выглядит синим. Иногда даже
тёмно-синим…»
(Иосиф Бродский)
Об отшельничестве писать тяжело: приходится писать о себе. Хотя и понимаешь, что всегда пишешь только о себе, ибо про что-то другое и писать то не стоит, но в других текстах делаешь вид, что пишешь о других. Хотя те – «другие» существуют только в твоём сознании. Создания твоей болезненной фантазии. А по сему – только о себе. А ты думал, как… Но тут откровенно – только о себе – о своих мыслях, о бытии твоего сознания. И невольно приходится на себя смотреть со стороны – как на alter ego, как на чужого, который временно пользуется твоим телом. Хотя, что такое тело? Только старая истрёпанная одежда… Каждое отшельничество – бегство. И я тут не исключение. Не отдельный случай. И для меня это бегство – из мира грязи в мир чистоты, откровения, истины. Но где она – истина? Я бежал из мира суеты и мира зла в горы и даже не думал, что это отшельничество будет отшельничеством откровения. Это было не первое – второе бегство в горы в этом году (этого истрёпанного, этого не нашего, этого украденного у нас года), года после возвращения с войны. Но первое путешествие не было отшельничством или аскезой. Я взял с собой товарища – он младше меня на тридцать лет, но уже успел побывать на той же самой войне. Только в пехоте и солдатом, а не как я, чудак – в артилерии и офицером. Вокруг тогда безумствовал тёплый апрель, горы просыпались, из земли проростала жизнь и вылазили мелкие существа погреться на тёплом солнышке. Прохладный весенний воздух наполнял такой бодростью, а снега на вершинах такой свежестью, что хотелось летать. Но разговоры около костра вертелись вокруг одного и того же: вокруг войны. И мимовольно, невинно, сами собой. Это уже было не бегство. Это было возвращение туда, откуда будто-бы. Но в действительности нет. И это вместо разговоров о вечном.
Но на этот раз – отшельничество. Одиночество. Даже не бегство, а возвращение. Было такое чувство, будто бы я возвратился домой. Моя любимая поляна среди гор, среди дремучего леса, столетних деревьев, над пропастью (а внизу шумная река) встретила меня радостно: всё цвело и буяло – июнь. Лучшая пора в горах. Я нутром почувствовал, что на эту поляну – мою поляну в этот год ещё никто не приходил из людей и собак. Среди леса как-то чувствуется остро, не знаю каким чувством, что этом месте были или проходили тут плохие люди. Иногда я чувствовал это и уходил дальше в горы, не хотелось делить с теми людьми ни места для огня, ни источника. Только не воспринимайте это как плохо переваренное ницшеанство. Это другое. На этот раз мне вообще повезло – мало того, что весь июнь свободный – убегай себе в своё одиночество, так ещё и июнь выпал ветренный. Я люблю ветер. Что сильнее всего надоедает в горах в июне, так это гнус. А на этот раз – свободно. Ветер выдул гнус из горных долин, и с этой поляны в частности, такое было чувство, что его и не было вообще. Травы поднялись высокие, цвели колокольчики, нивяник, арника и тимьян. Можно было просто упасть в высокую траву и слушать птиц. Потом, в июле, они замолкают, но во время июньского буйства зела – пение. Ко мне прилетали усатые жуки-философы, спускалась с высоты шишковатой хвои белочка – чёрная монашка. Я угощал её орешками. Она боязливо выглядывала из-за ствола старой ели и забирала орешки только тогда, когда я шёл к реке или к водопаду. Прилетал ворон – может тот же самый, что и двадцать лет тому назад, ибо также то ли ругался, то ли хотел мне сказать нечто, сидя на ветке прямо над моей палаткой. Короткие ночи были лунными – это были уже не ночи. И не сумерки. Это было нечто другое. Время огня и откровений. Когда всё же темнело (тучи и лёгкий дождь) на поляне зажигали свои фонарики светлячки – страна светлячков. Тишина была такая, что не верилось, что где-то существуют люди. Тем более неумные люди или злые люди. На земле наступил рай – только я и Бог. «Я» растворялось в потоке бытия. Вот только сон… Да, именно сон. Как только приходил сон – опять тоже самое: выстрелы, взрывы, окопы, блиндажи, запах горелого пороха и солярки, руины, битый кирпич, холодный металл в руках и сепары в прицеле…
Я понял, что от себя не убежать. Человек не может убежать от собственной головы, от своего мира, что строится из воспоминаний, как из камней или кирпичей. Так когда-то строили в Ирландии свои монастыри в VI веке монахи, одетые в власяницы.
Днём всё это опять казалось иллюзией. Несуществующим миром, выдумкой, будто это всё было не со мной. Было даже не два несовместимых мира – война и мир в одной стране и в одном времени, а три несовместимых мира – мир войны, мир людей внизу с их суетой и мир гор с их вечным спокойствием и тишиной. Горы были пустынны. Самые пустынные горы бывают, конечно, в апреле – время зимних туристов ушло, а летних ещё не пришло, пастухи ещё не выгоняют скот на горные пастбища. Но в июне: пора ягод и грибов ещё впереди, грибников и ягодников, как говорится, днём с огнём, туристы начинают бродить горами в июле. А если ещё и нет гнуса – то это лучшая пора для медитаций и созерцания цветов.
