Amicus Plato, sed magis arnica Veritas
(Платон мне друг, но истина дороже – лат.),
Мигель Сервантес де Сааведра
Все диссидентствуешь, Иван Иванович? – Поэт-имажинист Синебрюхов, протерев ладонью испачканное потом лицо, извлек из нетрезвой памяти лагерные воспоминания В. Шаламова и обратился к Арефию с ухмылкой блатаря. Иван Ивановичами в сталинских лагерях именовали заключенных-интеллигентов. Из этих, из моральных.
Июль в Москве совершал вялый променад по липким от жары и бочкового кваса улицам. В душном мегаполисе ликовал зной.
На Юго-Западе столицы, в скромненькой трехкомнатной квартире гулял слоеный московской авангард. Пили исключительно белую-крепкую. Лихо закладывал за воротник и поэт Синебрюхов, и прозаик Замешательский, и спортсменка Тамара, и заведующий мясным отделом Осип Кржижанович, и актуальный фарцовщик Мурлов, и диктор с центрального телевидения Есфирь Барановская, и пластический хирург Клим Иеграфофф. Палящий полдень предполагал следующее меню: сало из морозильника, кое-что из зелени, чуть-чуть овощей, немного колбаски, скудно сыра и с дюжину ирисок «Молочные коровки». Из напитков: лимонад «Ягодка», газированная хлоридно-гидрокарбонатная минеральная вода «Ессентуки №4» и прохладное разливное пиво в желтом алюминиевом бидоне. Курили «Marlboro» и «Rothmans».
Хозяин квартиры, доктор физико-математических наук, а ныне дворник Арефий Кушнирович разлил водку по граненым стаканам и констатировал, давясь пучком петрушки:
- В Америке, куда я стремлюсь, диссидентом является любой коммивояжер. Там вольные взгляды равны гамбургеру или жаренной картошке.
- Это как? – прищурившись, уточнил Синебрюхов.
- Доступно, - Арефий покраснел, поперхнувшись.
***
Родился и вырос Арефий в Москве. В школе преуспел в точных науках. Закончил факультет прикладной математики и физики при МАИ, денно и нощно исследовал математические алгоритмы и гипотезы, с блеском защитил кандидатскую и докторскую диссертации, за небольшую продуктовую взятку получил место второго профессора в отделе дифференциальных уравнений и…разочаровался.
- Доколе? – Стонал профессор Арефий на овощебазе, сортируя брюкву и капусту.
- Суки! – Рычал Арефий, моментально придавленный к прилавку гастрономической толпой в момент раздачи расфасованных кусков молочной колбасы.
- У-у, достали, сволочи! - Плакал осунувшийся Арефий, наспех фиксируя на ладони длиннющий порядковый номер в очереди за ядовито-желтыми югославскими штиблетами.
- Застрелюсь однозначно, - утверждал Арефий, пересчитывая отпускные.
Озверев, бросил науку и устроился в ЖЭК. Крепко полюбил портвейн и мучительно грезил Америкой. Оформил документы, отнес их в ОВИР и... Ждал, одним словом.
***
- Я, когда клюшкой по мячику шлепаю, невольно мыслями голову забиваю,- мускулистая Тамара размашисто сымитировала хлесткий удар хоккейным инструментом,- например, за гол в чужие ворота в Америке долларами награждают. Натурально. Там долларами даже с сантехником расплачиваются.
- А разве в Америке в хоккей на траве играют? – усомнился в Тамариной искренности фарцовщик Мурлов.
- В Америке есть все. Даже порнография, - прозаик Замешательский вяло куснул сало, глотнул «Ессентуки № 4» и неспешно закурил.
- И хоккей на траве тоже? – Вздымая брови, уточнил Мурлов.
- Абсолютно, - Замешательский кратко выдохнул и залпом взял на грудь. Крякнул. Сморщился. Неряшливо потянулся за огурцом. Зацепил рукой ополовиненную бутылку «Ягодки» и пролил газировку на синие кримпленовые штаны. Крепко выматерился и двинул руку по направлению к «Пшеничной».
