожённо слушал её забавную болтовню, не замечая, как крупные, неуемные слёзы всё текли и текли по небритым мужским щекам. Доблестный герой войны вновь превратился в немногословного и ничем непримечательного старика. И только я читала в его взгляде, что в ту минуту он думал о другой войне и о другой победе. И никто, кроме меня, не подозревал, каким богатым и духовным был его мир, сколько истинно человеческой мудрости было сосредоточена в нём.
О том, что было пережито в те дни, мы с Лукьяном Петровичем ни разу не упоминали, но каждый из нас осознавал, что они стали поворотным моментом в наших судьбах. У каждого была своя исповедь и своё покаяние, своё переосмысление жизни, но было в том и осознание единства жизненного пути, общая радость и общее будущее.
…В школе начались каникулы, но дети ждали меня. Они вместе со своими родителями устроили целое шествие, а потом и митинг, требуя вернуть мне прежний классный кабинет в отремонтированном виде до наступления нового учебного года. В актовом зале была устроена огромная выставка рисунков. Здесь были рисунки не только моих учеников, но и многих других ребят, пожелавших принять в ней участие. И на каждом рисунке был изображён Давид, как символ победы добра над злом.
Дети толпились, плотно обступали меня со всех сторон и наперебой весело голосили.
— Надежда Романовна! Надежда Романовна! Возьмите наш класс с нового года, будьте у нас классной!
— Я поговорю с директором, — пообещала я радостно.
— Ура! Надежда Романовна! Самая классная — это наша классная!
— Надежда Романовна! Лучше возьмите наш класс! Пожалуйста! У нас самая лучшая успеваемость в школе! — умоляли другие.
Я счастливая и растроганная смотрела на них и кивала:
— Будь моя воля, я бы вас всех взяла!
В душе я уже твёрдо знала, что отметки ровно ничего не значат. Не важно, как тебя оценивают другие — их мнение часто ошибочно и предосудительно, но оно могущественно и может преследовать всю оставшуюся жизнь. Важно то, что ты сознаешь в себе истину, свою внутреннюю реальность, в которой всегда точно знаешь, кто ты и в чём твоё предназначение. Главное, чтобы самообман не лишил тебя жизненных сил.
Продолжение следует...