Её не выслушав, он встал, перекрестился и ушёл (Хотя не верил ни в религии, ни в символы), Внеся нелепость в антураж и без того смешного шоу. Но ненаигранного. И невыносимого.
Опустошённость тяготит лишь поначалу, а потом Она сродни межпланетарной невесомости. Он мог бы локти искусать. Мог изводиться. А – по ком? По той, что женственность смела посудной колкостью?
Нет смысла смыслы объяснять – безумье видно по глазам. И потому он, как всегда, смолчал про главное. Перекрестился невпопад – крестом, как будто показал, Что понапрасну называла его дьяволом.
Но лишь бы не было войны – «я виноват», как «Отче наш» (Хотя не верил ни в молитвы, ни в прощения). И, уходящею спиной внеся решимость в антураж, Он аккуратно дверь прикрыл до узкой щели в ней.
Уже неважно кто был прав, он не хотел срывать бинты – Старуха-правда голышом не привлекательна. А на войне, как на войне – пусть будет фронт, но чтоб был тыл, И не такой, в котором и свои – каратели.
Ему не страшно умирать, он это делал сотни раз – Однообразие к сто первому наскучило. Перекрестился и ушёл – и цел сервиз, и душу спас. А тело – дал ей завещание на чучело.