Батальон смерти

                                                      «На осеннем ветру
                                                        Собираю камни…»
                                                                           (Танэда Сантока)

Я не хотел писать эту повесть. Более того - я был просто уверен, что я никогда не стану писать о том, что пришлось мне пережить, увидеть в советской армии во время службы в 1983 - 1985 годах. Нормальный человек просто не должен видеть это всё, знать об этом. Этого не должно быть ни в армии, ни в каком либо ином миниатюрном мире, в котором живут или жили люди. О многом из увиденного я так и не написал и не напишу - простите меня за это. Были вещи слишком отвратительные и ужасные - перо протестует, отказывается служить мне. В те годы у меня была мысль, что всё это невозможно описать. И никто об этом не напишет, ибо запретят. Да и не сможет написать - слова и образы выцветают. Только Данте и Сайгё насмелились писать про ад - решились сказать, что они вошли в глубины inferno и вернулись назад. Хотя ещё в те годы ходили слухи о парне, что попытался весь этот мир описать, но ему, разумеется, не разрешили это опубликовать. Как я понял позже, попытки написать про это были у многих, не только у него - многие люди пытались изобразить внутренний мир советской армии - наиболее мрачных её воинских частей в конце эпохи маразмов.

То, что я увидел и пережил, то, что пережил не только я - целое поколение юношей несущих в душе изначально мечты, идеалы, так грязно растоптанные советской армией - этого не должно было быть. Армия должна быть другой. Я не пацифист и не хиппи - я прекрасно осознаю, что пока существует этот мир, пока существует государство и человеческое общество, армия должна быть. Но армия должна быть другой.

В советскую армию я пошёл добровольно. Не избегал, не «линял», не прятался от армии. Более того - я хотел служить в армии. Но я хотел служить в другой армии. Надеюсь, что в современных армиях многих стран многое за это время изменилось к лучшему, и тех ужасов, которые мне пришлось увидеть уже просто нет. Но тем людям, которые выдержали всё это, ибо не выдержали и погибли, я бы поставил памятник. И пусть эта повесть будет маленьким и скромным памятником этим людям. Я не знаю, насколько удачно мне удалось выполнить мою сверхзадачу - я увидел и могу написать только о крошечной части тих ужасов, которые происходили в эпоху упадка.

Я не знаю, какая атмосфера господствует в современных армиях некоторых стран - я не могу писать о том, чего я не видел. И я пишу не об этом. Очень много людей прошли через всё это, или даже через более тяжкие испытания тела и духа, много людей не вернулось из советской армии, или вернулись в солдатском цинковом гробу, или вернулись калеками - физически или духовно. Прошло более двадцати пяти лет - более четверти века. Надеюсь, что я не разглашаю никакой бессмысленной «военной тайны» тех лет не существующей ныне страны - прошло время, сменилась целая эпоха. Но до сих пор воспоминания не дают мне покоя.

Акутагава Рюноске когда то написал новеллу «О себе в те годы». Эта новела - ностальгическая песня о молодости. Пусть и печальная, как и любая другая новела Акутагавы, но светлая. Я очень хотел написать повесть или цикл новел о светлых эпизодах своей жизни или хотя бы о светлых моментах печальных лет моей жизни. Но не могу - я обязан написать о том, о чём ныне принято забывать. Я старался написать не о себе в те года, а именно о тех годах. Армия как зеркало отражала ту эпоху, то общество.

Я никогда не жалел, что прошёл через всё это. Хотя в те годы популярной была поговорка: «Армия - это школа жизни, но лучше её пройти заочно». Я не жалею, что прошёл эту жестокую школу жизни. Я увидел жизнь тех лет таким, каким оно было, я избавился от иллюзий относительно человека, общества, идеологий. Я увидел коммунизм таким, каким он есть на самом деле - ведь в воинских частях, в которых мне пришлось служить, коммунизм был уже построен - всё там было общим (включительно с нижним бельём) и исчезли всякие стимулы труда. Я с ужасом увидел общество. которое строилось, о котором мечтали, это возможное будущее во имя которого в своё время уничтожили, принесли ему в жертву столько невинных людей, чуть ли полностью не уничтожили мой народ. Я не стал мизантропом, не стал ненавидеть общество и людей. Я просто перестал бояться. И выбрал свой путь в жизни. Я стал убеждённым врагом системы, а не интеллигентом, что постоянно сомневался. И я больше не задавал лишних вопросов ни себе, ни людям.

Прошли года. Всё увиденное и услышанное не стиралось из моей памяти. Мне часто снился один и тот же сон - будто я снова в советской армии, будто мне снова нужно идти в караул, ехать в тайгу на «точку», подниматься по тревоге, носить «хэбэ» и кирзовые сапоги. Я просыпался и удивлялся, что я опять дома - я не мог в это поверить. И так продолжалось годами… Иногда, идя по улицам Киева, задумавшись о чём то, я хватался за пустоту, останавливался - сознание пронизывала мысль полная ужаса: «Где автомат?! Где я его потерял?!» Я оглядывался вокруг и с удивлением думал: «Какой автомат??? Я же давно на дембеле!!!» Я чувствовал, что у меня развивается психоз - я боюсь потерять несуществующий автомат. Я даже думал купить себе сумку с лямкой через плечё, чтобы эта привычка - поправлять лямку автомата исчезала постепенно, но мене что-то остановило. Иногда в толпе я оглядывался вокруг, и меня не покидало странное чувство, что все люди вокруг меня с автоматами, только я почему-то не вижу оружия, которое они держат в руках, и только я один без автомата, безоружный. Без автомата я чувствовал себя беззащитным, голым среди одетых людей. Часто среди ночи я срывался с кровати - в голове звучал сигнал тревоги, который слышал только я. И я с удивлением думал - почему в казарме так тихо, почему не слышно топота сапог и криков, почему вдруг умолк сигнал тревоги, почему так странно выглядит казарма? И только потом я говорил себе: «Ты дома, какая ещё тревога?! Ложись спать!» Много лет после описуемых событий я каждый день просыпался в шесть утра, ибо слышал команду дневального «Подъём!!!» и просыпаясь удивлялся: «Где я?!» Это жило в моём сознании, это не давало покоя. Я постоянно думал об этом. Я не мог не написать об этом…

В молодые лета я изволил обучаться в бывшем иезуитском коллегиуме, который к тому времени был университетом светским, но в котором науки постигали почти одни православные исключительно. Изредка среди спудеев попадались католики или бусурмане. Проживали спудеи в большинстве своём в специально отведенных для сего келиях - и я в их числе был.

Келии наши были как и подобает для людей нашего сословия скромные. Кроме опочивания от трудов праведных в тех келиях мы готовили и употребляли пищу телесную, а также вечерами вели диспуты о науках и искусствах разных – в том числе беседовали о любомудрии – о науке, что по-иному философия называется.

Однажды во время вечернее пришли в мою келию стрельцы тайного приказу и стали что-то выискивать. На моё удивление на лице отражаемое, они ответствовали, что дело у них государственной важности, а коли так, то князь на сие деяние дозволение им дал и кроме того проживаю я не в доме своём, а в келиях княжеству принадлежащим и посему особое позволения для обыска и не надобно, да и обыск они учиняют с моего на то одобрения (хотя я ничего подобного им и не молвил).

Следует сказать, что в царстве нашем в те времена (а год это был 1983 от рождества Христова) стрельцы тайного указу такой страх в народе вызывали, что никто разрешения никакого от них никогда и не требовал. Впрочем, искали они не долго – сразу на моем столе рукописи обнаружив взяли их и удалились.

А надобно сказать, что я в ту пору имел удовольствие коротать время свободное сочинительством стихов, песен да рассказов потешных. И не мысля, что грех какой в моих писаниях есть на столе то и оставлял. От чего именно в мою келию стрельцы тайного приказу пожаловали, мне то не ведомо. Мыслю так, что поскольку мы, спудеи, беседы вечерами философические вели, кто то из собеседников моих мог донос учинить – так мол и так, такой то спудей мысли еретические высказывает да крамолу всякую на княжество наше и устройство его государственное говорит.

Но могла и причина иная быть – говорят в келиях стрельцы тайного приказу устройства малые глазу не заметные ставили и ежели кто слово молвит, так то устройство все записывает и стрельцам передаёт, а те слушают и выводы делают – не зреет ли где недовольство.

