Иван IV Грозный

                                             Андрей Демидов

                                                 ПОЭМА

"Я знаю, история присутствует в каждом сегодняшнем дне, в каждой человеческой судьбе. Она залегает широкими, невидимыми, а иногда довольно отчетливо видимыми пластами во всем том, что формирует современность… Прошлое присутствует как в настоящем, так и в будущем".

История и поэзия далеко разведены друг от друга в восприятии: слишком глобальна и тяжеловесна одна и легка, внимательна к частному, личному – другая.
Потому историческая поэма – сложнейший жанр, требующий единства, слитности, поэтического текста с историческим материалом. Только это единство, его зримые и незримые, словесные и смысловые сопряжения, и позволяют исторической поэмеосуществить непростой замысел: дать ощущение истории и человека как целого.
Другими словами, поэтического мастерства и досконального владения историческим материалом ждет от в этом жанре придирчивый читатель. Но мастерство и заключается в том, чтобы с первых же строк заставить читателя забыть о том, что он читатель, погрузить его во время, сделать участником и соучастником событий, и только такое поэтическое произведение на историческую тему можно считать удачным.
"Иван IV Грозный" – такое произведение. И сейчас, в период пересмотра культурного наследия и поиска новых путей развития литературы и культуры, представляется очень важным исследовать эту новую модификацию жанра исторической поэмы. Но исследовать не легко, когда чтение не захватывает.
Чтение поэмы "Иван IV Грозный" захватывает.
Первые же строфы поэмы реализуют в бытовой обстановке метафору – "увидеть время":

"В проём окна, сквозь кузнь решётки,
Проник шершавый, тусклый свет.
Ощупал костяные чётки
На лавке, пригоршню монет,
Подсвечник с бронзовым нарвалом,
Наплывы воска, ковш пустой,
Постель с несмятым одеялом,
И полог с тщательной резьбой."

И далее, на протяжении всей поэмы, зримо, подробно, вплоть до физиологии и анатомии, до "печенок", показывается, как время протекает тяжелой жидкостью через человека, похожего на сосуд с отсутствующим дном, подсоединенный к системе истории.
Иоанн Грозный, одна из самых противоречивых и неразгаданных фигур российской истории. Наверное, никогда не стихнуть спорам о том, кем же он был для России – благодетельным реформатором или безжалостным палачом. Поэме показано как началась опричнина, одна из мрачных страниц Русской истории, кровавая гражданская война, война правителя против народа, ее апофеоз - разгром Новгорода, во время которого погибло почти 80 тысяч человек. Ожнако пытаться судить действия Ивана категориями современности было бы ошибочно. Учет категорий средневекового сознания тех людей, дает понимание того, что, например, телесная смерть не самое ужасное ддя них событие, а самое страшное это смерью духовная, лишающая возможности попасть душе в вечный рай Царствия Небесного.
Именно поэтому, например, Иван в переписки с князем Курбским может сожалеет о том, что тот остался жив, нарушив клятву на кресте, теряя возможность быть спасенным в раю после казни. В современном понимании нигилистического сознания это дикость, считать неудачей сохранение жизни. Этим пониманием блага объясняется и та покорность народа, которая сопровождала все восемь лет опричнины, и множество желающих помогать царю в его реформах. Кроме того он с их точки зрения является потомком римских императоров, святость которых была им очевидна.
Однако для создания хронотопа, единства времени и места, нужно быть посторонних для происходящего, далеким от оценок, пред оставляя судить Иыана читателю. В поэме нежно было только глубоко погрухить читателя в образ царя Ивана, и каждый будет судить о его поступках как о своих собственных, а такая оценка надежней поверхностных трактовок.
Изобразительные средства поэмы весьма просты, но читателю кажется, что это он сам делает –

"Послав людей смотреть подвалы,
Плененных всех переписать,
Распорядился сеновалы,
Ледник, кладовки обыскать.

Литературный прием "взгляд постороннего" широко известен.
В этой же поэме используется прием прямо противоположный – взгляд изнутри: на все события мы смотрим глазами царя Ивана, и это, несомненно, главное достоинство поэмы.

"Он шёл по гулким переходам,
Скрипучим лестницам, ходам,
И словно знал всё, будто годы
Провал во ключниках здесь сам."

Проходя с царем Иваном по гулким коридорам его царствования, можно понять – каждый человек несёт ответственность за свои поступки, из которых складывается история народа и страны, и никто не может, не имеет права пренебрегать судьбой отдельного человека.
Социальное явление опричины подвергаетсяанализу, относясь к действительности, как свидетель и историк одновременно, но в поэме явления подвергаются не только историческому, но и психологическому анализу, и прием "взгляд изнутри" помогает в этом.
Вот молитва царя Ивана, в которой он пытается объяснить мотивы своей жестокости тому единственному, кого боится.
Что это? Безумие? Гордыня? Несгибаемость пророка? Отчаянье человека, которого история вынесла на самый гребень своей сокрушительной волны и теперь требует от него нечеловеческих усилий и нечеловеческих решений? Каждый будет решать это сам и каждый будет в ответе за "всё, чем Россия перестрадала" …
Центр композиции поэмы, её сюжетная кульминация – поход на Великий Новгород, который царь Иван обвинил в измене. По всему Новгороду, вторгаясь в частные дома, опричники проливали кровь, грабили и оставались безнаказанными. Однако это и кульминация царствования Ивана Грозного вообще и опричнины в частности – в 1572 году, вскоре после походов на Великий Новгород и Псков, опричнина была отменена.
В сценах, описывающих разгром Новгорода, сюжетно-беллетристическая техника: при внешней стилистической простоте слога действие постоянно держит в напряжении:
Приём "взгляд изнутри" работает и тут – ощущается эффект физического присутствия.
Нити прошлого проходят сквозь современность и тянутся в будущее, а поэт делает эти нити живыми.

                 …Благослави благоверного и христолюбивого князя
                 Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси,
                 нового царя Константина новому граду Константинову – Москве
                 и всей русской земли и иным многим землям государя,
                 якоже и Господь рече: Прославляющих Мя прославлю, –
                 и прославися имя его и слава по всей вселенной,
                 и предаст ему Господь Бог скипетр,
                 непобедимо оружие на вся враги,
                 и неверные покори под нозе его,
                 и вся супостаты предаст ему Господь Бог в руце его,
                 и веру православную яже в Христа Бога утверди,
                 еретичествующих на православную веру отгна, яко волки.

                                          Митрополита Зосимы извещение
                                          о Пасхалии на осьмую тысячу лет
                                          от сотворения мира

Приняв венец царя впервые
Над Русью всей, решил Иван
Вести народ в миры благие,
К вратам святых небесных стран.
Как Иоанн Предтеча вещий
Он стал в мечтах и вещих снах,
В своём сознании зловещем
Врата Небес искал впотьмах.
Давно то было или близко,
Не рассудить, не разобрать.
Кто был велик, а кто пал низко,
Кто может истинно сказать?
Наверно в распрях тех свирепых
Потом увидим смысл и свет,
В земле кровавой самоцветы
Промоет дождь, промочит снег.
Казань взята и ханство пало,
Судьба Сибири решена,
Но для державы это мало,
Державе Балтика нужна.
Идет по Балтике торговля,
Ливонцы держат вход в Двину
Как Сатанила злая воля,
И запирает швед Неву.
Не всем князьям война желанна,
Давать людей и деньги жаль.
Здоумышляют неустанно,
Плюют на царскую скрижаль.
Вредят, воруют и перечат,
Бегут к врагам, сидят в лесах.
Пускай Иван не безупречен,
А кто рождён на небесах?
Сквозь время вязкое, пространство
Видений полное он плыл.
Во вспышках света, духа странствий
Искал предел, не находил...

МОСКВА, КРЕМЛЬ, ДЕКАБРЬ 1564 ГОДА

В проём окна, сквозь кузнь решётки,
Проник шершавый, тусклый свет.
Ощупал костяные чётки
На лавке, пригоршню монет,
Подсвечник с бронзовым нарвалом,
Наплывы воска, ковш пустой,
Постель с несмятым одеялом,
И полог с тщательной резьбой.
Мгла отступала, хоронилась
В изгибах сводов, меж столбов.
Текла, и с негою гнездилась
В объёмах царских сундуков.
Со стен взирали чудотворцы,
Из недр окладов дорогих.
Лампады блики, нимбов кольца
Дрожаньем оживляли их.

Пред образами сонно грезя
Сидел на троне человек,
Вдоль подлокотников повеся
Ладони хладные как снег.
Едва дрожащие ладони
На грани бликов и теней,
И пальцы длинные без воли
Томились тяжестью перстней.
Его виденья окружали,
Томили, стискивали грудь.
Со стоном крики вырывались
Из сжатых уст: «Не мешкай, в путь!
Скорее Полоцк окружайте,
Литве не дайте передых.
К татарам крымским посылайте
С обманом, что мы любим их!»
Но через несколько мгновений,
Возник неявный, гулкий звук.
Сквозь дымку тяжких сновидений
Прорвался топот, гул и стук.
За низкой дверью голос резкий
Вскричал, откликнулся другой:
«Буди царя, есть повод веский!»
«Учти, рискуешь головой!»

Лязг пронизал дверные скрепы.
Очнулся дремлющий во мгле;
Глаза открылись, взгляд свирепый
Пронзил иконы на стене.
Ладони сжались, пальцы с хрустом
Сошлись, сидящий грузно встал.
«Кто смел меня тревожить пусто?» –
Он раздражённо прокричал.
Сквозь гомон, шепот жутковатый,
Донёсся голос: «Это мы –
Басманов, Бельский и Ушатый,
И трое стражей из тюрьмы!»
Согнав с лица следы волнений,
Царь заступил на хладный пол,
И, без опаски и сомнений,
Откинул кованый запор.
За дверью, искрами стреляя,
Чадили факелы во тьме;
Скуратов с ликом негодяя
Стоял с кинжалом в кулаке.
Подняв глаза хитрее волчьих,
Малюта руку приложил
К груди нагой, без проволочек
Царю он дело изложил:
«Великий царь, светило наше,
Холопы верные твои
Убийц поймали возле башни,
И на расправу привели»
Огнём под ноги посветили;
Два тела тут лежат ничком.
Водой их хладной окатили,
В живот пихнули каблуком.

Иван сказал: «Как вы их споро!
Скажите, как в ночи, без лиц,
Разоблачить сумели вора,
Как распознали в них убийц?»
Помедлив, чтобы царь вернулся,
И снова сел на трон резной,
Ушатый – сотник черноусый,
Тряхнул кудлатой головой:
«Тобой был дан наказ высокий –
В Кремле дозорами ходить,
Внутри палат в ночные сроки,
И не шуметь, не петь, не пить.
И не скрипели чтоб ступени,
Чтоб стражи путь не раскрывать,
В ночи чужих без промедлений
И без сомнения хватать...
Наказ охране был дан мудро.
И вот случилось – это там,
Где путь обычный твой под утро
К молебну во Успенский храм.
Дрова всегда лежат там плотно.
Троих мы видим там – стоят
Во тьме тайком и очень злобно
Промеж собою говорят.
Тогда подкрался я и Блудов,
Вокруг сугробы и кусты,
И там рядились воры будто
К молебну скоро выйдешь ты.
И знали, что пойдешь в пустыне
В Успенский храм один как перст.
Напасть хотели у святыни –
И там убить тебя, вот крест,
Про это тоже скажет Блудов!»
Тот закивал перекрестясь.
В дверях заёрзали, оттуда
Раздались крики: «Воры! Мразь!»

Ушатый свой рассказ продолжил:
«Напали мы на них тот час;
Достали сабли мы из ножен,
Те тоже бросились на нас.
Махали яростно ножами,
Но побежали, видя блик
Клинков у нас над головами.
А мы подняли громкий крик.
Догнал их Блудов, изловчился
И одного успел достать
Ударом в шею – тот свалился,
Мы снова принялись бежать.
Добрались к башне, что на площадь
Китай-городскую ведёт.
По льду скользим и кличем помощь.
В конце концов она идёт:
Стрельцы из башни надворотной,
Ночная стража из жильцов,
Как свора гончая добротно
Злодеев стиснули в кольцо.
Злодей, упавший на колени,
Молиться принялся, другой
Нырнул в сугроб закрывши темя.
На них все бросились гурьбой.
Топтать их начал люд служивый
И бить до крови, до кости.
И я тогда, покуда живы,
Решил к тебе их принести!»

«Вот вздор! – нарушил царь молчанье,
Мотнув обритой головой,
Затылком чуя трепетанье
Дворян стоящих за спиной, –
Не понимаю, как возможно
Решить вот так убить царя?
Мой род идет от Константина,
Всех христиан поводыря.
Я всех веду к Вратам Небесным,
Кто сможет путь мне заслонить?
Что стоит этот мир телесный,
Ведь душу нужно лишь хранить.
Всё не понятно, может счёты
Решили вы свести вот так?
Мне надоела до икоты
Грызня вся ваша как собак.
Убийц вести в Приказ Разбойный,
Я сам пытать их буду там.
Басманов с Бельским пусть подробный
Рассказ про ночь представят нам.
Хочу я знать зачем, откуда
Все вы в исподнем и без слуг,
Пока рубил злодеев Блудов,
На диво близко были тут.
Вы здесь таились, или спали,
А может слушали мой храп?
Теперь в воинственном запале
Всяк стал мой преданнейший раб?»

Царь повернулся; рослый, полный,
С густою рыжей бородой,
Глаза огромные – уголья,
И брови ниткой вороной.
Сказал он: «Дальше охраните,
Весь Кремль изменою смердит!
И попросите, передайте,
Чтоб шёл ко мне митрополит!»

Дворяне, стража и прислуга,
Как псы свои хвосты поджав,
Кто в чём, кто с чем, давя друг друга
Во тьму отпрянули стремглав.
Схватив ладонью боль в затылке,
Царь опустился на скамью.
Скривился в горестной ухмылке
Сказал: «Господь, тебя молю,
Дай мне твоей смиренно силы
Стерпеть смертельную вражду
Людишек гнусных и спесивых,
Меня тут держащих в плену.
Царя, без права и свободы
Решать, быть миру иль войне.
Творца Ливонского похода
В Кремле закрыли, как в тюрьме.
Скрутили мысли, как в темнице,
Указы смеют обсуждать,
Хотят кусков моей землицы,
Что их должны бы содержать.
Ко мне лишь ходят за деньгою,
Чины им, взятки и родство.
А я рискую головою,
Как только трогаю кого.
Бояре гнусно нарушают
Великий замысел войны,
И Ревель шведам предлагают,
Воруют деньги из казны.
Всё время тратят на утехи,
Гребут налог в свою мошну,
И в плен сдаются без помехи,
И возвращаются в Москву,
Пред государьими очами
Стоят бесстыдным наглецом
И лгут, как польскими мечами
В бою изрезали лицо.
Всё врут в плену хмельного зелья.
Есть и другие, кто удел
Опустошив свой от безделья,
Земель заводят передел.
А только требуешь ответа,
Все начинают поминать
Молитвы Нового Завета,
И без конца перечислять
Своих ходатаев, заслуги
Родов своих. и всё родство,
Берут друг друга на поруки
Под целование крестов,
И всё без дрожи благоверной,
Как будто дёргают ботву.
А если снова за измену
Изобличат – бегут в Литву.
Бежит иной, как пёс паршивый,
От казни честной и суда.
Богатств хотят, хотят быть живы,
А мне проклятье навсегда!»
Царь говорил всё тише, злее.
Встал со скамьи, поднял глаза.
Пригнулся у раскрытой двери,
Пошёл, крестясь на образа.
За ним охрана и Ушатый,
Их тени прыгали в углах,
А впереди бежал кудлатый
Слизнёв, ключи держа в руках.