- Дела…, - Мурлов активно почесал затылок и задумался.
- Кстати. Подтяжка глаз, ушей и ягодиц в Америке о-го-го сколько стоит. Жируют, капиталисты, - хирург Иеграфофф ухоженным пальцем почесал лоб.
- Касаемо ягодиц, - диктор с центрального телевидения Есфирь Барановская игриво взглянула на Иеграфоффа, - в Америке, говорят, в ягодицы силикон вставляют. Для упругости и обаятельности форм.
- А если он расплавится на солнце? – Заинтересовалась Тамара, - вот закончился хоккейный матч, я бегу, вся развиваюсь, взволнованная такая…а сзади солнце припекает. Ужас, как неловко может получиться!
- На всякую силиконовую промашку в Америке медицинская страховка полагается. Починят задаром, да еще и долларами премируют. За моральные неудобства, соответственно, - Иеграфофф помолчал и добавил, - а у нас в СССР качественных силиконовых ягодиц нет совершенно. Сплошная контробанда.Отсталый, дремучий народ. Что вы хотите?
Все хотели поддать.
- Виват, диссиденты! – Кратко сформулировал тост Синебрюхов.
Выпили. Слегка закусили. Кушнирович налил в граненый стакан на четыре пальца водки, до краев пива, добавил в коктейль соли на глаз, много перца, две столовые ложки горчицы, взболтал получившуюся смесь и демонстративно выпил, глумясь над ситуацией:
- Это вам не Америка! В России даже евреи спиваются.
Дерябнули еще по полтинничку.
В комнату упала тишина. Вялый голубь исподтишка заглянул в настежь распахнутое окно. Скудно чирикнул воробей. Зной душил разгоряченные алкоголем тела. Арефий сполз со стула и включил перебинтованный изолентой вентилятор. Искусственный ветерок задрал штору и подол юбки у Тамары.
- В Америке думают коров на электрическом стуле казнить,- разрезал паузу Осип Кржижанович, - гуманное умирание не вызывает стресса, поэтому в итоге говядина очень качественная, очень… Слухи есть, что у них в сенате дебаты по коровам идут.
- Там все возможно, - вздохнул Замешательский, - в Америке все просто, как в сельпо и все возможно, как в сказке. Пока мы тут с кукурузой разбираемся, они за права педерастов воюют.
- Это плохо или хорошо? – На всякий случай уточнил Мурлов.
- Как сказать, - буркнул Иеграфофф, - для педерастов может и хорошо, а для меня лично – задушил бы, сук.
- Ты это, остынь! Полегче! В либерализм не играют, им дышат и наслаждаются! – Воскликнул Замешательский.
- Скучно, старички, - проснувшись, заговорил Синебрюхов, - мне, вот, например, пространства не хватает. Это в джунглях и прериях ветер свистит постоянно. А у нас... Глубоко глядим, а дна не видно. Тот еще народец. Вон, у Вольдемара Ерофеева…
- Венедикта, - поправил Замешательский.
- Разве? Я и говорю…Озорно, метко, а в самой сути муть сплошная. Демагогия пьяного шалопая в путешествии. Утопия. Рваный ритм, корявые метафоры. Кому не лень опохмелиться на халяву пытаются…
- Ну не скажи, - обиделся Замешательский, - в Америке, говорят, сам Хемингуэй книженцией «Москва - Петушки» зачитывается. Даже благосклонную рецензию оставил в каком-то журнале.
- Хемингуэй лет как двадцать назад застрелился, умер одним словом, - уточнил Синебрюхов.
- Не факт, - возразил Замешательский.
Фыркнула машина. Хлопнули двери лифта. Бабушки на скамейке обсуждали хамские нравы современной молодежи. Москва погружалась в ожидаемые и спасительные сумерки.
- А нам в буфет импортные колготки завезли, – заговорила Есфирь.
- Почему в буфет? – Поинтересовался Осип Кржижанович.
- Тоже мне событие! В Америке, например, вместе с продуктами питания контрацептивы продают, - Есфирь брезгливо взглянула на Осипа.