И еще причина одна могла быть. Как раз незадолго до того случая в царстве нашем приключилось событие – государь ампиратор наш Леонид I Летописец взял да и помер. Когда весть эта в университет пришла один из профессоров, который обучал предмету истории товарищества обобществления собственности, всех спудеев в зал лекционный созвал, о том сообщил и наказал всем на устройство смотреть которое изображение на расстояние передавало и скорбеть всячески.

Далеко от сих мест ампиратора почившего хоронили на погосте около крепости, а то устройство показывало. А мне со товарищами скорбного выражения лица изобразить не удавалось никак – ну, недолюбливали мы сего правителя за глупость и бессмыслицу в царстве творимую.

Такая или еще иная причина на то была – не ведаю. Да только стрельцы ко мне пожаловали и обыск учинили.

Понял я, что не сдобровать мне, и, видать, ждут мою головушку бедствия. И я не ошибся нисколько. Через пару дней устройство разговорное зазвонило – то, что голоса на большие расстояния передает. Позвали меня с сему устройству, а там голос слышится – пожалуйте, мол, завтра поутру в келию, где в палате университетской первый отдел расположен.

Пришёл я туда, а там меня уже стрельцы тайного приказу дожидаются. Показывают мне грамотку малую где писано – мол, стрелец тайного приказу такой то. И молвят мне – говорить нам с Вами надобно, а для разговора сего в палаты тайного приказу пожалуйте.

Посадили они меня в телегу самоходную, что без коней да по дороге едет да в палаты те свезли. А там вопрошают – знаешь али нет чего сюда тебя привезли и почему с тобой говорить хотим по доброму вначале. «Нет, - говорю, - не ведаю сего.» «Да, как, же, - говорят, - не ведаешь, коли ты стихи и рассказы потешные писал!» «А разве грех какой али бунт в том есть?» - вопрошаю. А они ответствуют: «Оно то бунта нет, но ежели кто внимательно сии песни и рассказы потешные прочитает, то вывод сделает, что народу в нашем царстве-государстве плохо живется, и многие из сословий разных устройством княжества нашего недовольны. И что правители почившие, к примеру, Иосиф I Грозный, плохие были. А тут и до бунта недалеко. А ежели кто из иноземцев сие прочитает, так плохо о нашем царстве и княжестве думать будет».

А потом расспрашивать стали – кто да кто напоумил меня сиё писать и кому я то читал, и кому из иноземцев сии писания даровать собирался.

Я им молвлю – сам, мол, додумался, грамоте в школе обучен и писать потехи ради любому на ум придет. А никому не читал, ибо не дописаны они еще и с иноземцами не знаком я вовсе.

Не верят. Опять – кто надоумил и кому читал. И так долго одно и тоже вопрошали. А как надоело им – пришел в келию вопрошаний воевода ихний. Стали они совет держать, что со мной учинить.

Я то и слушать то не желал, да видно они такой совет при мне держать решили, чтобы меня настращать. Один молвит – в темницу заточить его на веки вечные, что бы против ампиратора бунтовать не повадно никому было. Другой молвит – да в подземелье его свести да пищаль к голове приставить и выстрелить. А третий молвит – надобно к такому лекарю его свести, что из людей здоровых одержимых делает. Долго так они совет держали, но потом сказали, что отпускают меня они на волю вольную, что мол мое счастье, что не читал сих рассказов потешных никому и что ежели какие крамольные разговоры с кем вести буду или писать ересь какую вздумаю так в темницу они меня заключат али в край далекий холодный жить отвезут.

Вышел я на волю вольную, а на день следующий в университете нашем экзамен был – срок к тому подошел. И как раз о знаниях своих профессору мы докладывали который нам такой науке обучал – об истории товарищества, которое решило имущество из владений собственного в общинное передать и общество такое создать, где ничего своего не было бы, а только наше. А надобно сказать, что я то изучил, знал когда и где то товарищество собиралось и о чем совет держали. Но напрасно.

Профессор али доцент – не помню его звания молвил: «Хоть и знаете то всё, да только мыслите Вы не так как молвите и мысли Ваши мне доподлинно известны и напоминают мне они мысли некого Троцкого который врагом стал князю-ампиратору нашему. А посему ставлю Вам плохую оценку и из университета сего изгоняю».

Делать нечего – пришлось мне грамоты мои из университета забирать в коих обо мне молвится. А грамоты мои мне не дают. Говорят - пожалуйте еще на собрание товарищества молодых сторонников обобществления.

Я пожаловал. А там спудеев разных собрали да профессоров да стрельцы тайного приказу пожаловали. И один из преподавателей речь держит – мол, есть среди спудеев спудей который крамолу на саму мысль обобществления высказывал и порядками в нашем царстве – самыми лучшими на свете – недоволен был. Так что есть тут товарищ, который не товарищ нам вовсе. А посему изгнать его из товарищества молодых сторонников обобществления и из сословия спудеев тоже.

Так они и порешили способом рук поднятия. И подался я по свету бродить…

                              «А может одиночество и есть единственным спасением
                                от всей этой глупости?»
                                                                                          (Максим Горький)

После исключения из университета я поехал жить в маленький провинциальный город. Старинный, но утерявший свою древнюю архитектуру - советы успели снести всё что можно и нельзя и застроить город уродливыми хрущовками. Кроме того, город был перенасыщен военными заводами, а край ракетными войсками.

Я оказался на раздорожье - будущее мне виделось в полном тумане. Было ясно только одно, что найти себя и свой путь в этой жизни мне не дадут. Не позволят даже получить образование. И смирится с режимом, с системой, что ломает человеку жизнь за несколько листочков исписанной неровным почерком бумаги, я бы всё равно не смог. Я всё равно высказывал бы своё мнение относительно окружающего бытия, и это рано или поздно окончилось бы фатально - система империи зла была сильнее одиноких романтиков - она их уничтожала. Я был почти уверен, что меня довольно быстро просто уничтожат физически - за мной следили (это было заметно невооружённым взглядом, я стал даже привыкать к «призракам в штатском», которые ходили «хвостами»), телефон мой прослушивался (один мой хороший знакомый говорил, что чувствует физически, когда телефон не прослушивается, до такой степени чувствительности я не дошёл, я только чувствовал, когда телефон прослушивался). А за окном стояла (нет, висела в воздухе) андроповщина. С экрана телевизора лился страх - прямо на пол. Диктор таким тоном говорил слово «Андропов», будто осознавал, о ком он говорит. В голосе телеведущего в этот миг звучал даже не страх - жуть.

Я чувствовал, что система совка со своим глупым и бессмысленным коммунизмом рано или поздно завалится. Но я почему-то думал, что это будет лет через двадцать - не раньше. Время ускорялось, коммунизм пал через восемь лет, но я об этом ещё не догадывался…

Попытки мои устроится на работу превратились в некую комедию - стоит мне было назвать в отделе кадров свою фамилию, как сразу начинали говорить, что вакантных мест нет, хотя я точно знал, что рабочие им нужны - даже без квалификации. Наконец, меня взяли чёрнорабочим на обувною фабрику - упаковывать и грузить коробки с обувью.

В те годы у меня в голове была ещё куча марксистских иллюзий - я тогда даже гордился принадлежностью к рабочему классу! К классу, что движет вперёд историю! Свежими были ещё события в Польше 1980 - 1981 годов, где никому не известный ранее электрик из Гданьска изменил ход истории. Я, конечно, даже и не думал стать украинским Лехом Валенсой, но был абсолютно уверен в реальности «украинского синдрома» - следующей ареной борьбы с коммунизмом, забастовок рабочих должна была стать Украина. Но я быстро разочаровался в пролетариате - я увидел глухую и тёмную массу, очень далёкую от борьбы за нормальную человеческую жизнь. Массу, утомлённую изнурительным физическим трудом, что лишал всяческих сил и стремлений, не оставлял ничего для творчества, поисков, духовности…

Я понял, что долго я так жить не смогу - рано или поздно я сорвусь - одно не осторожное слово и я за решёткой. Кожей чувствовал, что круг сужается. Выхода нет. Я не собирался вообще-то становиться «профессиональным революционером», но сама система толкала меня именно туда. С времён моего прошлого короткого студенчества я понял самое важное: в стране существует настоящее подполье - круг людей, которые ведут отчаянную борьбу с режимом за свободу и освобождение моей несчастной порабощенной Родины. Одновременно есть и «опереточное» подполье и фронда. В серьёзное подполье путь мне был закрыт - за мной следят. С «опереточный» подпольем, что было насыщено провокаторами и фрондой, иметь дело было отвратительно. Оставалось одно - путь одинокого волка. Бороться с системой в одиночку - дело безнадёжное и смертельно опасное - придётся погибнуть, так и не дождавшись падения советов и империи зла. И никто даже и не вспомнит. Как не вспоминают о сотнях и тысячах борцов павших на протяжении столетий бесконечных войн, бесконечной борьбы…

Но в то время я мало думал о печальных перспективах. Это изодранное время моей жизни было по своему интересно и насыщенно новым - голосами из радиоприёмника, книгами, религиозными поисками - я тогда впервые увлёкся буддизмом. А ещё я случайно купил прекрасное издание Гоголя на украинском языке, прекрасно и изысканно иллюстрированное, читал с наслаждением.