Шли по дворцу, вокруг чадили
Лучины в нишах и углах.
Холопы их в ковшах гасили,
Блуждая после уж впотьмах.
Их караул детей боярских
Сгонял, крича, с пути царя,
Тонуло эхо в звуках вязких,
Тек воздух с запахом угля.
Ударив плетью безответных,
Несущих кадку нечистот,
Царь подошёл к двери заветной.
Слизнев открыл невзрачный вход.
Палата узкая как келья,
Окно глядит в Москву-реку,
Стол, лавка, запах подземелья,
Икона яркая в углу.

Иван почувствовал, что боли
Почти утихли в голове.
Вошёл и встал, исполнен воли,
А солнце дернулось в окне.
Нырнуло в бездну глаз свирепых.
И заступив под этот взгляд,
Застыл с подносами нелепо
Слезнев, вспотев с главы до пят.
«Поставь на стол кушин и птицу,
Испробуй часть еды моей,–
Сказал Иван,– чтоб убедиться,
Что яда точно нету в ней».
Тот закивал, рукав закинул,
С жаркого корку отломил,
Потом без страха и заминок
Её в раскрытый рот вложил.
Сжевал и хлеб, вино отведал
Под взглядом пристальным царя.
«Ну, полно, Семка, ты под это
Поешь весь завтрак мой зазря», –
Сказал Иван и сел на лавку,
Вкусил от хлеба и вина,
И с хрустом зуб вонзил в казарку:
«Ну, как идут твои дела?
Тебя я сватаю к юннице
Мстиславской, надо нам дерзать».
Слизнёв замешкался, смутился,
Соображая, как сказать:
«Моя судьба в твоей деснице.
Княжна Мстислаская, что мы
Речем прекрасною юницей –
Из Гедеминовой родни.
Родни литовской, исполинской,
Как Глинский, Бельский, как все вы.
Как сам ты, по Елене Глинской,
Родня для всех царей Литвы.
Честь велика, не верю даже,
Недели две уж в горле ком;
Ведь стану я, великий княже,
Тебе ближайшим свояком!»

Иван хрустел капустой сочной:
«Из тех, кто тут живет в Кремле
Две с половино тыщи точно
Свои мне в свойстве и родне.
Но не литовский князь мне ближе,
А император Константин.
Он предок мой, нет в мире выше
Монаршей крови – он один.
Ещё наследник я Батыя,
Все повторяется как встарь,
Мои все степи зодотые,
Теперь как он я Белый царь!»

Декабрьский ветер смолк внезапно,
Не завывая, не шурша,
На миг как будто безвозвратно
Из всех и вся ушла душа.
Тоскливо двери заскрипели,
Шаги напомнили дворец,
Стал слышен даже свист свирели,
Гул голосов: «Святой отец!
Благослови рабов нас грешных!»
Слизнёв шепнул: «Митрополит».
Иван навстречу встал неспешно,
Оставил кубок недопит.
Вбивая в пол тяжёлый посох,
Митрополит вошёл и встал;
В каменьях крест, седые космы,
В глазах ни злобы ни добра.
Царю степенно подал руку,
И тот её поцеловал
Кривясь, терпел как будто муку.
Митрополит ему сказал:
«Скажи, сын мой, опять убийцы
Тебе мерещились во сне?
Что этот бред не повторится
Ты клялся на иконе мне».

«Что слышу, отче? – царь отпрянул, –
Меня хотели тут убить,
Убийц нашли мои дворяне
И увели допрос чинить.
Мне почему не хочешь верить?»
Митрополит махнул рукой
Слизнёву тот час отпрянул к двери,
Ушёл с понурой головой.
Иван сказал: «Садись, святейший».
Тот сел, рукой ударив стол:
«Хочу, сын мой, тебя утешить,
Пресечь души твоей раскол.
Огромной стала вдруг держава,
Нужны и дьяки, и писцы,
И кропотливая управа,
Не только пушки да стрельцы.
Не только знатных, но и всяких
Пустить тут надобно во власть,
А знать рвет дьяков как собаки,
Которым кость мешают красть.
А ты пугаешь всех толковых,
Боятся честные служить,
Ты веришь лжи и невиновных
Привык бессмысленно губить.
Был у меня князь Юрий Кашин –
Казань брал, воевал с Литвой
Как воевода бесшабашный,
А тут по делу под Москвой.
Он сыну свадьбу затевает,
Сыночка хочет поженить
На девке Ховринской, желает
За ней богатство получить».

«И что? – Иван пожал плечами,
Косясь на стынущую дичь, –
Им голодранцам можно чаять
Богатство Ховриных достичь.
Самих же Ховриных не плохо
Привадить ближе ко двору.
Не нахожу я в том подвоха,
Тебя же, отче, не пойму».

«Случайно вышло препиранье
У сына Кашина, вражда
Во время праздного шатанья
С Чулковым Гришкой у пруда.
Чулков сам к Ховриным решился
Сватьев заслать; в ножи пошли,
Но слава Богу люд вступился
И бой без крови развели.
Чулков лишь в рындах и подьячих,
Откуда гонор не пойму,
И князь конечно же назначил
Урок плетьми задать ему».

«Так это кашинские рожи
Чулкова ждали на заре?
Хотели высечь, а сторожа
Моя взяла их на дворе? –
Царь откусил от стылой птицы,
Махнул рукой туда-сюда, –
Они совсем и не убийцы?
Вот так святая простота.
Они меня в засаде ждали
Не подавая голосов.
На стражу яростно напали.
Я их убью как подлых псов.
Тебе за всех просить охота,
Тебе лишь верю одному.
Но то никчемная забота.
Как помнишь, в прошлую весну?
Ты со боярами толпою
Ко мне в ночи как стая сов,
Связав охрану с жутким воем,
Ворвались, заперли засов.
Желали правды зло и громко,
Притворно сделав скромный вид,
Достопочтенный и покорный,
А я едва не был убит.
Ты был им стягом берегущим,
Тобой прикрылись бунтари
От гнева слуг моих бегущих,
Призывы слышавших мои!»

Иван умолк и стало слышно
Как бьют в церквях колокола.
Сперва вдали, потом всё ближе,
И зазвонила вся Москва.
Весь мир стал чудом колокольным.
Иван поднялся, встал к окну,
Поскрёб, ударил недовольно
Ногтём в оконную слюду.
Сквозь иней еле различались
Дымы над крышами домов,
Стрельцы верхом куда-то мчались,
Комки летели от подков.
Меж куполов воронья стая
Клубилась пеплом на ветру,
В поземке псы беззвучно лая,
Козу гоняли по двору.
Нырнуло солнце, снова вышло,
Плеснули вороны крылом.
В стенах пел голос еле слышно
Над колыбелью перед сном.
Выл ветер, в кузнице далёкой
Кузнец подковывал коней
И ветер в башне надворотной
Выл то слабее, то сильней.

«Меня лишали с малолетства
Свободы царствовать и жить.
И всё, что помню я из детства –
Убийства, бунты, реки лжи.
Чернь друг на друга поднимая,
Ратши и Глинские на круг
Травили ядом, колдовали
Открыто, не стесняясь слуг.
В Казань везли вдали от войска,
Что шло по берегу в огне.
Молил я за его геройство.
Про приступ не сказали мне.
Казанцы зря не взяли хана,
Что я им мирно предлагал,
А взяли турка от султана,
И дишь тогда я осерчал.
И жили бы как наш Касимов,
Но вот попутал их шайтан.
Прогнали наших побратимов
И правоверных мусульман.
Взорвали стену, жадный Курбский
В проём за славой побежал,
Но бой крепчал, погнали русских.
«Секут!» – он первый закричал.
Меня от славы уводили,
На приступ без меня пошли
И без меня не победили,
Лишь смерть позорную нашли.
Давно враги мое семейство
Счастливым видеть не могли,
И через яды с чародейством
Анастасию извели.
Царицу, милую юницу –
Мать шестерых моих детей.
Припомнишь ты, на ней женился
Когда пятнадцать было ей.
Сильвестр – лиса в овечьей шкуре
И злой предатель Адашёв.
Но хорошо, что милый шурин
Василий Юрьев всё нашёл.
Раскрыл злодеев чародейство
И справедлив был царский суд.
Пускай жестоко было действо,
Но так и Бог бы выбрал тут.
Для всех кругом была опасность
Под чары страшные попасть.
Макарий, вот уж несуразность,
Успел их жертвой слабой пасть».

«Все это Богу нетерпимо! –
Сказал в ответ митрополит, –
Про эти мерзости вестимо ль,
Чего Москва вся говорит?
К чему расправа над сынами
Шишкова, не щадя семей?
На плахе Сытины с главами
Расстались – Фёдор, Алексей.
Князь Воротынский, князь Курлятьев
В опале – изгнаны как псы.
Потом ты умертвил их братьев.
Ты что творишь? Ты ж мне как сын!
Иван, я твой духовник с детства,
Ты вырос на моих глазах,
Я помню как ты по соседству
Топтал всех встречных на конях.
Ты в детстве муками животных
Извел немало, слуг хлестал
И в десять лет ты принародно
Прохода девкам не давал.
Полно людей ты бестолково
По пьяной дури загубил;
Как в Невеле ты Шаховского
Во гневе палицей убил.
По убиенным шлёшь ты вклады
В монастыри по сто рублей
И больше, это Богу ладно,
Но он глаголит: «Не убей!»

Митрополит на посох грузно
Опёрся, встал так, будто он
Оставил в этой келье узкой
Всю жизнь под карканье ворон.
Кресты на нём в лучах рассветных
Горели как на куполах.
Изрек: «Помилуй деток бедных.
Они никто в твоих делах.
Князь Кашин молит о прощеньи
Тем своякам младым, что ты
С утра отправил в подземелье.
Так душно, дай скорей воды».

Царь из кувшина золотого
Дал Афанасию воды.
«Ну, ладно, если все готовы
Ручаться будто это сны, –
Иван невольно стал кривляться, –
Пущу на волю дураков.
Ты перечисли, кто ручаться
За них имуществом готов.
Потом, как водиться с порукой,
Нарушит этот Кашин что,
Сгною с детьми, женой, прислугой
И с поручителем его.
Опала будет непременно,
Под ссылку, казнь, в пучину бед.
И пусть свой крест несут смиренно.
Таков и будет мой ответ».

Расцеловав митрополита,
Иван почувствовал и боль.
Свинцом пытаемый налитым,
Как на кресте сдавил он вой.
Но распрямился: «Хватит, отче,
В молитвах помни обо мне.
Освобожу их как ты хочешь,
По недоказанной вине.
Пускай идут, вот только Юрьев
Расспросит их, что было тут.
И если скажут всё без дури,
Их по домам и отвезут».
Митрополит всё понял, вдрогнул,
Стал отступать себя крестя.
Ушёл, с размаху дверью хлопнул,
Негодованием горя.

Иван вновь принялся за птицу.
Ел жадно, как в последний раз.
Вдруг слёзы выйдя сквозь ресницы,
Упали из угольих глаз.
Горячим бешенством задушен,
Во гневе лютом будто пьян,
Зубами мясо рвал как души
Царь Божьей милостью – Иван...

...Был вечер, факелы чадили,
Морозом дуло от окна.
Иван прошёл и сел в средине
На пир накрытого стола.
И закрутились, взволновавшись
Пол сотни пляшущих теней,
И столько же людей, подняашись
Вдоль стен стояли у скамей.
Царь стал высматривать образчик
Опоры верной сквозь угар,
Как будто с торжища приказчик
Смотрел полученный товар;

Дьяк Висковатый, князь Басманов,
Бояре Чеботов, Ногтёв,
Скуратов-Бельский, Поливанов,
Вокшерин, Колычев, Слизнёв,
Князья Одоевский, Черкасский
Григорьев, Совин, Салтыков,
Ростовский-Тёмкин, Боротянский,
Хованский, Хворостин, Гвоздёв,
Боярин Юрьев, Шапкин, Сёмин,
Мятлин Верига Третьяков,
Князь Оболенский, Пронский-Ромин,
Меньшой Булгаков, Воронцов,
Князь Бекбулатович Ногайский,
Грязных, Безопишев Угрим,
Молчанов, Шереметев, Зайцев,
Борисов Чёрный Бороздин,
Иван Чулков, Коняка Сицкий,
Дьяк Арцебашев, Трубецкой,
Василий Ступа - дьяк дворецкий,
Дьяк Тютин и Васюк Грязной,
Пивов, Олферьев, Севастьянов,
Шерефединов, Годунов,
Леонтьев, Зюзин и Щелкалов,
Плещеев, Овцин, Шейдяков,
Кривой Сабуров, Младший Очин,
Роман Нащекин, Милюков,
Андрей Старко, Григорий Ловчек,
И низших несколько чинов.
«Садитесь, други, пейте, ешьте,
Сегодня будет долгий пир.
Тревогу вы мою утешьте,
А после мы поговорим.
Кто дурака сегодня пляшет?»
Иван попробовал грибов.
И тут-же все налили в чаши
Вино из царских погребов.
Все стали есть и замелькали
В руках пирующих ножи –
Их в корки кулебяк втыкали,
В жаркое, хлебные коржи.
Сгребали с блюд больших горстями
Орехи, клюкву, творог, мёд.
Пускали чаши меж гостями,
Как из ведра вливали в рот.

