На меня он смотрит косо,
как на старого врага.
Человеческая особь,
лет примерно сорока.
Кресло вычурно облапил
и сидит, как сытый кот:
при костюме и при шляпе.
Ему шляпа не идёт.
Он под шляпой, как под крышкой
от большой сковороды.
А когда-то был мальчишкой,
ни усов, ни бороды.
Брюки клёш, рубашка в клетку,
на лице избыток сил…
И любил та-кую Светку!
На руках её носил!
А у Светки, у соседки,
брови чёрные дугой.
Он фату примерил Светке,
а женился на другой…
Все мы в чём-то виноваты:
самолёты… поезда…
ледоходы… листопады…
и усы, и борода…
Кресло вычурно облапив,
он сидит, как сытый кот,
при костюме и при шляпе.
Ему шляпа не идёт.
Шляпу снял, и лоб нахмурил,
и кисель разводит мне
о какой-то рыжей дуре
и о выпитом вине.
Рассказал, как душу выжал,
а в душе такая брешь,
как он ездил с этой рыжей
по путёвке за рубеж.
Не сложилось с их романом.
И на новые долги
он сорвался «за туманом,
и за запахом тайги…».
Все мы в чём-то виноваты:
самолёты… поезда…
ледоходы… листопады…
и усы, и борода…
А у Светки, у соседки,
брови чёрные дугой.
Он фату примерил Светке,
а женился на другой.
Белый свет ему - не белый,
хоть молись на образа.
Что наделал? Что наделал?
Вот бы дать ему раза!
Что-то он мелет про искусство,
на знакомом языке.
У меня проснулось чувство, -
а мы не накоротке? -
Сладкий дым от папиросы
у него над головой…
Человеческая особь
и... трюмо передо мной.
2000 г. Чита.