Но мысли о безисходности иногда приходили ко мне и не оставляли.

В один весенний день я блуждал улицами города без определённой цели и вдруг увидел дверь с надписью «Военкомат». Я понял: выход есть! Я тут же открыл двери. В кабинете я ожидал увидеть горилообразного майора с фразой на устах: «Патриотам везде у нас дорога!» Но нет - в кабинете сидела молодая девушка.

- Я хочу в армию! Мне уже восемнадцать лет! Я хочу защищать Родину!
- Ну, тогда ждите! Придёт повестка.
- Я уже жду, жду, а повестка всё не приходит! Я хочу в армию уже!
- Ну, если очень хотите - вот - выписываю Вам повестку при Вас. Держите! Завтра как раз медкомиссия…

Дальше пошло всё как по конвейеру - медкомиссия и три собеседования. Я был не одинок на этих процедурах, со мной у в компании были какие то молодые люди, что явно уже успели злоупотребить алкоголем и «устать от жизни» (всё, мол, уже пережили, всё видели в свои восемнадцать лет, разве что армии не видели), они искусственно и наиграно смеялись и смотрели вокруг циническим взглядом. Тогда я впервые узнал, что в Советском Союзе есть наркоманы и много. Каждому проверяли вены и спрашивали не кололся ли он. Большинство в армию идти не хотели, естественно, но как это ни странно, было кроме меня ещё трое добровольцев, которые действовали также как и я - сами пришли в военкомат с желанием на устах. Я успел с ними поговорить в шумных коридорах. Один выглядел довольно интеллигентно:

- Почему ты хочешь в армию?
- Раньше сядешь, раньше выйдешь!
- Этот принцип тут не действует.
- Просто сейчас идут нормальные наборы в нормальные войска, в нормальные части. Потом пойдут наборы в стройбат, на Землю Франца Иосифа, к чёрту на кулички. Лучше сейчас и добровольно.
- Тогда понятно.

Другой мне напоминал какого-то хулигана, но на собеседовании очень просился в Афганистан. Ему, естественно, обещали «посодействовать».

- А ты почему так рвёшься в армию? Да ещё и туда?
- Я хочу убивать и насиловать женщин! Тут это может плохо кончится, а там… Война… - у него заблестели глаза и сжались кулаки. Я понял. что он говорит правду. Он действительно этого хочет. Не просто хочет - жаждет!

Третий уверял, что хочет служить на флоте, плавать по морю-окияну. Как правило новобранцы панически боятся «покупца» в морской форме - служить то три года вместо двух. Когда появлялся таковой, звучал испуганный голос: «Мариман!», и все прятались под лавки. или начинали изображать пьяных, или просто не отзывались на свои фамилии. А тут - доброволец! Неожиданно в коридоре появился морской офицер: «Кто тут хочет служить на флоте? Ты? Ну, пошли….» - и похлопал ему по плечу. На устах печальная улыбка, в глазах тоска: «Эх, парень, не знаешь ты, что такое служба на флоте!»

Через пару дней я уже подстриженный на лысо стоял рано утром около военкомата в ожидании автобуса в компании таких же бритоголовых. Звучала мелодия «Прощание славянки», рыдали матери растерянных юношей. У каждой матери на лице написано было одно: «Могут забрать в Афганистан!» Один мой знакомый именно туда и попал и вернулся домой без ног. У меня возникло такое чувство, которое долго не оставляло меня - мне казалось, что он ушёл на ту войну вместо меня. Это я должен был попасть туда и погибнуть. Но попал он и вернулся калекой…

Через минуту автобус уже вёз меня и ещё кучу юношей в неизвестное. У одних на лицах был испуг, у других - равнодушие, у третьих - растерянность. Один без конца повторял одну и ту же фразу: «С детишками забирают! С детишками забирают!» У него было двое детей, ему было 26 лет, думал, что избежал службы. Но его «загребли, ибо «гребли» в тот год всех подряд. Хотя, это было незаконно. Но они сослались на какое-то постановление… Может и не существующее…

А у меня было чувство, что всё это происходит не со мной. А с кем то другим… Но как это не странно, я действительно хотел в армию. Правда, я хотел совсем в другую армию. Но той армии, в которую я хотел, тогда не существовало…

                                       «Непрочен наш мир.
                                         И я из той же породы
                                         Вишен цветов.
                                         Ветер их обрывает,
                                         Укрыться… Бежать… Но куда?»
                                                                                           (Сайгё)

Откровенно говоря, я ожидал, что служить меня отправят в такие глухие и дикие места, в такую унылую и мрачную часть, куда ворон ещё на заносил костей ни одного живого существа. Каково же было моё великое удивление, когда я попал служить в особо секретную воинскую часть, расположенную рядом со столицей необъятной империи. Система где-то не сработала. Как я понял потом, временно не сработала. Ошибочно не сработала. Я - внук «врага народа», сын «политически неблагонадёжного», и вдруг попадаю служить в особо засекреченную часть. Просто в системе тоже работают люди - им тоже бывает лень, они тоже ошибаются или недорабатывают. На миг мне показалось, что я перехитрил систему. Но это было не так. Меня быстро вычислили. Но было уже поздно - одну страшную «государственную тайну», точнее одну глупость и дурость системы или просто безмозглость совковых лампасоносцев я уже успел узнать.

Как я потом узнал, весть о месте моей службы дошла даже до министра обороны и руководства КГБ тех времён. Начался страшный скандал - наверное, кому то из нижних чинов влетело за «прокол». Кто бы мог подумать - моя скромная особа, чья вина состояла всего в нескольких листках исписанной мной бумаги, скромной попытке написать несколько эссе, стала предметом дискуссий таких высокопоставленных кадров!

За мной тут же начали следить, крутились вокруг меня разные мелкие стукачи и провокаторы, завербованные из солдат «особым отделом». Делали они свою грязную работу грубо и неумело, я успел быстро их заметить и всё сразу понять, я к этому привык и просто не обращал на них никакого внимания. И на их тупые реплики типа: «А пока мы спали, не знаешь, власть не переменилась?» Я понял, что из этой части меня скоро оправят служить очень далеко. Что вскоре и произошло. Но я хотя бы успел послужить в части, где всё было более-менее нормально, как и должно было быть в армии тех времён. Муштра, естественно, была дикая, свободной секунды у солдата не оставалось никакой, физические переутомления были невероятные, но я почему-то думал, что армия такой и должна была быть. Я не жалею о тех полгода жестокой закалки. Мне это потом пригодилось. Тогда вспоминался мне часто Киплинг:

                                «Быстро, грубо и умело за короткий путь земной
                                  И мой дух, и мое тело вымуштровала война.
                                  Интересно, что способен сделать Бог со мной
                                  Сверх того, что уже сделал старшина?»

Что запомнилось сильнее всего, так это запах травы. Я никогда не думал до этого, что трава может так изумительно пахнуть, и что может так хотеться человек упасть лицом в траву и почувствовать её запах. Это я понял после пятнадцати километром марш-броска в противогазе, ОЗК и с полной выкладкой. А когда я наконец пробежал пятнадцать километров задыхаясь в резине, сбросил противогаз и упал в траву. Какой у неё был сочный запах! А каким душистым был воздух! Я понял это только тогда. И так было не раз.

Название этой воинской части (аббревиатуру) солдаты рифмовали со словом «гестапо». Солдаты шутили: «Кто прошёл учебку … не страшно тому гестапо!» Кроме того часть носила имя одного генерала, которого немецкие фашисты замучили. Это тоже было одной из тем солдатского зубоскальства - мол, над нами издеваются, как над ним.

