Зрелые годы Серафима (Рассказ)

У людей – у тех, кто обременён сим именем – «человек» - детство постепенно переходит в юность, юность – в зрелость, а зрелость – в старость. У всех. Кроме Серафима. У него всё изменялось вдруг: как и с другими этапами жизни, юность его моментально кончилась и перешла в зрелость. Не говорите только, что это его субъективное восприятие: это была его реальность. Наступление зрелости Серафим ощутил одного летнего дня: после окончания философского факультета университета его угораздило жениться. И он с грустью понял в тот же миг: беззаботная юность кончилась. Пришла печальная зрелость с её заботами о хлебе насущном и суровым реализмом. Зрелость Серафима совпала з восьмидесятыми и девяностыми годами века двадцатого – эпохой любопытнейшей и интереснейшей. И можно было бы ожидать, что жизнь Серафима станет если не олицетворением, то отображением сей ярчайшей эпохи. Но не тут-то было: Серафим будто бы выпал из пространства и времени, замкнулся в себе, ушёл в свой ментальный мир (кстати, невероятно интересный), и эпоха будто бы его и не коснулась. О причинах сего можно и поспорить, но вряд ли стоит.

Жена Серафиму попалась на удивление сварливой, скандальной и стервозной. Понял это он на следующий день после брачной ночи по поводу которой у новоиспечённой жены была целая куча претензий. Но Серафим не сильно от этого расстроился. Только поразмыслив о грядущем медовом месяце процитировал из Библии: «…вкусих мало меда, и се аз умираю…» Потом не раз касаясь темы столь неудачной женитьбы, Серафим вспоминал Сократа и говорил, что такая жена ниспослана ему для испытания прочности его философских взглядов. И уж если он терпит такую жену, то выдержит любые тяжкие испытания. Коме скверного характера жена Серафима имела весьма непривлекательную внешность, которая с годами, увы, изменялась не в лучшую сторону. Кроме прочего у неё начала расти борода и усы, сбривать которые она решительно отказывалась. Но и это Серафима не опечалило. Шутя он говорил ей: «Моя усатая греческая красавица!» На что жена обижалась и возражала, что она вовсе не гречанка, а халдейка, дочка турецкого подданного. Впрочем, усатость-бородатость супруги не вызывала у Серафима эстетических трагедий и переживаний. Он даже изображал некую радость, заявляя, что в некоторых племенах Океании есть обычай наносить женщинам татуировку в виде усов и бороды, а тут и тату не надо – всё естественно! В брачном ложе жена Серафиму отказывала, так что Серафим хоть и очень-очень хотел исполнять супружеский долг, но возможности такой не имел. И тем не менее дщерь они на свет божий произвели каким-то чудом (не иначе). Дочь была точной копией матери, а по стервозности (как потом оказалось) даже превосходила её. Серафим высказывал гипотезу, что это партеногенез, но, похоже, он ошибался. Впрочем, в доме Серафима не всегда стояла ругань и крик. Жена уходила по делам и в доме повисала железным ржавым топором тишина. Жена у Серафима была врачихой, лечила несчастных больных по женской части, и по сему зарабатывала много больше Серафима – научного сотрудника Института философии Академии Наук. Что тоже было причиной постоянных упрёков. Впрочем, Серафим не особо реагировал на упрёки, свою скромную зарплату жене безропотно отдавал без остатка, радовался тому, что он «малым сыт». Жена называла его при этом козлом безрогим и прибавляла ласково: «Что б ты сдох, чмо задрыпанное!»