Притих шум пира нетерпимый
По знаку малому царя.
Поднялся Ловчик – лик игривый,
Для вида струны теребя.
Пошёл с улыбкой, переплясом,
Бренча по гуслям, меж столов,
И загуде поддельным басом
Посредь повёрнутых голов:
«Сегодня дурень пьяный Кашин
Бродил у камня Алатырь,
Хотел украсть царёвой каши,
Но тут взошла звезда Чигирь.
Звезда ему рёчет: «Дурак, мол,
Обрящешь кашу ты в аду.
Ведь у тебя и глаз нет, на кол
Зад набредёт во тьме! Ау-у-у»...
Под смех и вой Григорий Ловчик
Пошёл вприсядку, гусли прочь.
Иван захлопал: «Голубочек,
Смотри как боек хоть и ночь!»
«Слагает вирши, скачет бойко» –
Дьяк Висковатый тут кивнул
Давясь анисовой настойкой.
Басманов Гришке подмигнул.
И тихо рёк, чтоб было слышно
Лишь только дьяку и царю:
«Григорий Ловчек боек слишком,
Заклад я за него даю.
Не рассуждая он, не морщась
Убьёт любого за столом
По твоему приказу тот час,
Не посчитавши то грехом.
Его князь Вяземский подсунул
Мне в Кормовой прика служить.
Сказал – сгодится, я подумал.
Но страшновато рядом жить.
Пора врагов среди Приказов,
Кремля, дворца, монастырей
Уже громить». Скосивши глазом,
Иван сказал: «Пора, теперь!»

Споткнулся Ловчиков, упавши
Сидеть остался на полу.
Унялся гомон, царь поднявшись
Махнул рукой Бороздину:
«Иди скорее, встань за дверью,
Не подпуская слухачей».
И Бороздин, шатаясь хмельно,
Неловко скрылся из очей.
«Встань, милый шурин, и поведай,
Что порешили мы давно, –
Сказал Иван, – про злые беды
Всем нам чинимые, про двор.
Готовят нам всем здесь расправу;
Князьям-злодеям крест не свят,
Везде в Приказах и Управах
В Москве изменники сидят!»

«Пора их бить!» – поднялся Юрьев,
Кивнул обритой головой;
Кафтан, рубаха, пояс шурьев,
Искрились нитью золотой.
Он был высок, широк и статен,
В движеньях ловок, чуб носил
Как Святослав, на лик был красен
И на ливонца походил.
Имел он голос звучный, сильный,
И как с написанного рёк:
«Всё ближе к нам рубеж могильный.
Кому такое невдомёк.
Претят гам всем дела презлые
Немовых, Кашиных, других?
Враги нам все Шевыревые,
Куракин, сонм Головиных.
В Кремле, где ульище осиный,
Мы под надзором, колпаком.
Коль мы восстанем, в миг единый
Нас тут раздавят большинством.
Наверно помните вы дело
Минувших дней кровавых свор,
Когда на нас взьяриашись зело,
Поднялся весь кремлевский двор.
Злодеи Шуйскими ведомы,
Ревнуя Бельского к царю,
Мятеж подняли, на иконах
Поклялись злому главарю.
Враги вошли числом пять сотен,
Да из Владимира ещё
Три сотни, в Кремль, не зная совесть
Закрыли всех на пересчёт.
Погром устроили той ночью;
На снег сгоняли баб, мужей,
Детей, одежд летели клочья
Под смех кровавых палачей.
Бессудно многих так убили.
В Приказах письма, списки жгли.
Ивана Бельского схватили,
На Белоозеро свезли!»

Настало тяжкое молчанье.
Его нарушил вдруг Старко.
Вскричал: «Писать нам завещанье,
Скажи скорее, делать что?»
Сказал Басманов: «Что готовят
Всем обречённым бдящим тут?
Быть может в землю нас зароют,
В чернцы насильно постригут?
Предать святого государя,
Для православных смертный грех.
Он крест несёт себя снедая,
Собою жертвует за всех!»
Все остальные зашумели,
Втыкая в стол свои ножи:
«Ты говори скорей о деле,
Как защищаться нам скажи!»
Ответил Юрьев: «Мы в ловушке
Китайгородской и в Кремле.
Мы как в ведре одном лягушки,
Что делать нам понятно мне.
Здесь отбиваться будет трудно –
Родню жаль, чада, челядь, скарб.
Бежать нам нужно; скажем будто
Царь на молебен едет в храм.
И пусть он завтра чинно едет,
Как много раз уж знают все
Он ездил, с ним все на рассвете.
И не забудьте о казне.
Она должна лежать в подводах.
Дьяк Тютин, дело то твоё!»
Встал Тютин: «Не впервой в походах.
Всё спрячем в старое тряпьё.
Уж все посчитано, готово!»
Кивнул Басманов: «Караул
Поедет из полка царёва,
Кто на иконе присягнул».

«Такие есть, – привстал Черкасский, –
К присяге сам их приводил.
А двух лазутчиков, как в сказке
Убил и в прорубь их спустил.
«Коней откормленных готовьте.
Царевых замыслов и слов
Вы ненароком не раскройте,
Чтоб враг ослеп наш и оглох».

Шипел огонь, по драни крыши
Скребла метель, гудел, стонал
В заслонках ветер, еле слышно
В подвале мученик кричал.
В Китай-городской церкви полночь
Отмерил колокол во мгле.
Всем показалось, что сквозь копоть
Ожили фрески на стене.
На сводах, в нишах грановитых,
Вдруг двухголовые орлы,
Грифоны из звериной свиты,
Вздохнули в капельках росы,
Русалки из цветов дичайших
И птицы сказочной земли,
Со всех сторон в людей молчавших
Глаза уставили из тьмы.

Иван щекой задёргал, вышел
В круг света, встал посредь палат.
Слизнёв, ступая еле слышно,
Шепнул, неся царёв халат:
«Из Кабарды халат сей ести».
Сказал Иван: «Дела горьки.
Царя иметь им много чести,
Москве князька иметь с руки.
Как хорошо, что вас так много,
Что не один я в трудный час.
К Святым Вратам ведет дорога
Всех Богу преданных – всех нас.
А я пойду с царицей вместе
Валять в постели дурака.
Я падок до восточной лести
Любезной дочки Темрюка.
Привык я к ней, но мне б сгодился
Дружочек, с кем отрадно быть.
Но жаль такой не приключился,
Как мне дружочка раздобыть?» –

Иван вздохнул, перекрестился
На образ красочный в углу.
Пошёл; тут Ловчик очутился,
Царь сунул руку на ходу:
«Таких, как ты, мне нужно много.
До смерти смехом уморил.
Тебе большую дам дорогу,
При мне будь ловчим-сокольным!»
Согнулся Ловчиков целуя
Ивану руку и перстнём
Рассек себе губу большую,
И кровь закапала кругом.
Вслед за царем Басманов-младший
Пошел в одеждах золотых,
Юнец и статный ангел падший,
Слетевший из небес родных.
С царём прощаясь, тени встали,
И заговорщики меж них,
Огонь лучин блистал на стали,
Мехах, одеждах золотых.

                                                     Глава вторая

                                                      ОПРИЧНИНА

Шёл мягкий снег, снежинки тая
В кудлатых гривах лошадей
Сверкали, быстро исчезали,
Пар вырывался из ноздрей.
Кивая сонно кони мялись,
Косясь на грустных ездовых,
Чьи нравы нынче отличались
От всех обычаев своих.
Здесь мир ямщицких ухищрений;
На ком тулуп, кто в зипуне,
Под грудью стянутом, движений
Чтоб не стесняли при езде.
Одни в санях сидели тихо,
Другие скалились смеясь,
А третьи хмуро кляли лихо –
Раскисшую под снегом грязь.
За ночь в Москве мороз отпрянул;
Вот солнце встанет, потечёт
Повсюду с крыш и воздух пряный,
Как вешний – оттепель идёт.

Уж всё готово, стынут кони
И в раззолоченной попоне
Уголий царский жеребец
Трясет уздою из колец.
И каждой жилочкой клокочет.
Не может он умерить прыть,
Он скачи злой, безумной хочет
И спесь не может победить.
Среди саней, что запрудили
Все переулки у дворца,
Бояре сонные бродили,
Кто зол, кто с видом хитреца.
Здесь горцевал и князь Черкасский
В расшитой бурке, сапогах.
В черкесках люд его кавказский,
Иссиня-черных бородах.
Тут говор резкий, басурманский,
Уздечки раззолочены,
И взгляд у всех не христианский,
Хоть волей царской крещены.
Среди саней стоял Басманов,
О чём-то тихо говорил
С Немым и Юрьевым, и рьяно
Дьяк Тютин носом тут крутил.
Корпел, в который раз считая,
Богатства скрытые в санях.
То замирая, то пылая
Трещали факелы в руках.
Стоял конвой детей боярских
Из государева полка;
Все при пищалях, в шапках красных
И фитили палят слегка.
Тьма расступалась, свет стал бегать
И сразу снег пошёл сильней.
Обоз пол дня ждал, кукарекать
Петух устал уж из клетей.

Вдруг на снега упали тени
С большого царского дворца,
И в разукрашеные сени
Вступили рынды вдоль крыльца.
В одеждах белых с топорками
Слоновьей кости, серебром,
Как на подбор парадно встали
Сияя, хороши лицом.
Из мамок вышел, как из стана,
В доху из соболя одет,
Любимый сын царя Ивана –
Царевич Фёдор малых лет.
Уже святой, хотя дитятя,
Происхождением своим,
Как воин из небесной рати,
Несущий Божий свет живым.
И брат его десятилетний,
Иван, с печалью на лице,
Как будто он в семье последний,
Из рода Рюрика, в конце.
Наследник всей плеяды славной,
Создавших вечный третий Рим,
Крови могучей и державной,
Уж страшный рок витал над ним.
За сыновьями государя
Царица Марья шла во след,
Оленьих глаз не поднимая.
Она ждала здесь только бед.
А до крещения и свадьбы,
Ей было имя Кученей.
И не могла она сказать бы,
Что здесь казалось страшным ей.
Пока семья садилась в сани
С константинопольским орлом,
Все рынды чинно занимали
Места вокруг саней верхом.

Царь вышел ярый и готовый,
В доспехе воинском златом.
Окинул двор пытливым взором
И осенил себя крестом.
С крыльца сошёл и рявкнул: «Тютин!»
«Готово всё, мой государь!»
«А что там делают те люди?» –
Он указал рукою вдаль.
Там, отдаленно и в опаске,
Князья с боярами толклись.
По чьей-то видимо указке
Толпой гудящей собрались.
Идти хотели, разобраться,
Почто никто им не сказал,
Что царь долой решив податься,
Как прежде их с сабой не взял.
К толпе той двинулся Скуратов
И двадцать всадников за ним.
Вдоль любопытных он оградой
Встал, как стена, и путь закрыл.

Сияло солнце на востоке,
Лилось златою полосой,
И благодатнейшие соки
Его разлились над Москвой.
Неравномерно осветились
Небес густые облака,
Живые тени в них носились,
Как сон прошедшие века.
Поднялся ветер – юг и запад
Его несли, в его крылах
Тепло и дождь почти заплакал.
Весь город виден был с холма.
Лежал громадный серо-чёрный
И купола церквей над ним;
Мерцал крестами град огромный,
Град православный – Третий Рим.

«Пора!» – царь даже не взглянувши
На стременного, что коня
Спеша подвёл, не обернувшись
Пошёл и сел в пустых санях.
Ему хотелось быть отдельно.
Потёр оконце из слюды.
«Вперёд!» – махнул Басманов дельно,
И затрешали будто льды;
Со страшным грохотом и треском
Возы и сани разошлись.
Под крик возниц и посвист резкий,
Все поскользили с горки вниз.
Митрополит в Успенском храме
Царю молитву отслужил,
Перекрестил его и сани,
И путь его благославил.
Был царский поезд словно войско,
Что шел осаду прорвать,
Во всем все было очень скользко,
Но нужно было начинать.

Не повстречав в Москве отпора
Своим желаниям, в обед
Войдя в Коломенское споро,
Весь поезд встал – дороги нет.
Везде дороги, броды, вехи
Водой залились от тепла.
По всей округе вскрылись реки,
Пришли потопа времена.
Как будто сказ ветхозаветный.
Таясь в Коломенском сидел
Иван, усталый, бледный.
Молился, клялся и терпел.
Всю ночь радел он перед Богом,
Попросил открыть ему пути,
Но две недели без дороги
Ему пришлось там провести.
В субботу, вдруг, заледенело
Вокруг Коломенского всё.
Освободился царь из плена,
Промчался быстро между сёл.
В Тайнинском ночь лишь отоспалс,
И там молебен посетил,
И быстро к Троице добрался,
И вклад большой там положил.
И в Александровском натужно,
Сквозь злые козни декабря,
Путь завершил, а здесь, что нужно
Готово были загодя.
Дворы тут Юрьев взял в ограду,
К реке прорыл подземный ход.
Тут можно было бы осаду
Держать по меньшей мере год.
Вздохнули все, как будто долю
Свою исполнил Моисей,
Увел весь свой народ на волю,
Из фараоновых клетей.

Прошла неделя; окопавшись
В своей далекой слободе,
Убийц, погони не дождавшись,
Иван прознал про страх в Москве.
Затлела там искра волнений,
Ведь царь теперь не управлял
И не оставил замещений,
Как в граде прежде назначал.
Не управлял никто столицей,
Никто не вел теперь суды,
Приказ разбойный и границы,
Налог и прочие бразды.
Посланцы податных сословий
К митрополиту шли просить,
Под гнётом из любых условий
Царя желали возвратить.
Дождавшись этой тяжкой смуты,
Царь Поливанову даёт
Письмо своё с отказом мудрым
От царства; тот письмо везёт
К митрополиту и к боярам,
Сидеть оставшимся в Кремле.
Письмо второе к христианам
Везет к народу и толпе.
Михайлов их читает с жаром,
Мол, царь не в гневен на народ,
Но полон лютости к боярам
И обвиняет весь их род.
В письме расписаны все страсти,
Князей изменные дела.
От них народу все напасти,
Но не назвал он имена.
Царь преступлений много разных
В своём письме перечислял –
Он от бояр – злодеев грязных
Уехал прочь, куда Бог дал.
Хитёр был старый Поливанов;
Как куча хвороста Москва,
Где искры только не хватало,
Была в костёр превращена.
От страха знать сон потеряла,
Ведь чернь, письмом возбуждена,
На них почти уже восстала
За их изменные дела.

И вскоре в Слотине застава,
За двадцать вёрст от слободы,
Митрополита задержала,
И с ним посольство из Москвы.
Большой конвой к ним был приставлен,
Как будто к пойманным врагам.
И под надзором был доставлен
Митрополит к большим вратам.
Под серым и плакливым небом
Свирепый сокол вкруг летал.
Его подкармливали хлебом,
А он резвясь ворон терзал.
Вороны здесь слетались к блюду –
Окоченевших мертвецов
Терзать, повешенных повсюду.
Вот постучал конвой кольцом;
Ворота быстро отворили
Гремя решетками оков,
Послов во двор большой пустили
Как попрошаек-ходоков.
Бояр, купцов, митрополита,
Решили тотчас обыскать,
Затем писцов, архимандритов,
Как будто в каждом крылся тать.
Ножей и сабель всех лишили,
А заодно и кошелей.
«Все для того, чтоб не решили
Из них наделать кистеней», –
Так им сказал с ухмылкой пристав.
Гуртом, как козы на убой,
Под лай собак, плевки и присвист
Пошли они к царю сквозь строй.
Под смех зловещий и надменный
Послы искать царя пошли,
Как в ад, оставив мир сей бренный,
И там они его нашли.