Прошло тридцать лет с того времени, я надеюсь, что всё о чём я пишу, перестало быть «военной тайной» и никто таких мрачных планов ведения войны не вынашивает. И надеюсь, что я страшной тайны не разглашаю. А страшные тайны совка сам Бог велел. А страшная тайна той воинской части состояла в том, что в случае войны и опасности захвата «столицы нашей Родины» Москвы врагом, эта часть обязана была уничтожить Москву ядерными фугасами - чтобы врагу не досталась. Вмести с населением. Точнее, в случае опасности захвата Москвы, военнослужащие этой части закапывали ядерные фугасы на глубину 15 метром под самой Москвой, потом быстро оттуда уезжали и подрывали фугасы сигналом по радио. При этом образовывались воронки, что напоминали бы лунные кратеры глубиной в полкилометра и шириной в несколько километров и невероятным уровнем радиации в середине. Для врага это стало бы непреодолимым препятствием. При этом, кто не успел убежать из столицы, или спрятаться в глубокий подземный бункер быстро бы погибли. И при этом, естественно, те кто посылали сигнал на взрыв, и не думали проверять - успели убежать те, кто закапывал бомбы или нет. Кому только этот идиотизм в голову пришёл?! Это же врагу и воевать не надо: сказали - ага, а мы сейчас столицу десантом захватим! И всё! Бабах! И нет столицы - всё само собой самоуничтожилось.

И в этой воинской части периодически устраивались учения - эти ядерные фугасы или «бочки с огурцами» на сленге этой части вывозились из укрытия, зарывались в землю, настраивались на взрыв, посылался сигнал (только не боевой, а учебный, поэтому бомбы не взрывались, а только отвечали, что команда на врыв получена). Это же полный ужас! А если бы что-то не сработало, или какой-то вояка что-то перепутал? Рядом, в столице живут себе миллионы людей, ведут детей в детский садик, а рядом какие-то камикадзе в форме цвета хаки тренируются с настоящими ядерными бомбами, и думают, как бы их взорвать. О, нет, жители совка это были лепестки вишни! Когда то в японской армии был особый род камикадзе - «лепестки вишни», их садили не в самолёты, а в управляемые бомбы. Так и тут - совок накоплял средства для самоуничтожения. Мир в начале восемьдесятых годов упорно игрался в самоубийство.

Что мне ещё запомнилось из службы в этой воинской части, так это один осенний день. Нас очередной раз отправили на учения, мы развернули радиостанцию и отправили в эфир учебную команду на взрыв ядерного фугаса. Меня отправили в лес с автоматом на пост, чтобы никто в район учений случайно не зашёл. Вокруг стояла тишина, с дерев падала с лёгким шуршанием листва осин, а в высоком небе летели журавли и кричали. Я тогда написал в записную книжку лирических и печальных стихов.

Интересно, что до того момента, когда я почувствовал за собой слежку, мене удалось весьма удачно пошутить. Дело в том, что в том взводе, где я служил, было много солдат с центральной и восточной Украины. Сержанты называли его в шутку и с издевательством «петлюровский взвод». В другом взводе было много ребят с западной Украины, его называли, естественно, «бандеровский взвод». Были ещё взвода, которые в шутку называли «деникинский», «семёновский», «колчаковский» с соотвествующими контингентами с определённых регионов совдепии. Двоим сержантам пришла в голову идея - поразвлекаться на грани экстрима, так что бы нервы пощекотать (будто мало было там экстрима!). Сказали мне научить солдат петлюровских песен. Нет проблем - сказано - научу. Правда, дяжело пришлось с таджиками и казахами, украинские фразы давались им тяжело, но научились. И через пару дней, наш взвод маршируя на плацу на «строевой» подготовке пел: «…Слушный час клыче нас, ну ж бо враз сповняты свий наказ! За Украйину, за йийи волю, за честь и славу, за народ!...» Другим сержантам из соседнего взвода стало завидно. И вот уже через пару дней «бандеровский взвод» пел повстанческую песню: «…Хлопци пыдэмо, боротыся будэмо, за Украйину, за вольнийи права…» Если бы кто-то из командования услышал, если бы кто-то понял что это… Это было всё - загремело бы много людей туда, где Макар телят не пас. Сержанты играли с огнём. Если бы донесли, а могли… Но никто из солдат не донёс. Хотя стукачей хватало. Система не всегда срабатывала.

Через некоторое время меня отправили служить в другую часть. Я тогда ещё не догадывался куда. Пересекая КПП, вспомнил я слова одного японского поэта: «Хотя жизнь только капля росы, но всё-таки…»

Примечания:
Можете считать, что всё это выдумка, а не воспоминания о реальных событиях 1983 года…
ОЗК - такой резиновый костюм для защиты от химического оружия и радиации. Бежать кросс или марш-бросок в таком костюме - ад.

                                            «Избежать всего этого невозможно,
                                              но можно презирать всё это».
                                                                                                  (Сенека)

Путешествие из одной воинской части в другую для солдата советской армии всегда была в радость. Он увидит людей без формы, увидит улицы, автомобили, женщин (!), магазины и просто окружающий мир. Вместо ежедневного созерцания плаца и казармы. Кроме того в магазины можно зайти и посмотреть, что там продают (хотя выбор во времена совка был убогий) и представить себе на миг, что всё это можно купить, что это всё люди покупают, употребляют, едят, вещи используют, книги читают… А не только маршируют по плацу и напихаются перловкой. Возможность вот так вот выглянуть в мир для большинства солдат было недостижимой мечтой, до осуществления которой ещё ждать и ждать. Поэтому, когда мне сказали, что я еду без сопровождения (!), один (!), для прохождения дальнейшей службы в N-скую воинскую часть в город НН, моя душа наполнилась радостью. Ещё бы! Я вновь увижу мир людей, посмотрю по дороге разные интересные города, в которых никогда не бывал и никогда не видел, даже на картинке. Кроме того, мой путь будет лежать через метрополию империи, в которой немало интересного, а солдат в те времена в музеи пускали бесплатно.

С такими мыслями я получил на руки бумаги и собрался покинуть воинскую часть, переполненную бесконечной муштрой и радиацией. Перед самым моим отъездом ко мне подошёл солдат, который раньше постоянно приставал ко мне с вопросами типа: «А ты не знаешь, пока мы спали, правительство случайно не поменялось? А как ты думаешь, комуняки ещё долго будут у власти?» (Я догадывался, что он стукач и провокатор, и поэтому его вопросы игнорировал, делал вид, что не слышу). Он подошёл ко мне и произнёс речь, достойную лучших ораторов античности: «Ты, этого… Того… Ну, короче, ты должен знать… Твоя судьба была всё время в моих руках… Если бы я что тебе сказал, то меня самого бы отвезли очень далеко… Меня в особый отдел вызывали, потом в Москву возили. Там кроме «особистов» были ещё «кагэбисты» в штатском. Сказали за тобой следить и каждое твоё слово записывать и докладывать в письменном виде. Ну, ты ничего такого и не говорил… Так, что я ничего такого им на тебя не написал… Куда тебя посылают я не знаю, я тут ни при чём…»

Он, наверное, подумал, что открывает мне какую-то страшную тайну! Тоже мне - рыцарь плаща и кинжала, мастер пересказывать на ухо слова о «таком».

Я переступил ворота КПП и поехал. Впервые за столько времени (а время на службе в армии идёт очень медленно), я почувствовал себя относительно свободным человеком. Всё пьянило - и воздух осенний, и небо, и звуки. В кармане у меня не было ни копейки, но это меня нисколько не смущало. В вещмешке были две банки консервированной перловки и впереди неизвестное.

В метрополии я успел забежать только в Третьяковскую галерею и долго околдованный стоял перед полотнами Врубеля. О, галерея! Ты видела до этого когда-то солдата в советской форме, который так долго созерцал полотна Врубеля? Этого непревзойдённого мастера кисти, который изменил представления современником и не только о человеческом естестве. Мастера картин на границе безумия.

Холодное утро воплотилось в бытие в виде города НН, что тогда - в 1983 году носило другое, довольно не эстетическое название. Город, что ранее был для меня воплощением бореальной сказки. Восточный форпост славянства - очень долгое время. А дальше только угро-финское море: бесконечное, враждебное, дикое, загадочное. Колония колонии. Если Великий Новгород был островом славянства в угро-финском даже не море - океане, то город НН был ростком этого острова на котором и славянского то ничего и не осталось.

