ВПИСКА
Наконец я в отпуске. Так бы без отпуска и вкалывал, да на работу перестал выходить. Теперь у меня отпуск по собственному желанию. Я за свободу личности. Захотел и не вышел. Тут необходима неординарная воля. Нужно уметь подавить страх перед последствиями. Очередное доказательство, что я крут и ничего не боюсь. Корефан позвонил, давай, говорит, к нам, чучундры в сборе. У нас, говорит, чучундровая вписка. Я человек старый, мне уже 33 года. Новых словечек не чураюсь, но некоторые напрягают. Нет, если кому нравится, когда в писку, никто не против. Я-то не люблю, когда меня в писку посылают или бьют. Я люблю, когда я её. В писку.
Филологию скручиваю. Накупил кой-чего, вваливаюсь в чум и... аж в глазах зарябило! От сучар пестрым пестро! По помещениям кучкуются, лясы точат, дребезжат, выпивают. Раздолье-то какое! Девки знакомые имеются. Ностальгия захлестнула. Эх! Одну захотелось по жопе шлёпнуть, другой по роже врезать в память о былом. Все весёлые-развесёлые, будто тоже с работ поувольнялись. Сучарами я всех подряд называю, и хороших, и уродов моральных. На всякий случай. А если человек сучарой окажется, а я про него хорошее думал? А так всё по справедливости. И никому не обидно. Вслух-то я никого сучарой не называю. Про себя только.
Я с одной цыпой сдружился, ля-ля конопля. Она на культуристку учится. Как правильно-то?.. Короче, изучает историю, культуру всякую. Про эпоху возрождения втирала, сундуки свадебные, художников, про манду Лины какой-то. Догнал, что намекает. Говорю, смотри, как падать надо. Сказать ничего не успела, я её обхватил и с ней на постель ухнул. Она стакан с пивом держала. Падая, лицо мне облила и стаканом тем в зубы заехала. Падла. Вдобавок у кровати две ножки обломились от двухтелесной тяжбы, полатями моему корефану ногу отдавило, а мы с культуристкой на пол скатились. И все, кроме корефана, рассмеялись. Он взвыл от боли. А мы рассмеялись. Ничего, ванна выдержала.
Много дружественных сук встретил. Некоторые из прошлого года явились. Выжили с тех пор. Кого-то со света, а сами остались. Некоторых не признал, некоторые не признали меня. С какими-то в январе познакомился, они январские суки, прошломесячные, которые перетекли в сук февральских. Часть февральских перетекут в мартовских. И так далее, вплоть до следующего года. А там, глядишь, кто-то многолетней альфасукой станет. Может, и правда, нормальным окажется. Или нормальной. Кобелихой.
Завис у корефана на пять дней. Пяток пролетел райской птицей в угарной веселухе. Такую шляхину устроили, огонь! Отожгли всей братосестрией всласть. Очухался в кресле, храпят. Все, сука, суки храпели поголовно и отовсюду, отчего я и встрепенулся. Главное, храпели они, а проснулся я. У меня бы от такого храпу рот наизнанку вывернулся. А эти ничего, котятками щемят. Вот она, тотальная несправедливость. Я чаю с пряниками испил и дом забвения покинул, не прощаясь. Чего котяток будить?
В “ките” смешинка напала. С полуоборота захохотал так, что остановиться не мог. У меня бывает. Смешное представлю и хохочу. Иногда объявляется умник, он заметит, смех без причины - признак дурачины. Мозгов-то не хватает подумать, что если человек смеётся, то и причина найдётся. Вспомнилось из “Мёртвых душ”, когда Ноздрев гостеприимно таскает зятя и Чичикова по своим владениям, радушно по псарне водит, а наутро того же Чичикова велит на досках разложить и плетей ему всыпать за просто так. Едва успокоюсь, как сцена заново представляется, с новой точки зрения, яркостью и вызывает очередной приступ хохота. Красный уже, потный с похмелья, волосюги взъерошенные, глазела безумные блещут, а всё хохочу и хохочу. Китовцы коситься начали неодобрительно. Видать, неприлично так долго и громко смеятся в общественном транспорте. Один говорит, ты наркоман что ли? А я ему в лицо: Ха-ха-ха! Да! Да! Да! Их либе дих! Ха-ха-ха! На ближайшей остановке два крокодила меня хохочущего и высадили.