Среди двора шесты стояли,
Держали куклы из тряпья.
Вокруг них всадники скакали
Те куклы саблями рубя.
Тут был Басманов и Вокшерин,
Черкасский, Бельский, Бекбулат;
Кричали и рубили шеи
У чучел, зло свистел булат.
От них шёл пар, летел на ветер.
На жеребце под стук копыт
Иван скакал и не заметил,
Что перед ним митрополит.
Кресты, иконы и хоругви,
Как будто Спас и Крёстный Ход,
Смиренно сложенные руки,
Готовы в разный оборот.
Вот Бекбулат остановился,
Все встали, усмирив коней.
И только царь ещё носился
Маша клинком вокруг людей.
Скакал едва их не сшибая,
Но утомился и остыл.
Сквозь зубы выцедил слезая,
Бросая повод стременным:
«Ну, что, нашли в Москву царя-то,
Чтоб он отребьем управлял?» –
Иван как будто встал из ада,
Не всякий бы его узнал;
Он потерял почти весь волос
Из бороды и с головы,
Глухим, надтреснутым стал голос,
Вокруг глаз чёрные круги.
Но взгляд был непоколебимый
И не тряслась его рука.
Упрямый и неустрашимый,
И мысль быстрее языка.

Митрополит, согласно права,
Для поцелуя протянул
Сухую руку; царь лукаво
Ее губами промахнул.
«Сын мой, тебя благославляю!» –
С тревогой рёк митрополит, –
В дом проводи, я умоляю.
Мороз ужасный!» Царь стоит.
«Святой отец, в палатах душно.
Там даже баньщик угорит.
От игрищ мне постынуть нужно.
При всех здесь дело говори».
Митрополит мусолил четки;
Совсем Иван его не чтил,
Еще обряд нарушил четкий –
Посланцев в дом не допустил.
Вот он сказал царю со вздохом,
Стараясь виду не подать:
«Урок ты нам задал не плохо,
Решил всю жизнь нам поломать.
Ты бросил трон, оставил царство.
Дела в упадке, чернь бурлит,
Татарско-крымское коварство
Ужасной гибелью грозит.
Все знают – ни один боярин
Не смеет царством управлять.
И мы пришли со всех окраин
Тебя о благе умолять.
Мы просим все тебя вернуться,
И всем владеть как сам решишь.
Ты этим дело, все клянутся,
Богоугодное свершишь!» –
Тут Афанасий обернулся.
Все закивали, торопясь.
В ответ лишь криво улыбнулся
И хмыкнул зло Великий Князь.
Царю на плечи князь Черкасский
Уголью бурку положил,
А Бельский, что не догадался,
С досады губы закусил.
Князь Бекбулат, Вокшерин Фёдор,
Переглянулись: «Что молчит?»
И тут Иван совсем не злобно
Стал с расстановкой говорить:

«От Бога мудрым наущеньем
Быть полагаю посему;
Моим глубоким измышленьем
Отныне только одному
Мне будет дадено решенье
Опалу класть, казнить и гнать
С семьей, казне на возмещенье
Со всех опальных статки брать.
Никто не может мне мешаться,
Ни Дума ни митрополит.
Поручных грамот больше браться
Не будет, если кто сбежит.
Исчезнет, чуя приближенье
Опальный, вся его семья
Заплатит мне уничтоженьем –
Определю вину им я.
Отныне в этом государстве
Себе опричнину ввожу.
Надел и двор и выход царский
Особый новый завожу.
Владеть им буду со бояре,
Которых сам я отберу.
Жить остальным как прежде дале
Приказам, старому двору.
Пускай ведут дела земские,
Суд разбирают по добру.
А коль вопросы не простые –
Идут к боярскому двору.
Дела заморские, большие,
Ко мне пускай они несут,
И крепостные, войсковые,
Им приговоры дам я тут.
Царь Семеон в Москве пусть правит –
Он Чингисхановых кровей.
А мне опричных всех оставит,
Не нужно земских мне червей.
Возьму в опричнину уделы
Сперва предав их палачу,
Создам из них тогда по делу
Ту Русь, которую хочу!»
Все истуканами застыли –
Никто не понял ничего.
Себя крестами осенили
Подозревая колдовство.
«Ты, Висковатый, всех разместишь
По сану пить, по чину спать,
И животом за них ответишь,
Клинки обратно не давать!»
Иван устало улыбнулся,
Ушел с морозного двора
И он наад не обернулся,
Свалилась будто с плечь гора.

Прождав в тревогах ночь, под утро
Решил обратный путь держать
Митрополит, и делал мудро –
Не мог царю он доверять.
Но был задержан не учтиво.
Вперед него в столичный град,
Как неожиданное диво
Велел отправить царь отряд;
Ивана Бельского с Мстиславским,
Ивана Пронского с кавказским
Любезным шурином своим,
Стрельцов и дьяков много с ним.
В одежды чёрные одеться
И метла при себе возить,
Собачьи головы виднеться
Должны у сёдел, всем грозить.
Велел в Приказах оставаться,
Столы свои там завести,
Но как опричникам держаться
И бить всех вставших на пути.
И от Волхонки до Никитской,
Внутри Воздвиженка, Арбат,
Опричный должен поселиться
Народ отборный – к ряду ряд.
Ещё решил в Москве подворья
От стен Кремля совсем сносить,
С Дорогомиловского всполья
Живущих прочь переселить.
Должны чернцы там жить отдельно.
На месте шурьевых палат
Ещё в срок малый трехнедельный,
Напротив Боровицких врат,
Опять за счёт казны московской,
Дворец опричный возвести.
В привычке англицкой и псковской
Стеной с зубцами обнести.
И башни с чёрным орлами,
У птиц тех по две головы,
Чтоб шпили золотом сияли,
А на воротах злые львы...

Сентябрь уходит; сух и светел,
Дожди в июле пролились
И по ночам холодный ветер
Исподтишка морозил лис.
Морозил всю лесную свору,
Птиц робких перелётных стай,
Неслышный голос звал которых
В далёкий заповедный край.
Окрест поля, луга, дубравы
В святой оправе залегли;
Степаново-Махрисской лавры
Мерцали купола вдали.
Грибы как гвозди в хвою вбиты,
Текочует белки меж ветвей
И небо милостью открыто
Молитвам, крикам журавлей.
Дымок костра щепотью соли
Меж дивных запахом плывёт,
По среднерусскому раздолью
Бог очарованный идёт.
Вдали дымы над слободою,
Что царской псарней нарекли,
Во всепокой небес рекою
Дорогой серой пролегли.
А на холме у сучьев древа
Давно разбитого грозой,
Стоят два всадника, да влево
И вправо крутят головой;
В простом, но не крестьянском платье,
При саблях, но простой подбой,
По виду и повадкам братья
Рекут тихонько меж собой.
«Пусть государь без нас ливонца
Идет отныне воевать», –
Один сощурился от солнца.
Другой стал шапку поправлять:
«Андрей, брат, было мне виденье,
Приснился сон, как наяву.
Наверно за ночные бденья
И знак небесный к сватовству.
Пустынный берег мне явился,
Туда мой ангел опустился.
Он крылья белые сложил,
Спросил о том как был, как жил.
Ему покаялся в гордыне
И всех других своих грехах,
О коих верно не забыли
На мудрых строгих небесах.
Просил немного снисхожденья
И в сватовстве мне поможенья.
Но ангел тягостно молчал
И свет небесный источал.
Потом взлетел, отставил берег,
Но о беде предупредил.
Исчез – мне ангел не поверил!
Ну как, тебя я удивил?»

«Вот ты наплёл чего, Ивашка!
Брось ты купеческую дочь.
Для нас плуг, сабля да рубашка.
Не нам такую свадьбу смочь.
Нам завещал не свадьбу отче –
Он завещал найти удел.
А дьяк так много денег хочет,
На всем порок корыстных дел.
Ты на коня и не садился,
Как царь опричнину созывал
И верой он воспламенился,
Жестоко многих наказал.
Князей Горбатого, Немого.
Горенский к ляхам убежал,
Изобразив купца косого,
Но царь его и там достал.
И тёмной ночью на подворье
Повешен был он как злодей.
И в ад отправились в подспорье
Все тридцать пять его людей.
Других в поля понизовые
Отправил в ссылку, млад и стар,
Во степи кровью политые
Под растерзание татар.
Несчастных помню по Собору
Земскому в радостном году,
В Москве с отцом я был в ту пору.
Я многих знал ещё в войну.
В поход Ливонский с ним знался;
Бестужев, Бабичев, отец
С кем на Озёрищах сражался:
Гагарин, Тёмкин, Мезинец.
Там Ромодановские были
Забыв былые мятежи,
Засекины с Бороздиными –
Все достославные мужи.
Убиты многие, пропали
Бесследно с женами, детьми.
В переселение попали,
Иль в ссылке сгинули они», –
Сказал Андрей, он был постарше,
И видно долго воевал.
Увидел соек улетавших
И трепет странный испытал.
Затем вдали услышал топот,
Как будто много верховых
И будто соколиный клёкот
Витал в высотах тучевых.

«Дьяк обманул, земли тут нету.
Поедем прочь скорее, брат.
Неравен час сюда наедут
Царевны слуги из палат.
Начнут пытать, что нам за дело,
Чего у царской слободы
Желаем выведать умело.
Потом глядишь и кандалы.
Бежим, Иван, пока не поздно!»
«Уж видят нас», – ответил брат.
Через лесок волною грозной,
В одеждах чёрных шёл отряд.
Собак десяток перед ними,
Стуча копытами не в такт,
Кичась конями вороными,
Примятый оставляли тракт.
Блестя от золота и солнца
Охота царская неслась,
А впереди как бы ливонца
Гнал кабана Великий Князь.

Бежит на холм кабан к кусточкам,
Собаки лают рядом с ним.
Занёс копье царь, бросил точно,
И вепрю холку повредил.
Кабан бежит и кровь струёю,
Упал, собаки на него.
К безмолным братьям тут-же трое
Ярясь подъехали: «Вы кто?»
А сами все в одеждах чёрных,
В шелках, в затейлевой парче,
Меха песцовые, собольи,
И взгляды как у палачей.
Тот что спросил, удал был, молод.
Хоть безбород, но седины
В висках полно как иней в холод.
«Ослябьевы мы из Вохны».
«А я царёв постельный Ярцев, -
Сказал седой: – гляжу, струхнул?»
В Андрея он перстнявым пальцем,
Подъехавши надменно ткнул.
Но тот смотрел, как в битве смертой
Бойцы в глаза врагу глядят.
Тут Ярцев взвился: «Ишь ты, смерды,
Заплатишь смертью мне за взгляд!
Слезай, холоп, целуй мне ноги,
Отродье Старицких князей!»
Все трое стали сабли трогать
И горячить своих коней:
«Ты видишь, смерд, кто пред тобою?
Ты на кого тут возроптал?»
Ослябьев только головою
Своей упрямо замотал.
Занес тут Ярцев плеть высоко.
Ослябьев руку ту поймал:
«Похоже жить уж мне немного,
Беги, Ивашка!» – закричал.
Рванул плеть, Ярцев накренился,
Опору в воздухе искал
И из седла как куль свалился.
Ивашка в поле поскакал.

За ним опричник; саблю вскинул,
Полосонул два раза в спину.
И камнем мёртвым на скаку
Иван упал с коня в траву.
Брат старший это не увидел –
На саблях бился со вторым;
Звон, искры, знал Андрей, не выйдет
Теперь уже уйти живым.
Его умело окружили,
Копьём снесли в траву с седла,
Одним ударом порешили
Как царь недавно кабана.
Подъехал царь румян и весел.
А Ярцев тыкал в деревца,
Распоряжался как повесить
На издыханье наглеца.
«Что скажешь Богу в оправданье? –
Спросил Иван, – давай, галди!»
Но тот стонал лишь от страданий
С открытой раной не груди.
Андрей привстал, и кровь плеснула
На подорожника листы,
В ресницах будто бы блеснула
Душа, искала высоты.
Нашла душа её без тела
С холодным ветром в унисон.
Нашла, и в небо отлетела
Легко, как праведника сон.
Псарь тронул мёртвого ногою:
«Забили ловко, как тельца».
Устало царь махнул рукою:
«Таким смутьянам нет конца!»

С холма царь быстро вниз помчался,
От скачи толком не остыл,
Ему Скуратов повстречался
И наскоку проговорил:
«Спешу к тебе, несу я вести,
Всё Висковатый нам раскрыл,
Как с Пименом владыкой вместе
С Литвой он в заговор вступил.
И с ними множество народа
Пятин, земель и хуторов.
Желают там к Литве отхода
Всех новгородских городов!»

«Я так и думал!» – царь запнулся.
Тут кабана уж свежевал
Угрюмый псарь, кряхтел и гнулся,
Куски кровавым псам бросал.
Летели внутренностей клочья.
Собаки грызлись за куски;
Из своры стали стаей волчьей,
Полны отчаянной тоски.
«Псов разними!» – ему царь крикнул.
Псарь шапкой принялся мотать:
«Уж поздно, батюшка, проникнул
Коль в мясо зуб – не оторвать.
Зачем? Пусть будут позлобнее».
«Раз дал кусок, не отбери?
Гляжу, тут все царя мудрее,
Кухарки, служки и псари!» –
Царь посмотрел назад на древо
И двух повешенных на нём.
Ему почудилось, что дева
Стоит у дерева с копьём,
И целит огненное жало
В его бушующую грудь.
Ему вдруг душно, жарко стало,
Нельзя не охнуть, ни вдохнуть.
Стоял над бездной задыхаясь,
А в небе ангел или чёрт
Летал, кричал круги сужая:
«Ты здесь ещё, ты здесь ещё»...

Пришёл в себя Иван не скоро.
Сказал Скуратову: «Пора.
Вернемся выпытать у вора
Секрет владыкина двора!»
Они по роще поскакали
Вздымая жёлтые листы,
С трудом их прочие догнали
В тенях вечерней темноты...

...Железом и палёным мясом
Здесь пахло много дней подряд.
Опричным истовым приказом
Здесь каты скорый суд творят.
В тряпье кровавом волочили
По камням стёртым и немым
Живых, а мертвых, не спешили
Отдать стенающим родным.
Тела нагие при воротах
Бросали кучей во дворе.
И мёртвых жрали псы до рвоты
И ночью, и при светлом дне.
Не похороненный церковно
Не мог на небо возместись,
И эта было, безусловно,
Страшнее чем в мученьях жить.