Архитектура XIX века меня не очень заинтересовала - так, купеческая самодовольная показная пышность. Но вот крепость… Крепость! Местный кремль, точнее. Ничего подобного я ещё не видел и даже не ожидал увидеть. Это такая татарщина… Нечто абсолютно восточное, тюркское и для меня экзотическое. Я блуждал вокруг крепости, созерцал башни и бастионы, а из недр сознания вдруг выплыла цитата классика: «…И наглотавшись татарщины всласть, вы Русью её назовёте…» Блуждая городом, я думал о том, что этническая российская культура это сложная смесь разных угро-финских и тюркских культур, незначительно славянизированных языком (и то, довольно изменённым угро-финскими наречиями). Вспоминал страницы дневника Тараса Шевченко, которые он писал, находясь в этом городе, возвращаясь из ссылки. Он был прав - это город странной метаморфозы христианства.

Полюбовавшись пейзажами великой реки Ра, что несла свои воды в море Хазарское, пошёл я искать воинскую часть, в которую меня направили. Как оказалось, она была расположена именно в той крепости, которую я созерцал и которой любовался. Но это оказалось не место моей дальнейшей службы, а локализация штаба гарнизона, гауптвахты, комендатуры и прочей дребедени.

В строевой части офицер долго и замысленно рассматривал мои бумаги, а потом сказал, что «без бутылки тут не разберёшься, тем более на трезвую голову, куда тебя отправить служить и вообще нужно мне посоветоваться», так, что пока я свободен. Я начал шататься по территории части в ожидании то ли приговора, то ли дальнейшей судьбы, от нечего делать разговаривая с местными солдатами. Они спрашивали меня о том, о сём и философствовали о моей дальнейшей службе: «Это вообще свинство, что тебе в дорогу не дали паёк и денежного довольствия (ну и слово же придумали «довольствие»!), а с твоей воинской специальностью тебя отправят в сапёрную часть - там служба лёгкая - «лафа» в сравнении с другими частями, так что тебе повезёт…»

Вдруг меня опять вызвали в строевую часть. Офицер сухо с металлом в голосе назвал мне номер части, в которую я должен отбыть немедленно и пожелал мне счастливой службы с какой-то странной интонацией в голосе. Сухие цифры на меня не подействовали никак. Я уже направил свои стопы к воротам КПП, как ко мне подскочили пятеро солдат («косая сажень в плечах»). Их выражения «лиц» не сулили мне ничего хорошего. «Который час?» - спросил один из них угрюмо. «Всё ясно, часы хотят отобрать…» - подумалось мне - «…придётся их опечалить». «У меня нет часов» - это я сказал уже вслух и показал пустую руку. Но это явно не улучшило их настроения, лица стали у них ещё более угрюмыми и неприветливыми. «Похоже, кому то сейчас достанется» - подумал я - «И этот кто-то буду я. Их пятеро, а я один. Спиной к стене, может хоть почки не отобьют…» Возникла пауза. То, что у меня нет ни курева, ни денег, они уже знали. Паузу перед мордобоем необходимо было чем-то заполнить. Некими словами. Найти хоть мнимую причину для драки. А потом отобрать хоть что-нибудь. Хоть вещмешок. «В какую часть тебя отправили?» - даже не сказал, прохрипел один из них. «В N-скую» - я назвал номер. Лица солдат изменились. Будто бы осенний ветер пролетел и принёс ужас. Будто бы они увидели нечто невидимое мной. Такие лица бывают у людей, которые вдруг неожиданно увидели чьё-то изувеченное тело. Но выражение ужаса отобразилось на их лицах всего на миг - выражение изменилось на блаженно-довольное - ну, не меня же туда отправляют, а этого чудака… Потом на их лицах появилось отображение забытой для них эмоции - сочувствия (где-где, а тут и при таких обстоятельствах я не ожидал такого увидеть). Увидев моё недоумение, один из них с какой-то невыразимой тоской сказал: «В батальон смерти едешь…» У него на миг на лице появилось желание чем-то помочь или хотя бы посоветовать. «Выпил бы ты, прежде чем туда ехать… Мы бы тебе дали на выпивку, но у самих нет… Там увидишь, что оно такое - батальон смерти, что оно и к чему оно…»

Они провели меня к воротам взглядами, полными какой-то непонятной для меня печали… Я впервые видел, как несколько сухих цифр - номер - так действовали бы на людей, вызывали бы у них такие эмоции, и у кого - у людей, у которых, казалось бы, все эмоции давно умерли или прошли метаморфозу в плоскости эмоций хищников. Смысл этого события я понял потом…

                                             «Что такое смерть?
                                               Мы ещё не знаем, что такое жизнь,
                                               Откуда нам знать, что такое смерть?»
                                                                                          (Конфуций)

Знакомство с «батальоном смерти» советской армии у меня началось с КПП. Там дежурили двое солдат с такой глубокой тоской и печалью в глазах, что даже средневековому бродячему паяцу и то сделалось бы тошно. После нескольких вопросов: кто я и куда путь держу, услышал я знакомую фразу:

«И эти туда же! - подумалось мне. - И эти хотят отобрать часы и этих придётся опечалить!»

- У меня нет часов! - и показал им руку.
- Зря ты так. Всё равно к казарме отберут. Лучше отдай их нам.
- Я действительно их не имею.

- Тогда дай нам немного денег.
- Нету ни копейки.
- Этого не может быть, чтобы солдата отправили из одной части в другую без денег.
- Как видите, может.

- Тогда, может, сбегаешь в магазин за бутылочкой водочки? Мы тебе денег дадим. Тебя всё равно патруль не поймает - у тебя же документы. А нас, если мы рыпнемся, сразу на «губу» заметут.
- Нет, за водкой я не пойду.
- Ну, это ты совсем зря…

Далее они мне объяснили, как пройти в строевую часть и найти прапорщика Е. Я уже собирался идти, как вдруг они вскочили с мест, стали по стойке смирно, приложили руку к козырьку и продекламировали:

Я поблагодарил и даже сказал, что я кому-то там и чему-то там служу. Смысл этой циничной и издевательской шутки я понял намного позже. Я ещё подумал тогда: «Скрипки в руки бы дать этим солдатам вместо автоматов! Ведь они ежедневно играют печальный вальс разложения советской армии!»

В строевой части прапорщик Е. долго переставлял с места на место мои бумаги, потом почему-то поинтересовался, знаю ли я почему меня отправили служить именно в эту воинскую часть (это меня абсолютно не насторожило), начал расспрашивать о моём образовании и о моих планах на будущее, а потом попросил написать на листке бумаги несколько слов и долго рассматривал мой почерк. Потом сказал, что бы я как новоприбывший зашёл к начальнику штаба на собеседование.

Начальник штаба - майор Г. ничем меня особенным не впечатлил, но и антипатии не вызвал. Во время разговора возникло чувство, что он хочет мне что-то сказать, но не знает как - слов не может подобрать. Или слов таких не существует - возможно:

- Понимаешь… Э-э-э-э… Тут у нас служба имеет свои особенности… М-м-м-м-м… В этой части немного всё не так, как в других воинских частях… И не так, как в той части. где ты раньше служил… Ну, как бы тебе сказать… Ну, не всё у нас в порядке… Короче, сам увидишь… Скоро… Не совсем понятна твоя воинская специальность - тут одни цифры. Чему тебя в «учебке» учили?
- Меня в «учебке» учили высаживать в воздух города с помощью ядерных радиоуправляемых фугасов! - признался я честно, ничего не скрывая, наплевав на всякую там «военную тайну». Надоело мне играть в эту глупую игру да ещё перед моим новым непосредственным начальством. Он искренне удивился.

- Назначение нашей воинской части вообще-то наоборот, связь качать. А телевизор ты отремонтировать сможешь?
- Нет! - опять честно я признался. В то время я ещё не знал, что в советской армии лучше скрывать свои знания и умения. Но в этом случае я был абсолютно откровенный. Я ещё тогда не знал, что от этого ответа завесило многое, возможно, вся моя дальнейшая судьба, а возможно и сама жизнь - её длинна и укороченность.
- А жаль, а то я уже думал тебя отправить служить в ремзвод… Хорошо, иди в ПУС-2 к прапорщику П. Становись на довольствие!