Работал Серафим философом, но ремесла своего стыдился. Причиной сего был такой случай. Как-то Серафим спешил на работу, опаздывал и поймал такси. Водитель взял та и спросил, кто Серафим по профессии. Серафим честно признался, что он философ. Водитель тут же начал на чём свет стоит ругать философию и философов. Поносил Сократа, Платона, Эпикура, Демокрита последними словами. Потом начал ругать Тому Аквинского и Декарта. А потом вовсе дошёл до Ленина (водитель почему-то считал Ленина философом) и начал в адрес Ленина так сквернословить, что Серафим от страха закрыл уши и зажмурил глаза, думая, что водитель везёт его прямо на Колыму. Серафим мечтал работать в отделе Истории философии, но вакантное место было только в отделе Научного коммунизма, и Серафиму пришлось устроится туда. И написать диссертацию на тему: «Методы решения философских проблем мышления в процессе построения коммунизма», которую успешно защитил по окончанию аспирантуры. Он понимал, что пишет полный бред и словоблудие и даже умышленно писал чушь целыми абзацами. Но все вокруг понимали, что это такая игра – писать бред о коммунизме, все делали так же, поэтому его в совковом институте приняли за своего и он защитился на ура. Получив степень Серафим тяжко вздохнул, осознав, что мерой его работы будут написания и публикации такого вот бреда и продолжил писать статьи в том же духе: «Идеи материализма у ранних марксистов и увеличение удоев молока у коров в условиях Тамбовской области», «Критика модернизма и социалистическое соревнование», «Философия выполнения планов десятой пятилетки», надеясь, что подобное псевдотворчество будет ему индульгенцией, и он сможет писать себе в стол то, что думает по неоплатониках времён домината и ранних схоластах Ирландии. Но бессмысленная имитация работы и быт настолько отвлекали его и мешали творчеству, что он понял, что ничего истинно великого не напишет, и след его в науке будет убог в любом случае.

Забавлялся он немного литературой – писал повести и рассказы, пьесы и сценарии кинофильмов, немного пробовал себя в поэзии – писал сонеты и элегии, которые были так печальны, что редактор журнала «Москва» при чтении так разрыдался, что его долго не могли успокоить даже секретарши и капли с бромом. В слезах редактор сказал, что не может напечатать столь печальные стихи, не может он расстраивать так глубоко советский народ – коммунизм перестанут строить. Сохранились рукописи повестей Серафима: «Кондратий Ножиков и его ржавый трактор», «Бегство старого осла», «Кусок Луны и стакан». Была у него попытка написать пьесу не в стол, а для зрителя и пробить её постановку в МХАТе. Пьеса называлась «Мартовские дни ударника Ивана Ложкина». Но пьесу отклонили, сказали, что там слишком много откровенных эротических сцен, а порой и явной порнографии. Герои пьесы в процессе выполнения плана производства аккумуляторов предавались столь бурной любви, что ни один рецензент не мог дочитать пьесу до конца. А один критик после прочтения даже заболел эротоманией. Серафим услышав это крайне удивился: «Как же так? Мы живём в марксистской стране, которая строит коммунизм. И Маркс, и Ленин писали о ликвидации семьи и частной собственности при коммунизме, о сексуальной революции, как части революции социальной, о свободной любви при коммунизме, и тут мне цензура запрещает эротические сцены!» Возмущению его не было предела, сей факт окончательно его убедил, что никто в совке коммунизм строить даже не собирается, и вся эта идеология только ширма, маска нового государственного феодализма под названием совок.  

В конце восьмидесятых, как и многие в ту пору совковые и околосовковые интеллигенты, Серафим «ударился» в религию. Если в юности его манил католицизм, он с наслаждением слушал орган, особенно фуги Баха, подолгу сидел в костёле, специально для этого ездил в Вильнюс и даже имел контакты с тайным католическим орденом «Роза и крест», то в зрелые годы его понесло на Восток, Серафим увлёкся зороастризмом, который он называл, разумеется, не зороастризмом, а вагви-дена-маздаясна. Серафим поклонялся огню, почитал чистые стихии, ходил в белом одеянии, называл себя то мобедом, то мопедом (при этом громко и протяжно урчал), мечтал, что после смерти его тленные останки отнесут в Башню Молчания, а 25 декабря славил Митру. И славил столь громко и вдохновенно, что соседи возмущались. Сбежались вездесущие журналисты, которые наперебой задавали вопрос:

- Серафим Петрович, а почему Вы славите Митру вместо того, чтобы поставить ёлочку и позвать Деда Мороза и Снегурочку?
- Культ Деда Мороза языческий и негоже его придерживаться человеку истинной веры. А Митру я почитаю, ибо это язат, воплощение Ахура-Мазды.  
- А почему Вы поклоняетесь Ахура-Мазде?
- А что Вы хотите, чтобы я поклонялся Ангра-Манью? Не дождётесь, любезнейший, не дождётесь! И никто не дождётся!

Журналиста так сильно впечатлили слова Серафима, что он уехал в Баку и до сих пор там живёт. На работе – в Институте философии к религиозным воззрениям Серафима отнеслись как к чудачеству, откровенно над ним смеялись, тыкали под нос книгой Фридриха Ницше. На что Серафим возражал, что Ницше писал вовсе не об этом, а в зороастризме есть зачатки материализма и коммунизма. Парторг института пообещал сделать оргвыводы, но все понимали, что это шутка, ибо Серафим на партсобрании института так неистово призывал к построению коммунизма и так всех убеждал, что «партия – это ум честь и совесть нашей эпохи», что даже директор института на пять минут в это поверил. Жена к религиозным порывам Серафима относилась тоже нормально. Жена не любила только веганов и анархистов. А поскольку Серафим мясо употреблял с большим удовольствием (особенно баранину), а свои анархические взгляды тщательно скрывал, портрет Нестора Махно прятал так, что доже сам найти не мог, то жена к Серафиму не имела никаких претензий, даже во время его радений под Новый год. Тем более, что огню он поклонялся исключительно в лесу или на кухне.

Жену бесило в Серафиме то, что он не любил стоять в очередях, да и не стоял (в очередях, разумеется Серафим, а не то, что вы подумали). Если жена его принудительно ставила в очередь за маслом или туалетной бумагой, то он, простояв часок-другой, вдруг удивлённо оглядывался, громко вопрошал: «Что я здесь делаю?!» и уходил. Впрочем, туалетную бумагу и масло жене Серафима (как врачихе) приносили в качестве «спасибо», так что крупных ссор сие поведение Серафима не вызывало. А после известных событий в Северной Евразии очереди пропали как таковые, и почва для ссор стала иной. Искусственной.

Из напитков Серафим очень любил водку, считал её аристократическим напитком, хотя пил её редко, только на День философа – профессиональный праздник. На день медика (который жена отмечала и на работе, и дома) Серафим пил коньяк «Курвуазье» (жена с работы приносила). В названии сего коньяка Серафим видел некую аллюзию. Вина в зрелые годы он ценил только испанские и неплохо в них разбирался.

За границей империи Серафим бывал дважды – в Италии. Первый раз в Венеции как участник научной конференции «Неоплатонизм и современность» в 1995 году и второй раз в Неаполе – на конгрессе «Античная философия» в 1998 году, где он выступал с докладами: «Симеон Благоговейный и византийские мистики ХI века» и «Влияние шумерской философии на полисное устройство городов Фессалии в античной Греции» соответственно. Доклады вызвали восторг слушателей – он их произнёс на латыни с кратким резюме на готском и древнегреческом языках. Поездки ему финансировала Норвежская ассоциация свободных мыслителей. Из поездок он не привёз жене никакого подарка, ибо деньги ему выделяли только на дорогу (вместо гостиницы он ночевал на лавочке в парке). Отсутствие подарков вызвало бесконечные упрёки со стороны жены, которые продолжались ежедневно, длились годами и начинались словами: «Сволочь! Эгоист! Старый извращенец! Мерзавец! Подарков из Италии мне не привёз!» и далее, и далее, и прочая, и прочая. Серафим и хотел сказать, что она сама каждый год отдыхает если не на Канарах, то в Ницце и без него, и подарки покупает только себе, но так ничего и не сказал. Поездки сии в Италию имели также другие неприятные последствия: коллеги по работе стали завидовать Серафиму. На учёном совете института то и дело слышались голоса: «Да кто его туда послал?», «А что достойней кандидатуры не нашлось?», «Кто вообще его уполномочил представлять на международных конференциях наш институт, нашу страну, наш народ?», «А кто утвердил эти темы исследований? На каком учёном совете?», «Да он тряпка, а не учёный!», «Да всё, что он пишет полная ерунда!» Из института Серафима стали откровенно выживать. Но Серафим на это не реагировал вообще.