Царь, полный тягостных сомнений,
Склонясь, шагнул через порог
Услужливо раскрытой двери,
Ведущей в пыточный острог.
Спустился крупною ступенью,
Сочилась из камней вода,
И не одновременно с тенью
Ступил на пол у очага.
Под низким сводом ждал Басманов,
Борятинский, Басманов-сын,
Князь Вяземский и Поливанов,
Князь Тёмкин, Зайцев рядом с ним.
В одних рубахах восседали
От пота мокрые, как в дождь,
И от того, что обсуждали,
Их зло и нервно била дрожь.
В огне трескучем прут железный
Нагретый розовый лежал.
Вися на дыбе, ртом отверстым,
О чём-то узник умолял;
Весь обожженый и бессильный.
В нём Висковатого узнал,
Всмотревшись царь, не без усилья.
Сквозь зубы катам он сказал:
«Вы что, убить его решили
Без разрешения царя?
Допрос пусть даже завершили,
Жизнь или смерть – решаю я!
Снимайте с дыбы, только ловко!»
Из-за Ивановой спины
Скуратов бросился к верёвкам,
Распутал хитрые узлы.

Сняв гирю с ног уж почерневших,
Он тело на пол положил
И всем суставам захрустевшим
Тем самым место возвратил.
Басманов кадку опрокинул –
Вода на тело пролилась.
Кафтан на Зайцева царь скинул.
Кровь смыли, копоть, рвоту, грязь.
Теперь во мраке стало видно
Всем Висковатого лицо.
Поднять хотели, но завыл он,
Хотя держался молодцом.
«Что, познакомился ты с дыбой? –
Спросил царь хмуро встав над ним;
На берег выброшенной рыбой
Лежал дьяк, – ну, поговорим?
Иван Михайлов Висковатый,
Сиречь "вихрастый", как же так,
В измене страшной виноватым
Ты оказался как вожак?
Чем царь повинен пред тобою?
Не так я правил или жил?
Зачём же Новгород с землёю
Ты Сигизмунду предложил?
Сошёлся с Пименом прегнусным,
Дела творил презлые с ним,
Лжецом, предателем искусным,
Прикрытым именем святым.
Был ты лишь отроком безродным,
Годов назад так тридцать пять;
Когда был бунт, убит был злобно
Мой дядя - память не унять.
Все жертвы были мной пригреты;
Ты был в посольские введён
За службу и во все секреты
Тебе стал доступ разрешён.
Служил как пёс, и стал печатник,
Дьяк думный, дал тебе Приказ,
Удел дал, в Данию посланник.
Любой за это жизнь отдаст.
Любой продал бы руки-ноги.
Когда я при смерти лежал,
Ты мне тогда в числе немногих,
Крест для присяги целовал.
Потом уж старые бояре
Клялись служить моим сынам.
Какой тебя подвергнуть каре
И не придумаю я сам.
Любил тебя, и вот оплата.
Скажи, предатель, кто твой бог?
Не чаял я тебя как гада
Топтать подошвами сапог!» –
Царь пнул лежащего, подумал,
Ударил плетью что есть сил.
В лицо пытаемого плюнул.
Малюта далее спросил:
«Ты стал совсем уж бесполезный?» –
Тут Поливанов проревел,
Он взял из углей прут железный
И ткнуть им дьяка захотел.

Рот Висковатого открылся
И голос с той уж стороны
Взлетел и с дымом закрутился,
И все услышали: «Воды»...
Ковш поднесли и он напился,
И стал сипеть: «Тебе решать,
С чего я круто изменился
Решил все клятвы я предать.
Всю жизнь свою, любовь и силу
В борьбу за отчину вложил,
Служил тебе не за наживу,
Но только плаху заслужил.
Мой брат Третьяк тобой зарублен
Как скот на людях топором.
А прежде чем он был загублен,
Ты деньги выпытал огнём.
Ты над красавицей невестой
Его глумления творил,
Средь бела дня при всех бесчестил,
А после в речке утопил.
Пусть ты святой как царь небесный,
Как император Константин,
Твой труд постылый, бесполезный
Не с Богом ты идешь, один.
А Русь опять в руках баскаков –
Дружин бесжалостных князей,
Лихих воров, опричных хватов
И их прожорливых семей.
Из преисподней вышло семя
Как туча крыльями треща,
Ещё не взрощенное семя
Жрала хмелея саранча.
Страна в мученьях издыхала,
И к сыновьям своим взывала,
Не истязать и не губить
И кровь из ран её не пить.
Но тщетно! Пили кровь и рвали
Её на мелкие куски.
Среди умерших пировали,
Среди разрухи и тоски!» –
Шептал дьяк тихо подле горна,
Почти неслышимый потом.
Шла пена красная из горла
И после шевелил лишь ртом.

«Признался или не признался?» -
Иван на всех поднял глаза.
А Зайцев злобно улыбался:
«Всех выдал брат чумного пса!
Назвал немало, вот их список,
В руках теперь они у нас, –
Подали свиток, между мисок
Он раскатал его тотчас!»
Присел он и на пальцы плюнул:
«Никита Фурцев – казначей,
Опричный дьяк Иван Наумов,
Румянцев был что у ключей
Уже давно в Избе Поместной.
Тут больше сотни человек».
«Народец этот нам известный», –
Сказал Барятинский в ответ.
«Убил бы всех я новгородцев, –
Сказал Басманов Алексей, –
Они всегда как инородцы
Держались от других земель.
Таились, бунты поднимали,
Хотели гибели Москвы,
Казанцев наших воевали
Их псов-ушкуйников чалны.
Отсесть к Литве им не позволим.
За баснословную деньгу
Торговли всех их переколим.
Деньгу нельзя отдать врагу».

«Псы-новгородцы перестали
Слать деньги в царскую казну, –
Поддакнул Зайцев: – Убивали
Их собирающих в Москву.
Душили наших старост губных.
Людей опричных смертно бьют
Уже на торжищах прилюдно.
Плетями мытарям дают!»
Пройдясь вдоль дымного чертога
Басманов лишь махнул рукой:
«Везде людей разбойных много.
Сыскать их надо с головой.
Зачем туда врываться скопом
Как апокалипсиса псы?
Ведь разыскал же прошлым годом
Я вам Слащёва из Литвы».
Старик Басманов лбом широким
Вокруг себя как тур мотнул.
И был бы рог, то этим рогом
Малюту он бы и проткнул.
А Бельский чуя это, тучей
Висел, глазами зло сверкал.
Прервал всех сверху голос звучный,
Оттуда Ярцев прокричал:
«Царя царица звать изволит
В свои палаты почивать!»
Иван, поморщась как от боли,
Наверх пристроился кричать:
«Скажи ей – в Лавру я уехал
Ночной молебен отстоять.
Коль сильно хочется утехи,
Я ей коня могу прислать.
А мне пусть быстро накрывают
В палате пиршественный стол,
И всех опричных приглашают
И тащат девок за подол!»

«Грех это!» – Вяземский знаменьем
Себя тут крестным осенил.
Царь промолчал. Без промедленья
Барятинский проговорил:
«Пока татарам не под силу
Зимой из Крыма угрожать,
Нам новгородского громилу
Весьма сподручно растерзать.
Полками нужно поскорее
Мятежный Новгород занять.
Но прежде слух пустить, что Ревель
Идём ливонский воевать.
Войдём за стены, там и схватим
Владыку, Сыркова, других.
И откуп городу назначим –
Подкормим всех дворян своих.
Своих в торговле и посаде
Посадим до конца веков.
Налог двойной царю пусть платят.
Потом возьмём Изборск и Псков!»
Повёл князь медленно рукою
Туда, где дьяк в крови лежал.
Басманов снова головою
Седой печально закачал.
«Перечишь снова?» – крикнул Зайцев,
И крепко свой кинжал схватил.
Но погрозил ему царь пальцем,
И крикуна остановил:
«Пётр, охлани и сядь обратно.
А ты, Басманов, говори.
Свой драгоценный опыт ратный
На наше дело примени.
Пускай поучатся баскаки,
Не всё им лавки то громить.
Ведь новгородец лют до драки,
И бой там сильный может быть.
Такой поход меня тревожит;
Теперь в опричнине не те,
Кто насмерть с честью биться может,
Сейчас отребье в слободе».

Готовый, что его, возможно,
Захочет Бельский перебить,
Басманов начал осторожно
И с явной грустью говорить:
«Мы собирали по крупицам
Людей, чтоб тысячу набрать
И мог я каждым поручиться,
Теперь у нас лишь мразь и тать.
Нужны опричным земли, деньги,
По кумовству собрались здесь, –
Он сел устало на ступеньки, –
Была нес тыща, стало – шесть!»
«Ты не в себе?» – опешил Бельский,
А Зайцев выкатил глаза.
Лицо Барятинского зверской
Личиной стало, он сказал:
«Поосторожней, воевода!
Ты всех нас хочешь оскорбить.
Ты лучше каверзы похода
Спеши скорее обсудить».
«Тут каждый знает, что я знаю;
Про грабежи стрельцов, разбой,
И про дворян напоминаю,
Лишь мы ворвёмся в град любой.
Резня, погром, грабеж случится.
Никто не любит северян.
Нам с немцем и ливонцем биться,
А им брать деньги с басурман.
Случится бой, шустры те тоже
Свои пожитки защищать,
Клинки вытаскивать из ножен,
И чернь по селам поднимать!»
«Боишься подлых новгородцев?» –
Спросил Иван держась за грудь.
«Они дают нам добровольцев,
Деньгу, мостят и чистят путь.
Коней содержат, крепостицы,
Блюдут наш Воинский наряд,
Все что в Ливонии годится,
И пушки каждый год дарят.
Другой в войне опоры нету,
Нам долго там ливонца бить.
Прошу прислушатся к совету;
Зачем свой тыл нам пустошить?»

«Ты старым стал, мой воевода, –
Царь задыхаться стал: – зараз
Во время нового похода
В тылу восстанут против нас.
И от Москвы отрежут войско,
Всё войско, что же тут играть?
Не видишь разве как все скользко,
На север нужно двигать рать?»
Взмолился тут старик Басманов:
«Я всех предателей с числом
Людей своих отборных малым
Тайком повяжем, приведём.
Клянусь чем хочешь, царь великий.
Прошу чтоб список ты мне дал!»
Все замолчали и на ликах
Огонь черты перебирал.

Иван, не вымолвив ни слова,
Упал, и пена изо рта.
Затрясся от озноба злого,
Как рыба выкатил глаза.
Его опричники схватили,
Повисли на руках, ногах.
Наверх на воздух потащили,
Дав закусить ремень в зубах.
Басманов Фёдор задержался,
С упреком глянул на отца.
Один над дьяком он остался
И плачет – нет на нем лица:
«Пускай пока живёт в столице,
И ждёт, как кончится поход,
Но если там всё подтвердится,
Его смерть лютая здесь ждёт.
Мы принародно вырвем мясо,
Живьём отварим в кипятке,
Чтоб отошла вся кожа сразу,
И он не умер налегке!»

                                                  ПОХОД НА НОВГОРОД

На кочках сани колыхались;
Возничих посвист, гул копыт,
Скрип снега, еле пробивались
И сам не знал он – спит, не спит.
Как будто явью приоткрылась
Дорога пыльная во ржи,
В лазури радуга светилась,
Сновали ласточки, стрижи.
Цветущих яблонь полог белый,
Пух тополиный лип к губам
И жеребёнок неумелый
По материнским брёл следам.
Колеблясь в мареве над лесом
Висело Солнце – очи жгло,
Без звука, запаха и веса,
Размыто, будто сквозь стекло.
Святые сходят с лестниц неба,
Хватают под руки его,
Чертям кидают на потребу
И судят как лжебожество.
И меркнет мир, хлад леденящий
Хрустальным шаром жжёт в груди.
С небес звучит псалом разящий,
Везде стучится и гудит.
А под ногами спины, лица,
В глазницах тьма, раскрыты рты;
В обнимку жертвы и убийцы
В плену взаимной слепоты.
Нет мочи крикнуть и молиться,
Мольблой спасенье обрести.
Глаз не закрыть и не забыться,
И с места шагу не сойти...

Иван очнулся; жарко, липко.
Напротив Ярцев всё храпел,
Внутри саней светильник зыбко
Светил как будто оробел.
Иван доху соболью скинул,
Взял с полки Курбского письмо,
С оконца полог отодвинул
И снова стал читать его:
«Тут дело не в твоей угрозе;
Когда ты мирно управлял,
Ты, государь, в любом вопросе
Сполна ответы получал.
В кругу достойных, православных
Все говорили не таясь.
Ты слушал стратилатов славных –
Себя в них числю не стыдясь.
В тебе стратега уважают,
Ты как Великий Александр.
Тебя лишь только окружают
Исчадья адских саламандр.
Ты губишь Русь рукой слепою,
Ворами только окружён,
И к власти жадною толпою
Опричников заворожён.
Кровавых и прегнусных Бельских
И их подручных ты возвёл
С собой на царство, богомерзких,
Творя повсюду произвол.
Играешь судьбами людскими
И сам не знаешь, что творишь.
На век своё позоришь имя.
Мужей блистательных казнишь.
Всеродне бьешь младых и старых,
Больных, увечных, жён и слуг.
Русь как в батыевых татарах
Сегодня оказалась вдруг»...

Прочтя такой отрывок снова
Иван зубами заскрипел.
Опять ответ подыскивая слово
В оконце хмуро он глядел.
За полированным заморским
Стеклом и каплями росы,
Неспешно двигались повозки,
Несчетно сани и возы.
Они качались словно лодки
На набегающей волне.
Стрельцы дремали там в обмотке,
Тулупе или зипуне.
Кто в безрукавке кверху мехом
Поверх кафтана, при ножах,
Пищалях, саблях, с шуткой, смехом.
Искрилось солнце в бердышах.
Багряным заревом рассветным
Пылали рощи и холмы.
Уж близок город по приметам
Тропинки, тыны и дымы.
Тут смрадным воздухом тянуло.
В версте от тракта человек
Бежал крича, позёмка дула,
Вилась змеей вздымая снег.
К нему три всадника с задором
На вороных конях неслись.
Из глаз всё скрылось за забором –
Уже предместья начались.
Метались куры бестолково,
И будто рядом шарил лис,
Как символ мертвого мирского
Тут перья поветру вились.