Смысл этих слов я тогда ещё не понял. «Ну и терминология у них!» - подумалось мне. Этот майор показался мне художником, что вечно рисует собственный портрет в воздухе кусочками времени. Только сам он ещё не догадывается об этом…

Итак, ремвзвод и порядки в нём я мог наблюдать со стороны (на своё счастье!) - часть их бытия, ибо жили они в той же казарме, что и ПУС-2. Хотя разве это жизнь…

Командовал ремвзводом лейтенант К. Солдаты называли его по разному: литёха План, Ганджубас, Дымок. Впервые я увидел глаза человека, которые ничего не выражали, не изменялись в зависимости от обстоятельств и ситуации. Я до этого думал. что глаза - это зеркало души. Но оказалось, что не в этом случае. Такое было впечатление, что глаза у него искусственные. Или им просто что-то мешает отображать, или им нечего отображать - в глубинах черепа этого существа не было ни души, ни мыслей, ни чувств. Он всегда ходил в кожаных перчатках - даже в казарму к солдатам заходил только в них - без шинели, но в перчатках. В любую погоду и даже летом. Я сначала подумал, что у него шрамы на руках или кожное заболевание, и он это скрывает. Но как-то на плацу, на морозе он перчатки снял - руки у него оказались обыкновенные. Причину этой привычки я узнал позже - в перчатки у него были вшиты свинцовые пластины, поэтому удар его кулаков был особенно тяжёлый и болючий. Я тогда впервые увидел, как офицер бьёт солдат - жестоко, беспощадно, люто, с наслаждением (которое никак не отражалось на лице - лицо так и оставалось застывшим, а глаза стеклянными). Бил он солдат по любому поводу и без повода - при малейшем подозрении на невыполнение задания, многие из которых выполнить было просто невозможно. Ремвзвод постоянно что-то ремонтировал - и днём, и ночью. Техника постоянно ломалась - и новая, только что с завода, и старая, которая просто разваливалась, но должна была ещё служить долго. Совок - он и есть совок, качество ещё то. Командир бил героев-ремонтников без предупреждения - сначала бил, а потом объяснял за что. Для экзекуций он выбирал двоих «основных» - двоих лбов-авторитетов, которые потом жестоко били всех остальных. Но не смотря на это, ремвзвод считался элитой - их редко ставили в караулы и в наряды. Солдаты ремвзвода держались отдельно от остальных, не входили в землячества, мало с кем общались, не принимали участия в массовых драках и разборках, которые происходили в казарме регулярно, чуть ли не ежедневно.

Во взводе господствовала дикая атмосфера жестокости и унижения. Там был один солдат не обделенный интеллектом, но почему-то немного беспомощный и заторможенный в быту. Он превратился на объект постоянных издевательств. Несколько раз его «товарищи» по службе практиковали над ним некую странную процедуру - этого солдата связывали, брили ему голову, а потом били по лицу так, что лицо превращалось в сплошную гематому - мама бы родная не узнала. Потом относили в санчасть, ибо сознание он, естественно, терял. В санчасти он лежал некоторое время и периодически выглядывал в открытое окно на плац и пел голосом, исполненным безнадёги: «Ой, вы, ой, вы, серые шинели…» Особенно он это любил проделывать во время развода. Увидев его замполит - майор Ф. орал: «Ты, идиот! Спрячься!»

Солдаты ремвзвода относились к так называемому «ЧМО» - «чрезвычайно мощной организации» - к обслуживающим подразделениям батальона. Эти солдаты жили своим замкнутым миром, который не любили, в который не хотел вмешиваться и влезать никто.

Ремвзвод был единственным взводом в части, где проводилась строевая подготовка. Остальным было не до того. Это тоже было любимым развлечением их командира - лейтенанта Ганджубаса, хотя никто от него этого не требовал. Другие подразделения периодически маршировали только после развода или перед обедом, или в честь праздника. Но ремвзвод в маршировке отличался неким остервенением в печатаньи шагов - сапоги они подковали снизу металлом - небольшими металлическими подковами и прочими железными деталями. Печатали шаг и звенели.

Однажды во время такого маршировки под ноги ремвзвода бросилась собачка - водятся такие иногда на территории воинских частей. Солдаты их любят, называют смешными кличками - «Дембелем», «Летёхой» и прочая. Почему то эта собачка очень не любила солдат ремвзвода. Загавкала и бросилась под ноги. Но ни одна мышца не дрогнула на лицах «героев-ремонтников», никто не отвёл взгляд, направленный куда-то в пустоту, они продолжали печатать шаг. Собачка только раз успела пискнуть попав им под сапоги, из-под кованных ног полетели какие-то кровавые ошмётки и на плаце осталось пятно некого бурого растоптанного месива.

                             «Кто ко мне позовёт завёрнутых в саван немой?
                               Или в бездну могилы доносится голос земной?»
                                                                                         (Абу-аль-Атахия)

Почему N-скую воинскую часть гарнизона в те времена (1983-1985 гг.) солдаты называли «батальон смерти», я понял быстро. Прежде всего по причине высокой частоты «несчастных случаев». То солдат под машину попадал – головой под колесо (мозги по асфальту), то под танк – загоняли танк в бокс задним ходом, и почему-то один солдат прямо под гусеницы. Осталось от него одно месиво. Странно то, что танк то медленно ехал… Понятно, что солдатика под гусеницы специально толкнули, но виноватых, разумеется, не нашли. То тяжёлые ящики грузили на складе и один железом кованный прямо служивому на голову с высоты, то током высокого напряжения кого-то ударит, то просто поскользнулся солдат, упал и головой об бетон – и так восемь раз подряд. И всё происходило абсолютно случайно. Только очень часто.
Даже за пределами части с солдатами батальона происходили несчастные случаи – отправили солдата с поручением в другую часть, а он почему-то вместо военной части оказался на вокзале и попал под поезд.

О неосторожном обращении с оружием я уже молчу. И каждый случай заслуживает особого повествования – каждый отдельная драма со своей передисторией – тёмной как Варфоломеевская ночь, каждый – целая запутанная пьеса обрастающая мифами и версиями.

Взять хотя бы поездку радиостанции «Р-…» под командованием лейтенанта М. во время зимних учений 1984 года: поехали, а две высокие телескопические антенны на крыше «кунга» опустить забыли. И проезжали как раз под высоковольтной линией – и к-а-а-к долбануло – от радиостанции, автомобиля, экипажа остались только обугленные останки. Только «прапор» уцелел – его на несколько метров из машины выбросило. Целый и невредимый остался. Только дар речи потерял. Так что причины сего происшествия он жестами объяснял. Как это могло произойти – огромная тайна и загадка. Так никто и не понял – командир экипажа то ли был идиот, то ли напился… Или просто подумал, что это не радиостанция, а троллейбус. Всё таки советское военное училище кончал.

Даже командир части несчастного случая не избежал. Его автомобиль на полной скорости на трасе (!) врезался в танк. Как водитель с танком не разминулся – я не знаю. Это нужно было уметь. Это особое водительское искусство. Командиру проломило череп, водитель и ещё один офицер сильно пострадали, а начальник штаба, который не отличался особыми умственными способностями остался живой и невредимый. Ни одной царапины. По поводу этого факта солдаты потом ещё долго зубоскалили: «Дуракам везёт!» Водитель выжил и пошёл под трибунал. Ему хотели «пришить» теракт, раскрутить «на всю катушку», но потом осудили за «непредумышленное преступление» на пять лет тюрьмы.

Кроме несчастных случаев – действительных или мнимых – солдаты гибли от самоубийств или пытались их осуществить. Стрелялись в карауле на посту, вешались ночью в умывальнике. Один для разнообразия пытался перерезать себе вены. Не мог дождаться караула что ли? И сделал это безграмотно – тёплой воды в казарме отродясь не было, а на кухне это процедуру ему конечно же совершить не позволили бы (чисто из эстетических соображений). В результате завели его в санчасть, ещё и выставили на всеобщее посмешище.

Стрелялись солдаты из автомата на посту. Прикладывали дуло к сердцу поближе или к голове и нажимали курок. Последствия выглядели страшно. АКМ (да еще от выстрела в упор) просто рвал тело на куски. Входное отверстие маленькое, кругленькое такое, а исходное… Причины самоубийства были, наверное, у каждого свои. Одни солдаты выдерживали мрачную атмосферу «батальона смерти» напоминавшую ад, другие нет. Вот и всё. Я не знаю ни одного случая в этой воинской части, когда причиной самоубийства было письмо с родины. Из дома то есть. Письма перед караулом давали – хотя это грубое нарушение правил – не было смысла не давать – солдат не хватало, в караул заступали через день. Были случаи, что и каждый день бессменно в карауле, хотя это уже вопиющее нарушение устава. Но что в «батальоне смерти» не нарушалось?