Прошла неделя отшельничества. Я разговаривал с птицами и деревьями, говорил с ними о вечном. И чудо! Мне перестала сниться война! Начали сниться горы. В горах снятся горы. Это бывает редко. Чаще всего во сне возвращаешься туда – вниз. Ибо «возвращаются все…» Я просыпался утром и шёл к реке на утреннее омовение, набирал воды, разводил огонь, варил скромную еду отшельника, потом целый день разговаривал с лесом и опять купался под водопадом в холодной горной реке. Река довольно сильно изменилась за эти годы моего отсутствия – река вымыла под скалой глубокий омут. Когда светило солнце, оно доставало лучами до самого дна омута и играло рыжими зайчиками на поверхности скалы. Я любил окунуться в этот омут и почувствовать, как ледяные потоки воды омывают моё тело. Иногда в омут заплывала стая форели. Я любил плавать среди рыб и чувствовать стихию воды. Вечером я созерцал огонь и думал о временах древности, о неолите, о далёких предках, которые поклонялись огню, приносили ему жертвы, верили, что он отнесёт эти жертвы в мир богов. Поклонялись солнцу, духам гор, змее и высокому небу. На склонах горы, под которой я стоял, я нашёл огромные глыбы с петроглифами, знаками солнца, воды, змеи и людей. Я всегда чувствовал, что это место особое, избранное когда-то жрецами потустороннего.
Как-то раз, когда день был особенный – солнечный, светлый, прозрачный, я плавал под водопадом, потом вышел из воды навстречу солнцу, в воздухе стоял сильный запах хвои и цветов. И вдруг я почувствовал, что весь мир являет собой единое целое, один поток бытия, все живые существа суть единое целое, и этим всем руководит То, Что Творит Вещи – универсальный закон бытия, универсальный закон материи, времени и пространства. И я часть этого закона, этой первоосновы Вселенной. И вот он – рядом, тут. Казалось, ещё мгновение, и я пойму всё, пойму, как устроен мир и что такое Истина. Дао – оно тут, рядом, вокруг меня, во мне, и я с ним одно целое, одно целое с этой первоосновой бытия. Мне показалось, что я лечу над миром, над деревьями, над рекой, что я растворяюсь в воздухе, растворяюсь в потоке бытия, как растворяется кусок сахара, который бросили в реку. Меня нет, есть только Вселенная и я слился с Вселенной, стал одним целым со Вселенной. Это было Великое Откровение, это было Просветление, Сатори – называйте, как хотите.
Я знал, что я вернусь вниз – к людям совершенно другим человеком, но я не думал о возвращении, мои мысли летали свободно, как птицы ни к чему не привязанные и ни чем не обременённые. Я никогда не писал ничего в горах, хотя всегда брал с собой записную книжку и ручку. В горах как-то не пишется, легко мыслится, но не пишется, ибо описать красоту невозможно. Пишется дома. Но в тот день я написал вот такие строки, хотя они не отражали даже бледной тени того, что я пережил в тот день. Ибо это пережитое не выражается словами. И всё же пришли вот такие строки:
Я пою деревьям
Свою песню отшельника.
А они в ответ:
«Тот, кто говорит громко,
Не говорит ничего.»
Я касался мха
Руками усталыми,
Как касаются шерсти
Зверя прирученного,
Шептал камням
Замшелым
О спрятанной всюду истине,
А они в ответ:
«Тот, кто говорит громко,
Не говорит ничего.»
Я разговаривал с птицами –
Лесными бардами.
Рассказывал им о Сущем,
Что песню поёт мне,
А они мне щебетом:
«Тот, кто говорит громко,
Не говорит ничего.»
Я говорил с огнём
Жёлтым, горячим,
Просил его рассказать мне
О давних моих пращурах,
Поклонявшихся ему жертвой.
А огонь мне в ответ:
«Тот, кто говорит громко,
Не говорит ничего.»
Когда я писал эти строки около огня, сидя на старом еловом стволе, мне вспомнился Гийом Аполлинер. Вспомнился его «Мост Мирабо», «Рейнские стихи», «Алкоголи». Из глубин памяти всплыли такие строки:
«А мне себя уже не жаль…»
Мне действительно не жаль себя. Ни на йоту, ни крошки. Как можно жалеть то, что не существует? Ибо «Я» - это иллюзия, случайная комбинация дхарм, мгновенное сплетение, которое через миг исчезнет и станет другим. Раньше я не понимал Аполлинера. Не понимал его стихов. Раньше – до войны. Мне нужно было пройти через тоже самое, через что прошёл Гийом: через кровавое месиво, ранение, даже через смерть, через безумие войны. И теперь в моём сознании звучат его болезненные строки. Даже те, юношеские, написанные до войны – до его войны:
«С небес вернулся Феб, на отдых время Флоре…»
Флора в те дни буйствовала. Ныне я пишу эти строки осенью – Флоре время на отдых. Действительно. Время. Но какими близкими тогда были мне эти строки… Все. И эти тоже:
«Если погибну в бою на переднем краю
Целый день ты поплачешь Лулу о моя дорогая
Быстро память моя отлетит
И снаряд что сюда прилетит к переднему краю
Тот красивый снаряд превратится в цветок
Мгновенный…»
Но сейчас. И до, и после отшельничества. А тогда… Тогда Вселенная превратилась в поэзию. И Аполлинер звучал печальной нотой ностальгии жизни. А потом была Ночь Грозы. Среди ночи началась невиданная мной гроза – Небо просто сошло с ума, гром не утихал ни на миг, вспышки молний слились в одну непрерывную гигантскую вспышку. Гром усиливался эхом горных долин и ущелий. Я мог бы подумать о войне, о чём угодно, о ядерной катастрофе. Но я был свободен от мыслей о войне. Я мыслил о стихии. Я понял, что пришло время возвращаться. Возвращаться в мир людей. Потом у меня было и июльское, и августовское отшельничество. Только не было чувства буйства жизни и чистоты.
(20016. Авторский перевод.)