Иван закрыл глаза, в подушки
Упал назад, письмо швырнул.
Втянул ноздрями воздух душный,
Подошвой Ярцева толкнул:
«Проснись!» – и Ярцев тут же ожил,
Из пальцев чётки уронил.
Поправив сабельные ножны,
Подобострастно забубнил:
«Чего изволишь, Царь Великий,
Вина с водою нацедить?
Достать скорей святые лики
И сани тут остановить?»
«Пиши как Курбскому начало
Писали раньше», – царь сказал.
Взяв лист, перо, Семен удало
Пять строк при качке написал.
Утих немного ветер шумный.
«Ты, князь, – перстами щёлкнул царь, –
В Литве теперь своей безумный,
В письме опять вернулся встарь,
Когда Сильвестр, поп яда полный,
Что вечно был поспорить яр,
Пес Адашов с ним недовольный,
Измене потакал бояр.
Моё вы царство помышляли
Себе под ноги положить
И так уже беспечны стали,
Что смог я всех передушить.
И сам ты, Курбский, душу продал,
Её на тело променял.
Крест целовал и список подал
Поручный – но в Литву сбежал.
Сбежал от казни справедливой,
На муку вечные обрёк
В аду ты душу, аспид лживый,
Хоть тело бренное сберёг.
А что до жалких осуждений,
Что царский суд и быстр и крут,
Скажу, что я в своих владеньях
Распоряжаюсь жизнью слуг.
Мне Бог доверил эту землю
И повелел блюсти народ,
Лишь волю Бога я приемлю
И светел от его щедрот.
Как не поймете это сами?» –
Иван ногой ударил в пол.
Остановились тотчас сани.
Взглянув на Ярцева в упор
Сказал Иван: «Пойдём, подышим.
Смотри, уж солнышко взошло.
От вестовых рассказ услышим,
Что тут без нас произошло».
Семён кивнул и быстро строчки
На лист шершавый положил,
Песком посыпал, сдул комочки
И тем работу завершил.
«Все пишем Курбскому и пишем,
А он пропащий человек!» –
Семён взглянул в окно на крыши,
Дверь распахнул и вышел в снег...

Ворвался воздух, здесь истошно
Вороны каркали, набат
Гудел, собаки осторожно
Брехали, крики, лязг и смрад.
Горелый запах тошнотворный
Витал, как будто падаль жгли.
Царь вышел, с ним Семен проворно.
Разлегся Новгород вдали;
Серел детинец новгородский,
Мостом с торговой стороной
Соединен и берег плоский
Лежал под коркой ледяной.
Заставлен серыми шатрами
Святого воинства, костры
Дымили черными клубами
И кучи скарба как ковры.
Снует здесь много пеших, конных,
Возы во множестве стоят,
Как пешки в шахматах игорных
Тела раздетые лежат.
И видно как могилы роют
Полураздетые, при них
Несёт печально стороною
Свещенник маленький триптих.
Стоят опричники в угольих
Кафтанах, шапках, вохдух чист
Промеж дымов и крыл вороньих
Восход торжественно лучист.
Осколки солнца в шишковатых
Златых сияют куполах
И на крестах и изразцах
Искрятся вдоль всего посада.

Уже опричники взьярились
Крамолу здесь искоренять,
Тех что таились, не таились,
К реке всех стали выгонять.
Без списков гнали и по спискам,
Кто сам не шел, иль не хотел,
Под руки, за волосы, с визгом,
Тащили в кучу голых тел.
Хрустели ставни под напором,
Плач детский, лай и лязг клинков.
Трещали, лопались запоры
И петли кованных замков.
Тут кольца с пальцами рубили
И на дознанье волокли,
Кого до сорока не убили,
Скарб ценный взявши дальше шли.
Возы узорчьем нагружали,
Кресты, оклады от икон
И в звонарей с земли стреляли,
Так пресекая перезвон.
Напрасно люди призывали
К молебну во спасенье душ,
В церквах бегущих настигали,
Рубили меж кровавых луж.
Скрутив других с седлом арканом
Влекли во поле и в шатрах
Бояре ни трезвы, ни пьяны,
Творили суд там всем на страх.
Бросали мёртвых в снег иль в реку,
Живых топили в полыньях.
И дьяки списочную сверку
Уж не вели, счёт потеряв.
Над полыньями нависали,
Бограми длинными всю ночь
Тела под лёд крюком толкали,
Уж это было им невмочь.
Всё это ниже: свиньи, гуси,
В исподнем девки, стоны, смех,
И песни пьяные, звон гусель,
Убийство, кража, блудный грех.
А пред царем тела нагие,
Калитки, сбитые с петель.
Толпой брели стрельцы презлые;
Один исправно дул в свирель,
И барабан бил ритм походный,
И стяг, осадой освящён
Казанской, нёс стрелец дородный,
Был утомлен и удручён.
Стрельцам всё странно тут, как будто
Они во вражий град вошли –
Но град был свой, везде безлюдно –
Там, где опричники прошли.
Царя завидев оживали
Стрельцы, толкали пушкарей,
В поклонах головы склоняли
И шли немного пободрей...

Иван носком поддел игрушку
В снегу забытую – конька,
И рядом высмотрел Петрушку.
Поднял; лоскутный шут, пенька.
Как кровь румяна, глаз стеклянный,
Нос-крюк, личиной окаянной
Смеётся дерзко как живой,
Хоть и с разодранной спиной.
«Когда он жил, вчера иль ныне?
Не разобрать, не разглядеть.
Ступени радости, уныний
Ему теперь уж не стереть».
Захолодило неприятно
Затылок, через пелену,
Он видел Ярцева, нарядных
Бояр своих, что шли к нему.
Они приблизились, молчали.
Иван Петрушку обронил,
Повел угольими очами,
Ногой на куклу наступил.

Тут Арцебашев был и Ловчик,
И Тёмкин, с ними строй рубак,
Для устрашенья приторочив
На сёдла головы собак.
И все, как псы, с оскалом белым,
В одеждах из мехов и кож.
Все смотрят взглядом обалделым,
И пар от них, и бьёт их дрожь.
На их одеждах кровь повсюду,
На рукоятях, рукавах,
Как глина бурая, и чудом
Нет только крови на губах.
«Я в лавку, что ль, попал мясную?» –
Иван по лицам заскользил.
«Мы здесь наказ твой памятуя!» –
Тут Тёмкин зло заговорил.
Под взглядом княжеским осёкся.
В нём страх был, бешенство и хмель,
И ночь, что вечно не сотрётся,
Уже прошедшая теперь.
Иван смотрел на ни них, не веря,
Что это воинство его;
Он с ними стал страншее зверя,
А быть хотел как божество.
«Скажи скорей, как было дело
И где сейчас мои полки, –
Иван запнулся, ныло тело, –
Ты только правду мне реки.
Вошли вы в город без приказа.
Барятинский, Скуратов где?
Чумная ходит здесь зараза
В еде, одежде и в воде.
Чума везде здесь может статься,
Одна молитва лишь чиста.
Вы все здесь можете остаться
В чумной могиле без креста!»
Царь наступал, все отступили,
Как будто чёлн разбил волну.
Бояре что-то забубнили,
Все враз нарушив тишину.
Царь их одернул жестом, ткнувши
Перстами Ловчикову в грудь,
Сказал: «Пусть Гришка скажет лучше.
Быстрей рассказывай мне суть!»

Григорий вытер рот рукою,
Снял шапку, в пальцах покрутил,
Взирая с дерзостью живою
Хрипато он заговорил:
«Давно уже остерегал я,
Что хитрый Вяземский решил
Владыку софьинского края
Предупредить. Предупредил!
Подлец Смоляй в дому Владыки
Захвачен нами и сказал,
Что он от Вяземского книги
И письма Пимену отдал.
И Пимен в граде затворился.
Когда отряд наш подошёл,
На клич никто не появился,
Грозили только бердышом.
Кричали из бойницы узкой:
«Ордынцы! Погань!» – будто мы
Не царской волей службы русской,
А басурмане из Орды.
Без лестниц, пушек и верёвок
В мороз стояли, ветер дул.
Предатель с помощью уловок
Ворота тихо отомкнул.
Вошли стрельцы рязанских сотен,
Засовы сбили, петли вон,
И наконец стал путь свободен,
Ворвались под набатный звон.
Град сильно не оборонялся.
Пошли рязанцы по дворам;
Народ по спискам выгонялся,
Ретивых били по домам.
Но часто был купцам надменным
Царево слово не указ.
За то расплата непременно
Над ним тут-же началась.
Где запирались, тын был крепок,
Тараном били ворота.
А коль по ним был выстрел меток,
Сжигали этот дом тогда.
За Варлаамом-на-Дворищах,
Кажись так церковь та реклась,
Опричник в чёрных тех жилищах
Убит был пулей прямо в глаз.
Туда владимирская сотня
Детей боярских подошла,
И ярость страшная Господня
И их, и тульцев там зажгла.
Во тьме рассыпались повсюду,
По всей торговой стороне,
Пылали страстью к самосуду –
Не удердать их было мне.
Там можно было оказаться
В замятне, но дошёл тут слух,
Что нужно быстро собираться
И бьют в тюрьме опричных слуг.
Служивших ранее в приказах,
В оковах держат при дворе
Владыки, наших дьяков разных
До гроба преданных тебе.
Бойцы с Пахры уже собрались
Туда идти и я хотел,
Но у Николы задержались,
А двор владыки уж горел.
Потом узнал я, что Скуратов
И Зайцев там, и шум большой –
Монастырёвы и Цыплятьев
Засели в доме за рекой.
Их семьи в церквах затворились
И грузят скарб, хотят бежать.
Мы очень сильно разьярились,
Стал Бекбулат их окружать»...

Плечём Григория задевши,
Иван, как тур, вперёд прошёл.
Каблук и посох в затвердевший
Вбивая наст, угрюм и зол.
«Все врешь!» – сказал Иван, и в небо
Лицо горящее поднял,
Нашёл там просинь для ответа,
Забыв про всё в неё сказал:
«Я знал, что быстро это время,
Мне ненавистное, придёт,
Когда ростки взойдут, а семя
Им жизнь дарящее умрёт.
Старик княь Вяземский мне душу
К борьбе призывом возмутил,
Но дело сам же и разрушил,
Мне всю опричнину сгубил.
Занёсся Вяемский высоко
И в нём измена, спесь и блажь.
К петле ведёт его дорога,
И ждёт в аду суровый страж.
Его не дам могиле тело,
И Сатанил найдёт раба.
Хоть горе страшное для дела
Лишиться главного столпа.
Господь, твои я вижу лики
Твой свет несётся на крылах.
Я вижу замысел великий,
Великий смысл в своих делах!»

Царь подошёл к упряжке санной,
Вдоль лошадиных тел побрёл.
По ремешкам, попоне тканной
Сухими пальцами повёл.
Остановился, пальцы в гриву
Блеснув перстнями запустил.
Стоял так долго, молчаливо
Как будто чудо упустил:
«Как жаль, что время безвозвратно, –
Он обернулся; ветер дул,
Спросил угрюмо, – где Скуратов?»
Ответил Тёмкин: «На мосту!»
Иван ткнул в Тёмкина: «Где хочешь
Возьми стрельцов, и в ворота
Расставь заслоны, чтоб до ночи
Народ не бегал никуда.
Нельзя чтоб ворог град покинул.
Ответишь жизнью мне, ступай! –
Добавил Тёмкину уж в спину,
– Опричных тоже не пускай!»
На Арцебашева рукою
Затем царь перстнем указал:
«Булат, ты со своими вои
Немедля чтоб детинец взял.
Места приходные, приказы,
Застенки, что бы не пропасть
Тетрадям, спискам и указам,
Чтобы не могли их жечь и красть.
А ты, мой вечно врущий Гришка,
С Грязным, Борисовым ступай
С конвоем, и вокруг людишек
От грабежей остерегай.
Что все награбили и взяли,
На берег нужно отвозить,
И там всё складывать, мы сами
Всё будем взятое делить!»
Войдя обратно в сани, грузно
В ковры остывшие садясь,
Сказал: «На мост!» – и глянул грустно
На прицепившуюся грязь.

Ивана поезд с пол дороги
Ведущей к Волхову, к мосту,
Свернул, конвой кричал немногим
Вовсю угрозы на скаку.
Промчались через перекрёсток,
Стрельцов с кулями разогнав,
Минули гать из свежих досок,
Щепу подковами содрав.
Минули Спаса-на-Каменьях,
Амбары, кузню, торг пустой,
Смиренно павших на колени,
И топоры над их главой.
И в переулке очень узком,
Забитом вдоль и поперёк
Совсем застряли; и не русский
Витал приятный тут дымок.
Грузили здесь товары в сани,
И караульный голова
Наумов стал кричать, буянить:
«Давай дорогу, борова!»
Тут Ярцев выглянул и вышел.
За ним на воздух вылез царь.
Наумов стал ругаться тише.
Стал кто-то ныть как пономарь,
Бубня свое самозабвенно.
Возник немецкий человек
В чулках в полоску по калено,
И весь петрушичи одет.
Перо на щляпе мнёт ручёнкой,
Обозначая танец свой,
Царю целует руку звонко,
А тот качает головой.
И царь Семёна подзывает
Как переводчика, речёт:
«Как тут Дик-мастер поживает,
И как торговлишка идёт?»

Глаз немца, бесконечно хитрый,
Лукаво в сторону глядит:
«Мой Царь, скажу о просьбе личной –
В Москве торговля вся горит.
Прошу я к грамоте опричной,
Что я недавно получил,
Царева пристава, чтоб лично
Меня и торг мой защитил.
«Тебе дать пристава? Дам, ладно.
Он всех сумеет удержать.
Сказал царь, – но казне накладно
Его комить и содержать.
Весь подчинили мир торговцы,
Товар, нажива и рубли,
И правят миром не литовцы,
Не турки и не короли.
Купцы меня толкают к морю,
Князьям и так живётся всласть,
Я их и Строгоновых ссорю,
И укрепляю этим власть.
От нас лес нужен англичанам,
Чтоб строить сотни кораблей.
Без них нельзя островитянам
Разбить испанских королей.
А немцы Балтику закрыли,
А ты нажился на войне.
Хитры всегда торговцы были,
И потому не любы мне!»
«Я заплачу!» – купец кивает.
И царь о просьбе говорит
Семёну, тот запоминает.
Немчин царя благодарит.
Царь улыбается свирепо
И немцу хитрому речёт:
«Тебе пять тысяч должен с лета.
Как бы нам выполнить расчёт?
Узка для нас двоих дорога,
Не знаешь, как мне поступить?»
Немчин напрягся, нос потрогал:
«Хочу я долг тебе простить!»
«Так власть менять на деньги нужно!» –
Ударив Дика по плечу,
Иван смеяться стал натужно,
Махнул ваознице, толмачу:
«Вот так бы все давали деньги,
Я к морю вывел бы страну.
Князьям же жалко деревеньки,
Воз сена жалко на войну!»