Второй раз. Впервые высадили из девятого “кита”, летом. Сейчас меня высадили из шестого, зимой. Инь и янь стараются сохранить равновесие. Хотя если блюсти противоречия по полной, зимой меня должны не высадить из “кита”, а всадить в нечто противоположное. Например, в дерево. И не меня, если подумать, а бабу какую, негритянку. Подходит к вам негритянка и просит всадить её в дерево. Умели же древотайцы веселиться.
Иду, хохочу. Навстречу чёртова коробка шинами шуршит. Ну эти, которые виу-виу, пиу-пиу, тра-та-та-та! Вежливые, а у самих дубинка у пояса, автомат в коробке спрятан, как домашняя заготовка и подтверждение вежливости. Им тоже не нравится, когда человек хохочет, когда человеку весело. Их от этого изнутри распирает. Сразу “сержант-такой-то-ваши-документики-поехали-с-нами”. Чёртова коробка притормозила. Я во дворы свернул и в пасти дома схоронился. Ну их, козелоковых. Стою, хохочу. Тут сверху две обезьяны громадные сошли, как архангелы с неба. Видать, на лестничной площаде курили, и я их говору первобытному своим смехом как-то помешал. Ну смешливый я такой, что же вы окрысились на меня?! Обезьяны спустились и уставились. Морды валуевского типажа. И между собой чем-то похожи. Бритые. До синевы. Оба в тренировочном, в белых майках. Крепыши. На плечах татухи синеют. Шансонье этакие. Крыльев только не хватает, нимба и ауры вокруг голубоватой. С такой внешностью надо исполнять роли добрых волшебников в спектаклях для детей. Или рока-попс играть в молодёжной группе. Один макак выдавливает простуженно: Чё ржёшь, а? Так сказал, будто я не стою хохочу, а сижу, хохочу и сру в его пасти. Очень надо, когда своя есть. По чужим пастям срать, заразу запросто подцепишь. Я однажды в чужой пасти навалил кучу, так потом дня три свербило. Видать, в отличие от Валуева, умом макаки не блистали, но блистали агрессией. Второй макак продолжает мысль, по ходу, словарный запас в десять слов, и те в займы взятые: А ну голындай отседова! У одного татушка на левом плече синеет, у другого на правом. Это мне особенно смешным показалось. Сине-бритые макаки! Я захохотал с новым приливом и, хохоча, выбежал из пасти, завернул за угол, а там коробка с двумя при погонах. Я круто развернулся и, хохоча, ускакал, скрывшись за высокой растительностью. Снег перестал падать от удивления, а я всё хохотал и хохотал, бежал и бежал. То Ноздрева с Чичиковым вспомню, то шансонье с лицами под Валуева. И смех мой эхом разносился по колодцам.
А вот в своём чуме стало не до смеха. В прихожей валялись чьи-то куртки, штаны, шапки, трусы. Понюхал, не моё. Заглядываю в большенату, кто-то валяется в моей постели. Присматриваюсь, баба толстая, одеялом моим до подбородка накрылась и спит с печальным лицом. Я одеяло-то с неё сдёрнул, мол, чего разлеглась среди чужого, баба?! Она оказалась не толстой, а обычной, просто возле неё лежал мужичок-прищепка, тощенький, маленький и под одеялом на бабский живот похож. Лежит, бедный, скрючился, к бабе прижался, сиську сосёт, не просыпаясь. Жалкий такой. Словно кораблекрушение пережил и его к утёсу штормовой волной прибило. Заглядываю в маленату, а там… пусто. Заглянул на кухню… полно! Грязной посуды. Жрали что-то протухшее и не помыли. Ещё один в сортире, плечом стенку подпирал, унитазом овладев. Я его за грудки, кто такой?! А он мямлит, я. Вот же наглый сукин сын! Якает яки як. И на ботики мне нассал.
Того мужика, на моей постели спавшего с бабой не моей, за ногу стянул, а баба тут же сама проснулась и стыдливо в одеяло запахнулась. Выяснилось, что они тоже были на хате моего кореша, и я им по пьяне чумные ключи вручил на сохранение. Вот они и сохраняют квартиру. Весь холодильник выжрали, ящик пива крепкого, про запас купленного, выпили, наеблись и спать легли, не перекрестившись. Поди, и Гоголя не читали перед сном.