где китайский болванчик гонял день-деньской суету,
мне уже не проснуться, ни чёрта не кинуть, ни бога
перегарной страны, искривившей своих повитух
и прогнавшей меня налегке от порога к прологу.
там однажды, глазея на спящих, уснула звезда
в тесной банке от рижских (по блату доставшихся) шпротов.
мир легко умещался в границах матраса тогда,
шоколадом пропахших, есениным и бергамотом.
на кагоровой масти скрипящих ночами полов
у окраины западной позднесоветского гетто
горизонты трещали по швам от сцепленья полов,
пастернака с шаламовым и выгребного клозета.
бог-еврей, приосанившись, блюл кислородное "о",
скрепы дружбы народов союза отдали швартовы,
лишь болванчик китайский упрямо качал головой,
пережившей и дело врачей, и ату иеговы.
память памяти рознь. перебравши советских чернил,
разбивая дубовые лбы при поклонах еврею:
- бей жидов! – призывала одна монохромных громил;
- улыбайся, вдохни и порви горизонт, не жалея,
но запомнив, - шептала моя… и болванчик кивал
из укромного в детских слоениях ветхого места,
и кивал, и кивал, доставая, порой, наповал...
говорят, мы у б-га взаймы: то ли глина, то ль тесто
для раздутого эго его - никчемушная плоть.
нам детей мимоходом ссужает за манной на ужин.
в брит миле сыновей, может быть, и витает г-сподь -
остальное твоё.
разговоры оставим досужим.