...Вдоль мшелых каменных строений
Среди владыкина двора
Царь шёл, от мысленных роений
Болела страшно голова.
Хрустели битые на плитах
Осколки глиняных горшков,
Лежал тут длинный ряд убитых
Среди бочонков и мешков.
Вокруг побоища остатки:
Одежды рваные куски,
Щепа от древков копий, шапки
И затуплённые клинки.
Во всех углах, в раскрытых окнах,
В дверях мелькание и стук.
Стрельцов толпа хмельных и потных
Несёт с крыльца большой сундук.
Стоят опричники, а рядом
Хмельная девка на кулях
Мычит немая, и наряды
Мнет патриаршие в руках.
И с нитей порванных досуже,
Как слёзы сыплет жемчуга;
На плиты каменные, в лужи,
Навоз и кровь – сама нага...

«Царь!» – шум тут сделался сильнее.
Все побежали по двору.
В руках опричников затлели
Замки пищалей не к добру.
Всех любопытных криком злобным
Наумов быстро разогнал,
И обезумевшим, голодным
Собакам кости побросал.
А то брехали беспрерывно.
В палаты двери растворил,
Всё осмотрел и следом чинно
Царь во владыкин двор вступил.
Он шёл по гулким переходам,
Скрипучим лестницам, ходам,
И словно знал всё, будто годы
Провал во ключниках здесь сам.
«Позвать мне сотенного!» – тыкнул
Царь пальцем в сторону крыльца,
И вот уже под шум и крики
Тащили нужного стрельца.
Ногою пискнувшую крысу
Отбросив, в трапезную дверь
Раскрыл опричник белобрысый,
И встал безмолвно меж скамей.
Иван на древний трон владыки
Воссел у длинного стола.
На фрески стен златые блики
Бросало солнце из окна.
Он оглядел резьбу под сводом;
Орлы и каменные львы,
Покрыты красочным обводом,
Играли золотом канвы.
«К мосту успеем мы доехать, –
Сказал Иван, – несите есть!»
Слова меж слуг, как будто эхо
Раз повторилось пять иль шесть.
Стрелецкий сотник был поставлен
Перед Иваном, отвечал,
Как был идти сюда заставлен,
И как владыка осерчал.
Сопративлялись тут бояре
Монастырёвы, вся их рать,
И по опричниками стреляли,
Пришлось палаты силой брать.
Иван его рассказ дослушал,
Взглянул на блюда на столе,
Неспешно курицы откушал,
Заметил странный сор в вине.
На всякий случай чашу кинул
Со звоном об пол, закричал.
Небесный свет внезапно сгинул,
Померк совсем в его очах...

Его скрутило крепче дыбы.
В пространстве двинулись вокруг
Медведи, птицы, волки, рыбы,
Сквозь лес из человечьих рук.
По небу двигались кометы
Убитых клича имена
И с отсечённых рук браслеты
Слетали звякая у дна.
Вслед за зверьём, в одежде тёмной,
Сминая руки как траву,
Шёл демон и косой огромной
Водил по связанным во рву.
Гул мерный шёл от тех движений,
Как будто между жерновов
Зерно мололи, слабо пенье
Неслось далёких голосов.
На лбу у демона туманы,
Шаги слепы и тяжелы,
И косит демон тот поляны
Из рук людских, как луг травы.
И вот среди имён невнятных
Ивана имя раздалось,
И пальцы длинные в нарядных
Перстнях увидеть удалось.
Коса ударила немедля,
И боль по телу разнеслась,
Но и пореза не заметно.
Тогда опять коса прошлась.
Как пытка боль опять пронзала,
Покуда мрак не просветлел.
И повторилось всё сначала:
Лес рук качался и хрустел...

Тьма, вспышки разные по силе...
Иван увидел солнца свет.
Чернавки молча разносили
Среди обедающих хлеб.
Ещё звенела и катилась
По полу чаша и вино,
Стена которым окропилась,
На пол ещё не всё стекло.
Никто мгновений не заметил
Что длились вечность, получив
Другую чашу, царь помедлив
Её отставил не отпив:
«Ведь пост сейчас – вина не пейте!»
А Ярцев вовсе и не пил –
Капусты квашенной и редьки
С грибами только и вкусил.
Послал Иван смотреть подвалы,
Плененных всех переписать,
Распорядился сеновалы,
Ледник, кладовки обыскать.
Ещё дал много указаний:
Кого, зачем и как пытать,
И что венцом для всех дознаний
Должно быть – про деньгу узнать.
Узнать, где у купцов зарыты
Горшки с каменьями, деньгой.
Потом ушёл царь с грустным видом,
Закрылся в комнате пустой.
И быстро там угомонился.
В тиши он долго пребывал.
Не то заснул, не то молился.
Тут Ярцев в келью постучал.
В ответ не слышалось ни звука.
Лишь снизу шум многоголос.
И Ярцев очень был испуган:
«С царём беды бы не стряслось!»
Вокруг опричники собрались,
Решили лестницу к окну
Поставить, медленно поднялись
И заглянули в глубину.
Там ничего не увидали,
Не разглядели ничего.
Лишь край стола и полог спальный
Они увидели в окно.
И все в смятении великом:
Бояре, рынды и стрельцы,
На двор снесли святые лики.
Им помогали в том чернцы.
Петь стали громко во спасенье,
Надеясь демонов унять,
Чтоб Дух Святой и проведенье
Решили им царя отдать.

Рек Ярцев Семину: «Проснётся
Наш царь улышав круговерть?»
Ответил Семин: «Обернется
Для нас концом Ивана смерть.
Вдруг царь пропал, ушёл и умер?
Странны чудачества его.
Что делать после, ты подумай!»
Присел тут Семин на бревно.
Угрюмо гдядя на поющих
Сказал: «Суди тут не суди –
Среди обиженных и злющих
Что ждёт опричных впереди?
Грядет смерть семьям приближённых,
Служил кто, или не служил.
Велик круг нами разорённых.
Вять для примера род Ратши.
В нём все Челяднины, Слизнёвы,
Татищевы, Бутурлины,
Жулёбины и все Чулковы,
Родня Чулковым – пол Москвы.
Лишь их потери перечислив,
Поймёшь – мир кровью истечёт.
Царевич слаб, ему бы мыслить
Про цацки, нянек, сладкий мёд.
Нам на него не опереться –
Он первый нас загонит в гроб.
Умрёт Иван – не отвертеться
С врагами встретиться лоб в лоб.
Нас пара тысяч беззаветных,
А все другие – подлый сброд,
Среди могучих и не бедных,
Отмщенья жаждущих врагов.
Не дай Бог смерти государя!
Тогда останется бежать
Бросая всё в Литву и дале,
Покуда будет твердь держать!»

Толпа неистово шумела.
Волненье всем передалось.
Пошёл снег медленно, несмело,
И белым все заволоклось.
«Идёт наш царь! Открылся! Вышел!
И слава, Господи, тебе!» –
Вскричали радостно на крыше,
И повторили на крыльце.
Сначала рынды появились,
Затем Наумов – он сиял,
Как будто в битве отличились,
И словно он царя спасал.
И окружённый плотно ратью
На воздух вышел государь –
Весь в чёрном монастырском платье,
Толпу не видя, глянул вдаль:
«Что за смотрины здесь и пенье?
Вам больше дела не нашлось?
Сброд кособрюхий, пшли живее!»
«Жив царь!» – повсюду разнеслось.
Пошёл царь, крыльями одежды
Маша, как ворон на ветру,
И в полном здравии, как прежде,
По замощеному двору:
«Пора нам ехать, христиане!»
Коней никто не распрягал.
Все влезли в седла, влезли в сани,
И царский поезд поскакал.

Напротив серых стен кремлёвских
На бреге Волхова-реки,
В разрывы чёрных туч бесовских
Лучи от солнца дол секли;
Холмы в щетине рыжих веток,
Снега, торосы, плавни, льды,
Завесы из рыбачьих сеток,
Дворы торговой стороны.
Вдоль чёлнов кверху дном лежащих,
Плотов и лодок вмёрзших в лёд,
Причальных голых свай торчащих
Стоял безмолствуя народ.
Люд новгородский колыхался –
Тёк как змеиный чёрный хвост
И взглядом каждый обращался
Со всех сторон на длинный мост.
Он кремль со стороной торговой
Другой крутой соединял,
И полыньёй под ним огромной
Воды зловещий зев зиял.
Тут в Волхов, полный до отказу,
Людей кидали жив иль мёртв,
Кого под крики, коих сразу
Несло течением под лёд.
Тут казнь и жертвоприношенье,
Как будто Сатанил восстал,
И водным духам утешенье,
Здесь Вельзивула пьедестал.
Как будто Русь Батый решился
Ужасной карой наказать,
Вновь силой чёрной навалился
Люд христианский истреблять.
Стояли здесь на всех подъездах
Стрельцы, и близко, и вдали
Боярских детушек разъезды
На казнь захваченных вели.
Пар от дыхания над брегом
Туман лесной напоминал –
Во вспышках солнечных над снегом
Он бледной радугой сиял.
Гремели изредка пищали
Среди домов и у моста –
То вверх, то в головы стреляли
Остерегая иль казня.
Рыданья, крики человечьи,
Собаки лают, кони ржут,
А в небе вороны зловеще
Летают бесконечный круг.

«Дорогу!» – хлёсткие удары
Царю прокладывали путь.
Толпу пугая смертной карой
Толкал конвой всех как-нибудь.
К заборам многие прижались,
Кляня несчастную судьбу,
Кто не успел, лежать остались,
От боли корчась на снегу.
На берег поезд въехал шагом,
Стрельцы проворно развели
Толпу своими бердышами,
И помогли ещё плетьми.
«Царь!» – любопытствуя со страхом,
Кто помоложе лез вперёд.
Толкнули молодца в рубахе –
Упал саням он поперёк.
Ближайшим людям было видно
Как хочет встать, но не дают –
Его колени и копыта
Коней толкают, валят, бьют.
Под топот поезда ритмичный
Зовут со всех сторон его,
Свистят, а он, как куль тряпичный,
Уже не видит ничего.
Опричник из царёвой стражи
Согнулся низко во седле,
Ударил парня саблей дважды,
И тот остался на земле.
Полозья медные, копыта,
Кровавый труп вдавили в снег.
Конвой сомкнулся над убитым,
И дальше свой продолжил бег.

Мост был широк – по праву руку
Состояли ждущие суда,
С прислугой, семьями, разлуку
Предвосхищая навсегда.
По леву руку московиты:
Стрельцы, дворянские сыны,
Как злые барсы яры видом,
И действом сим возбуждены.
Жар ног босых, как будто пламень,
Свёл снег и выставил на вид
Моста сырой и скользкий камень
В навозе, щепках и крови.
Сквозь слюдяную ширму-дверцу
Из полумрака царь глядел
Как прижимая руки к сердцу
Старик на корточках сидел.
Босой старик в рубахе грязной,
Над ним молодушка склонясь
Шептала что–то несуразно,
Румянцем ярким залилась.
Заметив взгляд царя схватилась
Оправить косу – нет косы,
Не плетена, перекрестилась,
Укрыла ноженьки босы.
Стоял с девицей рядом отрок,
Вокруг с отвагою взирал,
И руки с кольцами верёвок
К груди тщедушной прижимал...

Иван опять о чём-то думал,
Охрана грозная ждала.
Вокруг расхаживал Наумов
И с губ его неслась хула.
Он вдруг застыл на полушаге,
Всё на мгновенье замерло.
«Идёт, смотри, палач Скуратов! –
Заметил кто-то рядом зло, –
Теперь в палачестве он лучший,
Его нам славы не добыть.
Царю он стал глаза и уши,
Горазд хоть тысячу убить!»
Хитра Скуратова ухмылка,
А в ней презрение и страх,
И он идёт не так уж пылко,
Свет прогорел в его глазах.
Как будто кануло в нём солнце –
Малюта прежний, да не тот:
На пальцах рук чужие кольца
И весь в крови с главы до ног.
Подали списки и листая
Скуратов быстро говорил,
Иван глядел в листы кивая,
Помалу мёд горячий пил.
Дьяк в эти списки пальцем тыкал:
«Подьячий Маслов, дочь и сын!»
А рядом злобно имя кликал
Вокруг Безопишев Угрим:
«Теперь подьячие: Сухаев
Иван, с женой и дочерьми,
Григорьев, Тимофей Богаев,
С сестрою Марфой и Сурьмин.
Васюк Шамшиев и Уваров
Неждан и трое сыновей,
Дочь и жена с Ильёй, Иваном
Из дворни, Тёмнев Алексей!»
Дьяк грел чернильницу свечою,
Грыз ногти, Ярцев задремал.
Край плахи мелкою щепою
Крошился, перстнем царь стучал.
Молился тихо Поливанов.
Дрова сухие принесли.
Рутина, холод, близь Ивана
Костёр сложивши развели.
Огонь не шёл, в трут били кремнем,
В солому сыпали искрой.
У самой плахи старец древний
Сам умер, был ведь чуть живой.

...«Богдан Воронин со женою
И сыном Карпом, Петр Петля
С женой да братом Неустроем,
Дьяк Воропаев, Линь Илья,
И Маслов Фёдор, дочь Ирина,
Жена, Будило Тимофей,
С ним сыновья Кирилл, Никита,
Молчан Рябой и брат Андрей»...

Уже опричники устали
Вину единую вменять,
И вместо «выбыл» просто стали
Одну лишь буквицу писать.
Подсудных всё не убывало.
Чернила кончились потом.
Дьяк стал, как ранее бывало,
Под строчкой ставить штрих ногтём.
Иван сидел усы кусая.
Узрел молодку без косы –
Она краснела всё, босая,
Но ни испуга, ни слезы.
Проснулся Ярцев вдруг в волненьи:
«Кто я, где я, почто народ?»
За братом смелым в то мгновенье
Молодку бросили под лёд.

...«Сыслёвы все, Иван, Василий,
Поплёв Суббота, сыновья,
Петр Блёклый и Семен Красильев,
А также вся его семья.
Потом Палицыны семьёю –
Всего пятнадцать человек,
За ним Шельга и братьев трое,
Кузма Третьяк и с ними Грек»...

Ещё поставили колоды,
Сменили сабли, топоры,
И одуревшие до рвоты
Ушли зеваки во дворы.
Дул ветер, быстро вечерело.
До тьмы решили продолжать.
Кого собрали – тут отделать,
Других до утра придержать.
Подьячих, дьяков и поквасов,
Конюших, чашников, чернцов,
Ткачей, дворянчиков, помясов,
Истопников, простых писцов,
Их жён, детей и домочадцев
Рубили тут, что было сил.
Поднялся царь, подпрыгнул Ярцев,
К саням поспешно потрусил.
«Монастырёвы и Цыплятьев,
Владыка, Котов и Сырков
Пусть ждут утра!» – царь поднял платье,
Чтоб не пристали грязь и кровь.
Но грязь к царю уже пристала.
Он ждал видения и сна.
«Господь... – откуда-то звучало, –
Ты сам их веси имена!»