Хотя терпилой Серафим не был. Коммунизм он не любил и этого особо не скрывал. Учитывая его взгляды, можно было бы ожидать, что Серафим в конце восьмидесятых включится в политическую борьбу с советами и большевизмом, но Серафим в ту пору мыслил о вечном и был далёк от суетного. Он говорил в ту пору, что большевизм не нов – не раз было такое в истории человечества, не раз повторялось и кончалось всё тем же – крахом. Падение коммунизма и сокращение империи зла он встретил равнодушно – без каких-либо эмоций. Только заметил как-то: «России нужно строить не коммунизм, и не капитализм, а зороастризм!» Он мечтал в ту пору, что Россия станет теократическим зороастрийским государством, что государством будет править Сар-Мобед, который будет избираться дастуром, а провинциями будут править хирбады. Хотя отношение к зороастризму у Серафима не было однозначным и постоянным, хоть он и ежедневно повторял: «Ушта ахмай яхмай ушта кагмайцит!». Как-то во время гонений на зороастрийцев в СССР один неофит спросил Серафима: «Интересно, а исповедание зороастризма будет таким же увлекательным и сладостным, когда проповедовать его будут легально?» На что Серафим ответил: «Если его будут проповедовать наши ребята, тогда – да!»

А вообще, Серафим в те годы больше всего на свете любил читать. Он мечтал о том времени, когда ничто и никто не будет его отвлекать от чтения и философских размышлений. Он собрал довольно неплохую библиотеку и вечерами зачитывался сочинениями Лао Цзы, Конфуция, Евстафия Солунского, Дикенса, Франсуа Вийона, Флобера, Шарля Бодлера, Горация, Сенеки, братьев Кирила и Мефодия, братьев Гонкур. Хотя в поэзии он больше всего ценил Петрарку (о нём говорил, что он «из современных») и Овидия. А из прозы особо ценил Андрея Платонова и Иосифа Мандельштама.

Ходили упорные слухи, что квартиру свою он пропил, дескать, поэтому и стал бездомным. Но это неправда. Невозможно пропить то, чего нет. Квартира принадлежала не ему, а его жене. Так же, как и всё, что в квартире было, кроме самого Серафима.

Приближения старости Серафим долго не ощущал. Чувствовал себя вечно молодым и бодрым. Может быть это было связано с тем, что Серафим в те годы ничем не хворал. То, что пришла старость он ощутил неожиданно и мгновенно. А случилось это так – в один из злосчастных дней двухтысячных годов. К Серафиму, читающему Геродота, подошла его дочь и сказала, что он вонючий козёл, никчемный нищий, наихудший из предков, который не может обеспечить дочь ни прикидом, ни бабками, ни тачкой, ни флэтом. Серафим половину сказанного не понял, но почувствовал одно – дочь стала взрослой, а он давно никому не нужен и всюду лишний. В голове всплыла цитата: «Стала взрослая дочь, стало незачем жить…» В тот же день он бросил работу, ушёл из дома и больше никогда не возвращался. Он стал жить в Городе, стал философом улиц, мыслителем переулков, его Отечеством стала Вселенная, крышей Небо, учениками прохожие. Серафим увлёкся буддизмом, обрёл Весь Мир и Славу, хотя они ему были уже не нужны… Так началась старость Серафима.