Интересно, что невыносимую атмосферу, этот дикий зверинец в батальоне создавали сами же солдаты. Это было обусловлено самим принципом формирования личного состава – сюда отсылали служить тех солдат и офицеров, которые провинились на службе в других частях или были там «забракованы». Поэтому среди солдат было много бывших уголовников отбывавших в прошлом срок, алкоголиков, наркоманов, психически больных, или просто больных, инвалидов (которых упорно не хотели комиссовать!). Были так же «политически неблагонадёжные», бывшие курсанты, которых выгнали из военных училищ, представители народов, которые считались «политически неблагонадёжными народами», или просто солдаты, которые совершили правонарушение, плохой поступок в другой части, но до «дисбата» не дотянули. Их отправляли сюда.

«Политических» за время моей службы я знал только троих: я, один литовец и один армянин. Возможно были ещё, но я об этом ничего не знал. Нас троих периодически «таскали» в «особый отдел». Или «особисты» появлялись в части нежданно негаданно по наши души. Каждый такой визит для нас мог быть последним – и мы это понимали. Нам каждому отдельно «промывали мозги», угрожали, запугивали с целью заставить доносить друг на друга. У каждого на этот случай была своя «отмазка». Например: «Я не знаю литовского языка, а он только со своими земляками разговаривает!» и прочее. Потом мы друг другу рассказывали о чём с нами говорил «товарищ майор».

Относительно офицеров – я не знаю. Хотя краем уха слышал недовольные разговоры, вот мол, отправили служить сюда – ни за что ни про что. Много офицеров и прапорщиков были после Афганистана – судя по их рассказам друг другу тоже водились за ними разные «грешки» со времен службы (точнее войны) в той несчастной стране. Были среди офицеров довольно колоритные личности. Например, служил у нас майор-«особист» В. – сын немецкого офицера СС, который был в советском плену на территории Казахстана. Майор В. этого не скрывал и даже носил фамилию папы и имя которое папа ему дал.

Офицеры в «батальоне смерти» служили очень разные – от интеллектуалов которых я искренне уважал до алкоголиков-дегенератов, которые напивались прямо на службе до поросячьего визга, били солдат и имели в своём лексиконе только нецензурные слова. О «золотом фонде советской армии» - прапорщиках нужно вообще говорить отдельно…

Кроме несчастных случаев и самоубийств солдаты гибли еще вследствие того, что их убивали. Не смотря на «мирное время» и удалённость сей воинской части от Афганистана – тогдашнего театра военных действий (ну и словечко же применили – «театр»! Для некоторых военных теоретиков, видимо, война – театр…). Бывало так, что батальон лёг спать в одном составе, а проснулся в другом – одного солдата ночью зарезали. Регулярно возникали драки в результате которых солдаты получали серьёзные ранения или становились калеками на всю жизнь. Я имею ввиду не банальные солдатские мордобои, а серьёзные драки, когда пускались в ход ножи, заточки, металлическая арматура и тому подобное. Не смотря на регулярные «шмоны» эти предметы в казарме были. Причиной драк кроме общей атмосферы озверения были ещё конфликты на межнациональной почве – солдаты объединялись в «землячества» по национальному и религиозному принципу, «землячества» друг с другом враждовали. Батальон напоминал какую то школу межнациональной вражды. И даже те, кто был от этого в принципе далёк, неминуемо в это втягивались. И это были солдаты – люди, которым регулярно выдавали в руки оружие и боевые патроны! Поэтому не все самоубийства были самоубийствами на самом то деле.

Я служил и думал: «Этот батальон – это зеркало современного общества, современной жизни, только всё здесь в концентрированном виде…» Выводы напрашивались печальные.

Вы спросите как я выжил? Нет, я не шёл ни на какие компромиссы с совестью. Я просто каждый день повторял сам себе одну и туже фразу: «Ни о чём не жалей, никому не доверяй, ни на что не надейся, ничего не бойся!» Это помогало…

«Какая бездна зла вокруг меня!»
(А. Довженко)

Как и в каждой воинской части любой армии мира в N-ской части Советской армии которую солдаты гарнизона нарекли «батальон смерти» в 1983 – 1985 годах была своя система наказаний нерадивых военнослужащих. «Наряд вне очереди» не котировался – так могли наказать разве что в шутку. И дело тут было вовсе не в тяжести несения сей службы (хотя много солдат с радостью пошли бы в наряд на кухню, а не в караул в сорокаградусный мороз). Солдат в отдельном гвардейском батальоне как и во всей армии в то время остро не хватало. В наряд и караул заступали через день – «через день на ремень» как любили говорить вечно усталые люди в зелёном «хэбэ». Я уже молчу о солдатах, которые несли свою службу круглосуточно – сидели бессменно за пультами радио- и телефонных станций, там же и спали в кресле не раздеваясь, под попискивание блоков аппаратуры и мигание лампочек. Как они при этом не сходили с ума – не знаю. Учитываю, что во время сна им зачастую приходилось просыпаться через каждые пять минут и отвечать на позывные. И то эта служба считалась «тёплым местом» - не нужно было замерзать на лютом морозе или возиться с едкими или горюче-смазочными веществами. У одного солдата от такой постоянной «возни» руки превратились в сплошную гниющую рану, но его всё равно заставляли ежедневно выполнять ту же работу, которая была ему категорически противопоказана.

Поэтому наряды воспринимали как рутину, иногда даже как желательный «отдых». Поскольку среди солдат какого-то желания нести службу не наблюдалось, более того – каждый старался как можно больше эту службу проигнорировать и исполнения своих обязанностей избежать – «шланговать» на шинельном арго – система службы базировалась на наказаниях.

Всё делалось из-под палки – иногда в буквальном значении этих слов. К примеру, капитан П. всегда заходил в казарму с большой тщательно отполированной палкой которая напоминала бейсбольную биту и на которой он вырезал череп с костями. Бил он этой палкой жестоко и вдохновлено – особенно любил бить спящих. Во время своего дежурства по части любил в шесть утра неожиданно зайти в казарму, и кто не встал с подъёмом получал свою порцию ударов. Офицеру это приносило радость, ну и авторитет с каждым ударом повышался.

Другой офицер – старший лейтенант К. любил заходить в казарму с ведром холодной воды (и это зимой, когда температура в казарме была чуть выше нуля, а вода в умывальниках замерзала!). Так, что кто с подъёмом не встал тут же получал внеплановый душ прямо в постели. А учитывая то, что спали в форме, в шинелях не раздеваясь (так было теплее) – вообще радость – на плац на мороз всё равно выгонят мокрый ты или сухой…

Солдат которые вовремя не побрились (бритвы не было) и имели «на морде лица» щетину брили довольно оригинальным способом – полотенцем. Для этого солдата связывали, привязывали к стулу (руки за спиной), сзади на лицо набрасывали жёсткое армейское полотенце и с силой лицо натирали, пока щетина вместе с кожей не слазила.

Это были, так сказать, лёгкие неофициальные наказания. Были конечно и совсем банальные и неэкзотические, когда солдата тупо били ногами. Иногда до полусмерти… Но про это писать не интересно.

