Она последнюю неделю была такая тихая и ласковая,
и не хотела ничего – только сидеть спрятавшись в моих ладонях,
греясь моим теплом.
Я накрывала её своими ладонями как одеялом,
а потом дышала внутрь,
на маленькую головку.
Она замирала и сидела не шелохнувшись, долго-долго.
Ей кроме этого уже ничего не было нужно.
А я всё равно набивала её домик птичьими лакомствами
и пела ей: - поправляйся, птичка, пожалуйста, поправляйся!
Мама, когда ты болела, семь лет назад, я грела твои холодные ладони своими
и растирала тебе ноги, ты помнишь?
Мама, время притупляет память.
Я не знала, что могу забыть твой голос. Но он забывался постепенно,
стихал,
терял очертания интонаций и бархатистую нежную глубину.
И сейчас я могу только описать твой голос, но не услышать его...
Наверное, мне нужно было любить эту птичку больше, чем я её любила –
тогда бы я не чувствовала себя такой беспомощно-виноватой.
А может быть, меньше...
Мама, я не была тебе очень хорошей дочерью.
Нет, я не была плохой, но мне нужно было быть лучше, внимательнее, нежнее...
Мама, мне сейчас нужно идти обратно, в комнату с опустевшей клеткой.
Но я оттягиваю этот момент.
Пока я не посмотрю на эту пустую клетку,
моя птичка как-будто ещё немножко со мной...
Мама, я знаю, что она была просто маленькой птичкой.
И всё же сейчас, когда она только-только улетела,
и мне плачется так горько и безудержно,
- все масштабы, шкалы и размеры размываются -
и как-будто между вами нету различий, как-будто вы одного размера.
Размера потери.
Со временем она станет меньше и дальше, дальше и меньше.
Это происходит с тобой уже семь лет.
Я ещё никак не могу с этим смириться –
что память ветшает, становится пыльной, шершавой как промокашка,
и все образы становятся стёртыми, зыбкими и расплывчатыми.
Мама, я иногда про тебя забываю, чтобы не нужно было верить,
что ты улетела навсегда.
Мама, долетела ли до тебя моя маленькая ласковая серохвостая птичка?
Её зовут Бади.