...Разграбив храм святой Софии,
Иконы корсуньские взяв
И мощи древние, святые,
И всё убранство разметав,
Михайлицкий, Хутынский, Юрьев,
Антониев монастыри,
Оплот изменнических ульев
Без сожаления сожгли.
И храм святого Варлаама,
Жён-мироносиц и потом
Святых: Климента, Николая
И Пятницы Праскевы дом.
И храм Николы Чудотворца,
И церкви многие ярясь
Опричное громило войско,
Им потакал Великий Князь.
Когда от мёртвых запрудился
Весь Волхов, бросив мертвецов,
Царь хмуро в поле удалился
В опричный стан и стан стрельцов.
Чуму, пожаров ожидая
В шатрах у стен градских стоял,
Пленённых муча и пытая,
В уезд охотников послал.

Полки пошли с наказом царским –
Не рассуждать и не щадить,
Под предводительством боярским
Кругом пятины разорить.
Белоозерские пятины,
Затем Бежецкую, Шелонь
Громили ярые детины,
Древянскую, Усвят и Воль.
Сынов и внуков московитов,
Которых стал переселять
Сюда ещё Иван Великий,
Родами стали убивать.
Пришла погибель для Дубровских,
Каменских и Коротневых,
Отчёвых, Паюсовых, Сольских,
Гагариных и Квашниных.
Крестьян убитых не считали,
Что тягло чёрное несли,
Стопы и руки отсекали,
Чтоб в муках кровью истекли.
Жгли избы, резали скотину,
Оклады брали из церквей,
Нырнули в лютую пучину,
Казалось краю нету ей.
Живых же прочь переселяли,
Босыми гнали стар и млад,
Красивых девок отбирали –
Вели полоном в Новоград.

Казнив Цыплятьевых и с ними
Монастыревых, царь услал
Владыку Пимена в унылый
Острог, в оковах там держал.
Потом пол Новгорода взявши
В свою опричнину, Иван,
С монастырей его предавших
Решил собрать дань в свой карман.
Велел с них взять по тридцать тысяч
Златых рублей и серебро,
И пусть Борятинский всё взыщет,
Мишурин, Пронский, Старого.
Отделав Новгород толково,
И славу Господу крича,
Орда опричных воев к Пскову
Аки зверьё пришла рыча.
Все псковичи в одеждах белых
Во поле вышли пред стеной,
В рядах коленопреклоненных
Молили милости одной.
Просили их вести на небо
К вратам Господним золотым,
И за святым царём все слепо
Пойдут куда он скажет им.
Случилось чудо – царь смягчился,
На разграбление не дал
Опричным Пскова, удалился
От древних стен и станом встал.
По спискам взял кого изволил,
Пытал, казнил как хочет он,
Две сотни, триста обездолил,
В Москву погнал с собой в полон.
Чудесным образом спасённый,
Как Китеж-град по небу плыл,
Застыл Псков весь завороженный,
И Бога лишь благодарил.

Всё хуже делалось Ивану,
Не приходила благодать.
Он превратил всю душу в рану,
И продолжал её терзать.
Любил бродить по старым храмам,
Вот и у Медни был такой –
Разбит опричником упрямым.
Остановил здесь царь конвой.
Луна сочилась через щели
Закрытых ставень, иней, снег
Лежал под сводом, ветры пели
Молитвы будто человек.
Скрипели петли, кони ржали
Среди умершего села,
У церкви брошенной стояли
Царевы сани, ночь была.
Благообразная старуха
С ключом застыла у двери.
Стояли рынды, и до слуха
Их доносчился стук внутри –
Шаги царя во церкви белой.
Уж долго был он там один
Среди резьбы заплесневелой,
В лохмотьях дряблых паутин.
Гдядел совой в пустые ниши,
Где были раньше образа.
Ему казалось, кто-то дышит,
Из темноты глядят глаза.
Он здесь хотел унять томленье,
Огонь, что адской болью жжёт.
Мечтал о том, что на мгновенье
Боль бесконечная пройдёт.

«Господь, зачем кругом такое:
Все эти люди и дела?
Давно не нахожу покоя –
Душа отчаяньем полна.
Моих детей в годах незрелых
Рукой бездушной ты отнял,
В делах державных дерзновенных
Ни разу счастья не давал.
Всё через силу, потом многим,
Всегда один, почти изгой,
По острым иглам босоногим
Вёл как слепца в степи пустой.
Ты взял жену Анастасию,
В замен не дал мне ничего.
Ты отобрал мою миссию,
Во тьме оставил одного.
Я ждал твой глас в разгулах диких
Средь обесчещенных дев, жён,
Среди опальных и убитых,
Сожжённых сёл – ты не пришёл.
Глядишь, молчишь, бессилен странно,
А я распахнут пред тобой.
Исподтишка и постоянно
Ведёшь меня к судьбе такой.
Неужто я напрасно верил
И службы нощные стоял,
Неисчислимых жертв не мерил
И златом церкви осыпал?
И получил врагами полный
Дворец отцовский, слуг-убийц,
Народец нищий, недовольный
И вместо верных жён – блудниц.
Терпеть уж больше нету мочи,
Одна молитва лишь чиста.
Сейчас возьмёшь, средь чёрной ночи
Иль в утро Страшного суда?
Твои я души отбираю,
В скитанья вечные гоня.
Тела на части расчленяю
Не исповедовав казня.
Не допускаю по обряду
Их христиански хоронить.
Казню семействами всех кряду,
Чтоб вклад не мог никто вложить.
Никто в церквах не поминет их.
Без отпевания, креста,
В могилах общих да собачьих,
Вступают в адские врата.
Коль ты не судишь их при жизни,
То буду я твоей рукой,
Но свет своих великих истин
Не укрывай с усмешкой злой.
Молю, презрительно из ликов
Мне взглядом сердце не пронзай,
И сновидений полных криков
В рассудок мой не засылай.
Молчишь и смотришь отовсюду –
Мне тяжко с этим взглядом жить.
Но всё равно хочу и буду
Свои деяния вершить.
Кто из живущих твой избранник,
Кто за тобой несёт твой крест?
Смотри, иду по миру странник –
Один как ты, один как перст.
Спасу я весь народ от порчи,
Поставлю всех у врат твоих,
Пусть мне достались злые корчи,
Готов я к жертвам для других.
Вменят враги мне кровь за многих,
И будут вечно клеветать,
А в это время в масках строгих
Как прежде Русью торговать.
Прости меня за эти крики,
Мне тяжко быть рукой твоей.
Мой род – одни святые лики,
И к ним и мне пора скорей.
Устал я – тягостна дорога.
Во всех краях и на Руси
Смерть накликают мне до срока.
Мне страшно – Господи, спаси!»

Обратный путь к Москве был долог:
Полон и девки и возы,
Богатства груды, страшный голод,
Чума, предчувствие грозы.
Приметы, лунное затменье,
Хмельной разгул, разбой, садом,
Убийства и исчезновенье
Людей опричных чередом.
В чащобах, в ямах у задворок
Находят чёрные тела.
Друг друга били? Или ворог?
Иль дело Божьего суда?
В деревне Медня с пыткой, дыбой
Казнили взятых псковичей,
Других в Торжке в избе закрытой
Сожгли, потом пошли быстрей.

Чем всё закончилось – известно:
Давлет-Гирей Москву спалил,
Иван же в Новгород безвестно
Бежал и там во страхе жил.
А всех опричников, сбежавших
От крымцев, стал он заменять
На осужденных, казни ждавших,
И ссыльных стал обратно звать.
И в битве у села Подольска
Рать турок с крымцами разбил,
И басурманское всё войско
В Оке кровавой утопил.
Увидев в этом знак небесный,
Что Бог его за всё простил,
Иван опричнину уместно
И безвозвратно отменил.
Переселил дворян обратно,
И всё что мог живым вернул,
Людей замученных, стократно
В церквях и храмах помянул.

Что это было, кто ответит?
И кто был этот человек?
Его звезда сквозь время светит,
Манит к себе который век.
Кто мог бы сделать это лучше –
Казань, Сибирь, Литва и Крым,
А был ли кто его похуже,
И кто бы мог сравнться с ним?
Он разорил всё государство,
И создал Смуту на сто лет.
Романов сел потом на царство,
Поляки заперлись в Кремле.
Он воскресал в других и правил,
И узнаваем до сих пор –
Предатель собственных же правил,
Судьбы своей и царь и вор.

Константинополь – столица Византийской империи, основанной римским императором Константином Великим, установившем главенство христианства в империи, первый христианский святой монарх.

Нарвал – морское млекопитающее из отряда китообразных.

Ляхи – поляки, литовцы (здесь и далее для XVI века).

Холоп – человек низкого происхождения, слуга, бесправный работник.

Жилец – слуга в богатом доме, наемный работник.

Стрельцы – профессиональные воины, находящиеся на царской службе, вооруженные огнестрельным и холодным оружием.

Разбойный приказ – государственное учреждение, выполняющее функции розыска и наказания уголовных преступников.

Митрополит – второй по старшинству после патриарха высший чин православной церкви.

Дьяк – служащий государственного органа власти.

Боярин – высший дворянский военный и государственный чин.

Кормовой приказ – государственное учреждение, ведающее вопросами выделения земле ных участков и населенных пунктов для обеспечения служащих дворян.

Дрань – кровельное покрытие из деревянной черепицы.

Черкеска – кафтан с маленькими карманами для зарядов огнестрельного оружия на груди.

Детушка боярский – младший воинский чин, примерно соответствующий прапорщику.

Пищаль – ручное огнестрельное оружие, мушкет.

Опричнина – другое, относительно привычного.

Слобода – обособленная застройка городского типа, часто имещая особенности, связанные с характером компактно проживающего населения.

Кистень – холодное оружие ударного действия.

Булат – сорт высококачественной стали для холодного оружия.

Земство – система самоуправления территории.

Удел – территориальная единица разной принадлежности и размеров.

Истукан – скульптурные изображения ячейках богов.

Кромешники – прозвище данное опричникам в народе.

Земской Собор – съезд представителей местного самоуправления.

Пятина – мелкое территориальное образование.

Крамола – нарушение принятых клятв и устоявшихся правил.

Дыба – подвешивание человека за конечности в качестве пытки.

Плаха – помост с деревянной подставкой под голову казнимого.

Бердыш – длинный топор – подставка для стрельбы и пищали.

Писсаро – Франси;ско Писа;рро-и-Гонс;лес — испанский конкистадор, завоеватель империи инков.

Мартин Лютер – германский церковный реформатор, основатель евангелическо-лютеранской церкви.

Филипп Испанский – Филипп II – король Испании с 1556 по 1598 гг. из династии Габсбургов.

Иоанн Предтеча – пророк, первый святой, предсказавший приход Иисуса Христа и крестивший его в реке Иордан.

Басманов – (Алексей) боярин, один из инициаторов опричнины, был казнен после разгрома Новгорода в 1570 году.

Бельский – (Богдан) думный дворянин, дипломат, воевода. После смерти Ивана служил царю Федору, царю Борису Годунову, Лжедмитрию I и полякам, за что был произведен в бояре. После назначен воеводой в Казани, где и убит жителями.

Ушатый – (Семен) князь из не богатого княжеского рода.

Скуратов – (Малюта Бельский) близкий родственник царя, опричник, воевода, палач, погиб в Ливони при штурме города недалеко от Ревеля (ныне Таллин).

Блудов – (Игнатий) рында – телохранитель царя, опричник, представитель бедного дворянского рода.

Константин – (Великий) император Римской империи с 323 по 337 год, покровительствовал христианству, перенес столицу империи в построенный им Константинополь (ныне Стамбул), христианский святой.

Мстиславские — княжеский род, происходил от Евнутия — третьего сына
Гедимина, великого князя Литовской Руси, их статус был выше, чем у большинства другил Гедиминовичей при дворе русских государей. По знатности их ставили выше Рюриковичей.

Гедемины – прямые потомки Гедимина, великого князья литовского, в ту пору, когда Литва занимала большую часть Киевской Руси вплоть до города Вязьмя. К Гедеминовичам относились в том числе князья Трубецкие, Бельские, Булгаковы-Голицыны.

Митрополит Афанасий – духовник Ивана Грозного, участвовал в Казанском походе, избран в митрополиты по настоянию царя, отказался от чина после введения опричнины под предлогом болезни.

Князь Юрий Кашин – боярин и воевода, участник многих военных компаний того периода.

Ховрины – древний и богатейший боярский род, выходцы из Крыма.

Григорий Чулков – представитель мелкого дворянского рода из Литвы.

Ратши – группа дворянских родов, ведущих свою линию от Ратши (Ратмира), боярина Александра Невского – Булгаковы, Бутурлины, Волковы, Жулебины, Зелёные, Каменские, Мусины-Пушкины, Слизнёвы, Челяднины, Чулковы и другие.

Курбский – (Андрей) князь из рода Рюриковичей, воевода, входил в ближайший круг Ивана Грозного, сотрудничал с польско-литовским королем, пришел к нем на службу, получил город Ковель, землю на Волыни и в Литве, 28 деревень.

Сильвестр – новгородский священник, советник царя и его соправитель до начала опричнины.

Александр Адашев – казначей, дипломат, создатель и руководитель Избранной Рады - правительства московского государства в 1540–1550-х годах, отстранен от государственной деятельности из-за полиции своей семьи по отношении к царю.

Василий Юрьев - (Захарьин) боярин, родственник первой жены Ивана Грозного, родившей будущего царя Федора, в охранении прав которого на престол видел свое предназначение.

Макарий – патриарх, венчавший Ивана Грозного на царство, апологет божественности царской власти, активный участник внутриполитической жизни.
Шишков – родственник опального боярина Адашева.

Сытин Федор, Алексей – братья жены опального Александра Адашова.

Князь Воротынский – (Михаил) боярин, выдающийся воевода, герой взятия Казани, в последующем, после возвращения из опалы, наголову разбил турецко-крымское войско Давлет-Гирея близ нынешнего Подольска у Молодей.

Князь Курлятьев – (Дмитрий), боярин, был в близких отношениях с Сильвестром , Адашевым и Курбским, отказался присягать Дмитрию , сыну тяжело болеющего Ивана Грозного.

Князь Шоховский – (Иван) участник подготовки государственного переворота под руководством князей Старицких.

Давлет-Гирей – крымский хан, вассал турецкого султана.

Глава первая
МОСКВА, КРЕМЛЬ, ДЕКАБРЬ 1564 ГОДА

Глава вторая
      ОПРИЧНИНА

Глава третья
      КРОМЕШНИКИ. ЦАРСКАЯ ОХОТА 1570 ГОД

Свидетельство о публикации № 30082017114702-00411665 на Grafomanam.net

Читателей произведения за все время — 47, полученных рецензий — 1.

Голосов еще нет

Иван IV Грозный (Поэмы и циклы стихов)