Деда Николая увезли в больницу, в город. Обычно просто ставили укол и прописывали что-нибудь, а теперь сказали, что без серьёзного лечения дела будут плохи. Через неделю навестить его приехала соседка Катя; рассказала, что односельчане шлют Николаю привет, за домом она смотрит, курей и кота кормит. — Роя-то не кормишь что ли? В сенях мешок с его жратвухой. Очень он эту чаппю любит. Сыпь ему, не жалей. Катя пообещала сыпать. …Кате было четырнадцать, когда Николая сватали её старшую сестру. Та была девица с запросами, с тонкой душевной организацией. Как-то за общим столом, при всей большой семье и нескольких гостях, Николай — ну просто к слову пришлось — посоветовал невесте: ежели вдруг случается вздутие, то хорошо помогает клизма с ромашкой. Невеста сильно покраснела, подскочила, едва не опрокинув лавку, убежала на свою половину и больше к Николаю не вышла. И замуж не вышла, потому как очень опасалась оконфузиться со вздутием. Уехала в город, стала там учительшей, померла старой девой. Николай же после того совета про ромашку слегка опасался разговоров с девицами, куковал бобылём, пока не нашлась одна — сама немногословная, естественности не стеснявшаяся, советов от Николая не ждавшая. Поженились они тихо; сколько-то пожили, да и разошлись, ничего никому не объяснив. Детей не нажили, споров о дележе хозяйства не устраивали. А Катя замуж вышла неплохо. Был её супруг чем-то похож на Николая: такой же ладно скроенный, на проявление чувств скупой, но на заботу щедрый; не создавал сложности там, где всё просто можно было решить. Дочки их переехали в город. Супруг Кати как-то заскучал, расхворался, а потом и вовсе помер… Когда Николая увезли в городскую больницу, само собой получилось, что Катя стала приглядывать за его хозяйством… Ещё через неделю она приехала к нему опять. Снова передала приветы, рассказала, как бойко несутся его куры, и вот она ему яичков наварила. — А корм у Роя, поди, кончается?— перебил её дед. И Катя призналась, что полно в сенях того корма, потому что Рой перегрыз веревку и сбежал дня через три, как увезли деда. Дед Николай долго смотрел в потолок, потом отвернулся к стене. Катя сложила гостинцы в тумбочку, молча перекрестила деда и ушла. Когда она снова приходила, он и не спрашивал про пса — понимал всё по Катиным глазам. На поправку шёл трудно. Доктор пенял ему, мол, не стараешься. А дед всё решал про себя, что было бы правильнее: веревку покрепче, и Рой помер бы от тоски в своей будке, или вот как сейчас — бродит где-то его пёс, голодает, думает, что хозяин бросил… …Николаю было шесть лет, когда мать, поручив его старой бабушке, на неделю уехала в город выправлять какие-то документы. Про документы — это он потом узнал, а сначала решил, что с матерью что-то стряслось. На второй же день начал тосковать. Часами сидел у окна, обнимая рыжего кота и убеждая его, что мама вот-вот покажется на улице. Кот, казалось, всё понимал и подбадривал Колю, бодая головой в подбородок. Старая бабушка ничего про мать не объясняла, только вздыхала протяжно и тяжело, и от этого у Коли возникало отчаянное желание немедленно бежать матери на подмогу. И однажды он побежал. Где город, он представлял смутно, поэтому просто бежал по дороге. Редко мимо или навстречу проезжали повозки, ещё реже — грузовики. Когда Коля уже совсем выбился из сил, навстречу попалась почтальонша. У неё он спросил, в той ли стороне город. Почтальонша сняла с него шапку, обтёрла рукавом мокрую от пота голову, сказала, что в город — это вовсе в другую сторону. Коля расплакался, понуро побрёл обратно. Почтальонша шла рядом и расспрашивала, что да как. А потом предложила — давай вместе почту разносить, ты мне сумку носить поможешь, ты же, мол, мужчина; так и время быстрее пройдёт до материного приезда. А спасать её не надо, она же по конторам ходит, там тепло и мухи не кусают. И они стали ходить вместе; а в одиночку Коля бы со своей тоской не справился. Дед Николай понимал, что вряд ли Рой сейчас разносит письма с почтальоншей; у него поднималось давление, неправильно тарахтело сердце; ему снова делали укол. Через два месяца дед Николай заявил доктору, что пойдёт помирать домой. Приближалась зима; мёрзлую землю копать будет трудно, чего людям лишние хлопоты создавать? Доктор пообещал выписать через неделю. За неделю зима стала ещё ближе — снег уже не стаивал. Деревня встретила метелью. Снегу навалило по щиколотку; всё вокруг выглядело нарядным. Деда красота не тронула; он шёл понурившись, глядя под ноги. Свернув на свою улицу, вдруг остановился. Потом прибавил шагу, всё так же глядя под ноги. Ближе к дому он уже почти бежал. Бежал вдоль цепочки собачьих следов, чётко видимых на снегу. В его двор вели следы, в его, не ошибся дед! Увидев хозяина, пёс зашёлся лаем, рванул навстречу, уронил ослабевшего деда в снег, стал лизать ему лицо. — Собака ты моя серая, — счастливо улыбаясь и тиская пса за мокрую шкуру, сказал дед. — Не бросал я тебя, ты не думай. А ты вот, баламут, сбежал, кота одного на хозяйстве оставил. — Дед наконец смог подняться, отвязал обрывок, болтавшийся у Роя на шее. Глянув на дом, увидел в окне кота — такого же рыжего, какой был у него в детстве. — Давай уж в дом пойдём, Роюшка, кота обрадуем… Ближе к вечеру зашла Катя. Радостно всполошилась, увидев лежащего возле печки пса. Стала готовить обед, что-то рассказывала, но дед, казалось, не слушал. Постукивал пальцами по столу, шевелил усами, коротко вздыхал. — Ты погодь, Катерина, не тренькай. Сядь вот на скамейку-то,— наконец решился дед Николай.— Думаю вот весь день… Ты уж не оставляй нас, пожалуйста. Я тут намедни помирать собрался. А домой вернулся — так и передумал. Хорошо дома-то, чего б не жить? Да и Рой вот…— пёс застучал хвостом по полу, услышав своё имя. — А сам я хозяин нынче не надёжный, мне без подмоги-то уж не справиться…— дед опустил глаза, осёкся. — Да поживём ещё, Николай, чего ты,— Катя села рядом, кот вспрыгнул ей на колени. — И крест на себе погодь ставить. Щас вот тебе чаю с травками заварю. — А у меня ж вон варенья полна кладовка; нынче ягоды-то сколь было! Ещё хотел попробовать ежевику высадить… — Ну так и высадишь. Вон у Михалны-то прижилась. И у нас, поди, всё получится.