- Широко мыслят, капиталисты, - согласился Замешательский, - пока мы пятилетками шарахаем и брюкву сортируем, они гандонами торгуют.
- Улавливаете? - Воскликнул Синебрюхов, - вот она, величавая поступь цивилизации!
Впрочем, тугое опьянение ломало стереотипы.
Синебрюхов вспомнил, что он никудышный поэт и заплакал.
Замешательский в тумане проследил путь еврея-комсомольца Афанасия, главного действующего лица своего последнего романа, истребленного бюрократом Ефимовым, но не растерявшего идеалы и заскучал.
«Какую же дрянь я сочинил, - икая, признавался себе прозаик, - пошлую, заказную дрянь. Стыдно. Перед Хемингуэем, сука, стыдно».
Пластический хирург Иеграфофф в зеркале вместо пьяного отражения увидел распухшую силиконовую задницу шестидесятилетней пациентки. После чего в ужасе заложил за галстук сверх нормы не менее соточки.
Осип Кржижанович живо представил казнённых на электрическом стуле коров и понял, что лучше жить здесь, чем умереть там.
И только мысли хоккеистки Тамары, как мячик, отскакивали в будущее.
«Симпатичный хлопец этот хирург, - думала спортсменка, - Климом, кажется, зовут. А ночь такая длинная и свежая…».
Утром диссиденты наскоро опохмелились и растворились в московской суете.
***
Месяц спустя Арефий получил все необходимые для эмиграции документы.
Август пылал, как сухой хворост. Солнце пекло нещадно. Кушнирович в одних трусах подвел итог, а именно: настенные гравюры, выцветший гобелен и холсты малоизвестных художников раздарить друзьям; старый комод, кухонный стол с табуретками, потертый диван и почти еще новую мясорубку отдать соседям; покусанный молью персидский ковер отвезти любовнице Барановской в Отрадное; кое-что выбросить на помойку или подарить Синебрюхову. Оставшийся минимум (книги и пылесос) сдать в комиссионку.
В пустой квартире Арефий накрыл шикарный банкет. Разбросал по тарелкам шпроты, болгарские маринованные огурцы из банки, нежнейшую докторскую колбасу, разогретые свиные сосиски, наскоро сваренные скукоженные пельмени из картонных пачек, лечо из перца. Вот, пожалуй, и все. Водки, не скупясь, прикупил целый ящик. Минеральная вода, пиво и газировка не в счет. Мелочь, когда с Родиной прощаешься.
Стал обзванивать друзей.
- Ты это, старичок, не обижайся! В Америке есть все, кроме редактора Пустовалова. А он, брат, коммунизмом болеет. Идейный. Одним словом, прийти не смогу, - прозаик Замешательский слегка замялся и положил трубку.
- В Америке есть один большой недостаток – там не печатают советских поэтов. Здесь меня тоже не печатаю, но есть надежда…Да и кому я там нужен? Родом я из Рязани. Мать – русская. Отец вообще неизвестен. Не состою. Не был. Не имел. Не смею. А КГБ не дремлет. По пьянке чего не ляпнешь? А на банкет к покидающему любимую Родину негодяю – это уж слишком. Вы меня не помните, а я на тебя не стукну, лады? - голос поэта Синебрюхова звенел металлом.
- Я не хочу иметь ничего общего с казнью коров на электрическом стуле, - Осип Кржижанович уже успел поддать, - так и передай американскому президенту. Быть не смогу в связи с идейными разногласиями. Слышишь щелчки? Здравствуйте товарищи офицеры. Хе-хе.
Мурлову и Иеграфоффу Арефий звонить не стал… Какой толк в печали?
Позвал соседа, монтажника-высотника в годах, налил до краев в граненые стаканы. Помянули маму. Как ей там? Вспомнили отца, московское метро и сливочное мороженное.
В Шереметьево Арефий затосковал. Бросил прощальный взгляд на заплаканную Есфирь Барановскую и исчез в неизвестном направлении. Больше об Арефии никто и ничего не слышал.
И только Есфирь Барановская…Любовь, господа, не морковка.
Москва 2015-16 гг.