К официальным наказаниям относилась гауптвахта. Это классика жанра! И это действительно был не сахар – всё там делалось под дулом автомата, после недели гауптвахты солдаты возвращались в часть опустошённые, в глазах темнела бездна пустоты. Наихудшее на гауптвахте – это, конечно же, карцер. Он представлял собой бетонное подвальное помещение – вечно холодное (о зиме я уже молчу), без окон с лампочкой под потолком, которая вечно горела. В помещении был только бетонный столбик метровой высоты посредине. На пол наливалась холодная вода – по косточки, для усиления эффекта в воду бросалась хлорка (от души - побольше). У солдата забирали верхнюю одежду и сапоги, заталкивали в помещение. Единственный способ выжить – это залезть на этот столбик и седеть без сна балансируя, замерзая и задыхаясь от испарений хлорки. Тот кто выдерживал сутки в таком карцере напоминал тень. Но некоторых кидали в карцер и на трое суток…

Но в части практиковали преимущественно неофициальные наказания. Одно из наиболее страшных – «зимнее». Зимой, когда в тех краях трещали лютые морозы и доходило до минус сорок а иногда и ниже, человека туго связывали по руках и ногах и кидали в помещение расположенное на улице и которое естественно не отапливалось. Оставляли в таком положении на часок-другой. Для усиления эффекта обливали водой. На дворе не мороз – морозище, снег под ногами скрипит, в каптёрке не теплей чем на улице, порой холодней. Двигаться человек не может. Кричать не имеет смысла. Остаётся лежать и чувствовать, как замерзаешь, как холод забирает из тела жизнь, естество пронизывает леденящий ужас. Леденящий - в буквальном смысле этого слова. Хуже всего если о человеке при этом забывали и забирали из «холодной» слишком поздно. Я видел такого солдата. Он лежал в казарме на полу покрытый слоем льда. Верёвки с него срезали, но тело продолжало сохранять ту же форму. С носа висели ледяные сосульки, лицо и короткая стрижка были покрыты инеем. Я думал, он не выживет. Но постепенно тело возвращалось к жизни, дыхание усиливалось, пальцы начинали двигаться… Как это ни странно, но он почти не получил обморожений – ну, кроме ушей и кончика носа…

Ещё один солдат которого вот также наказали и «забыли» о времени экзекуции сумел как-то выбить двери ногами, перерезать верёвки и убежать через забор. Он был худой как тростина с руками-палочками и с вечно испуганным выражение лица. Ходячая карикатура на человека. За что его так жестоко наказали - я не знаю. Возможно, за то что у него в тот день была грязная форма. Или за то что он плохо помыл полы в «Ленинской комнате». Блуждая по городу он подошёл к милиционеру и сказал: «Я сдаюсь советской власти!» Его повезли на армейскую гауптвахту. Я представляю как он мысленно радовался по дороге: «Ура! На гауптвахту! Я буду дышать, есть перловую кашу, быть в помещении с плюсовой температурой, буду жить, жить и жить!!!»

После гауптвахты его перевели в другую часть – больше о нём я ничего не слышал. В следствии инцидента приехали в часть проверяющие – всех ругали громко: «Как это так?! Что за порядки?! Как можно так над солдатами издеваться?!» Но на этом всё и кончилось. Наказания морозом продолжались.

Особенно мне запомнился один случай. Весь батальон построили на плацу в мороз и метель. Троих солдат вывели из строя, заставили снять шапки и полчаса стоять перед строем с непокрытой головой (тут и в шапке было холодно – продувало убогую шинельку насквозь). Снег таял на их лысых головах. Единственной виной их было то, что они побрили головы бритвой, а положено было иметь короткую стрижку. Как они не заработали менингит – я не знаю…

                                  «Облакам вслед,
                                    Плывущим по небосводу,
                                    И я иду…»
                                                       (Такахама Кёси)

Прибыв осенью 1983 года в N-скую воинскую часть советской армии М-ского гарнизона, после небольших формальностей я наконец переступил порог казармы. Свой вещмешок я сдал в «каптёрку» прапорщику К. Увидеть его я, разумеется, уже и не мечтал. Это я понял, увидев пылающие восторгом глаза нескольких солдат, что стояли около «каптёрки» и просто прикипели взглядом к моему вещмешку. Как это ни странно, но одну вещ мне всё-таки вернули через пару месяцев - это была книга - «Кобзарь». Я сохранил, пронёс её сквозь всю службу, хотя у меня могли сто раз её отобрать и уничтожить. Я читал эту книгу при малейшей возможности - эта книга помогла мне выжить, выстоять, остаться человеком в том зверинце.

После этого я вошёл в казарму. Казарма меня поразила своей неаккуратностью - она была ужасно грязная, на кроватях не было белья - только старые дырявые грязные матрацы и видавшие виды одеяла. Ко мне сразу подошло несколько солдат. После нескольких банальных вопросов и фраз: «Как тебя зовут? Из какой части направили сюда? Почему? Где раньше служил? Знакомься - это Гоча, это Сосо, это Ахмед, это Расул…», спросили: «Ты говоришь с акцентом. У тебя лицо не такое как у русских. Ты кто?» Я понял, что они имеют в виду национальность. Я ответил, что я украинец. Они как то с грустью посмотрели на меня и сказали: «Твоих земляков здесь нет…» И потом такая печаль и безнадёга появилась в их глазах. И ушли. Я услышал ещё фразу одного из уходящих: «А я сначала подумал, что он сван - немного похож…» Я тогда не понял смысла этих фраз. Ну, нет в части кроме меня ни одного украинца - ну и что? Разве это трагедия? Хотя весьма странно. В те времена советская армия была переполнена украинцами, тем более тут - в глубинке России. Но потом я всё понял и довольно быстро.

Оказалось, что все солдаты батальона были чётко поделены на землячества. Землячество - это единственное на что солдат мог надеяться, единственное место, где солдат мог найти поддержку, помощь. Землячеств в батальоне было много - грузинское, армянское, азербайджанское, северокавказское (преимущественно, народы Дагестана и адыги), татарское, среднеазиатское, прибалтийское, и несколько русских. Во многих землячествах господствовала атмосфера истинной дружбы, истинного братства. За земляка готовы были отдать жизнь, пойти за него на нож, на заточку, на кусок арматуры. Заступится, даже если силы в драке были явно не равны. С земляком делились последним, выручали и помогали во всём, даже если земляк сто раз был не прав. Земляки всегда держались вместе, в караулы и наряды заступали вместе - по нескольку в один наряд или караул одновременно. Офицеры это не одобряли, но с этом мирились. Такие обычаи господствовали далеко не во всех землячествах. Настоящее братство было только в кавказских землячествах, в других - в меньшей степени. А в русских землячествах (которые делились между собой по территориальному принципу и между собой враждовали) господствовала дикая «дедовщина» по отвратительный обычай «продажи в рабство». Я вот о чём.

Подходит солдат из одного землячества к солдату из другого землячества и протягивает ему пачку сигарет - дорогих, с фильтром. Сигаретами не принято было угощать. Тем более дорогими. Сигареты выполняли функцию денег. Тем более угощать солдата из другого землячества. Если угощает, значит не просто так. Но тот берёт - одну и вопросительно смотрит на «угощающего»:

- Бери всю пачку! Слушай, нужно мне одного солдата на ночь - казарму помыть… - и показывает пальцем на какого-то «зёму» - земляка то есть.
- Да бери хоть навсегда! - и загребает себе лапой в карман пачку.

А это значит, что этот бедный солдат с синдромом хронического недосыпания будет целую ночь «драять» казарму, которую уже неделю не мыли, которая уже на три пальца грязью заросла. А если откажется, то его жестоко изобьют или покалечат. Правда, если он плохо помоет (что более вероятно), то его всё равно побьют, хотя, может, и не так жестоко…

Другие землячества, кроме русских, никогда себе такого не позволяли. В каждом землячестве господствовали свои неписанные законы, нарушать которые никто не смел - тогда он мог получить ножом в живот от своих же земляков.

Все землячества между собой враждовали. Причём враждовали жестоко, дико. Как раз перед моим прибытием на службу в эту воинскую часть произошла жестокая массовая драка между армянским и азербайджанским землячествами - были убитые и покалеченные с обеих сторон. После этого случая в часть несколько раз приезжал отец одного из покалеченных солдат, требовал справедливости, найти виноватых, хотел, чтобы сыну дали хоть какую-то пенсию по инвалидности, но всё напрасно. Я до сих пор помню глаза отца этого солдата… И всё это, напомню, происходило задолго до трагических событий 1988 года.

Я тогда впервые столкнулся с тем, что в Советском Союзе люди могут так ненавидеть друг друга только по причине принадлежности к определённой национальности. До этого я свято верил в сказки о «едином советском народе» и «нерушимой дружбе народов СССР».

В землячество принимали по какому-то странному на первый взгляд принципу. В армянское землячество, например, принимали людей, которые никогда не бывали в Армении, не знали армянского языка и даже на армян не были похожи. Я потом узнал, что они были армяне по крови.

Один солдат был родом из Ашхабада, знал туркменский язык и наивно думал, что его в туркменское землячество примут. Но как только он заговорил с «земляками», они удивлённо посмотрели на него и спросили: «Ты, наверное, татарин?» Между туркменским и татарским землячеством были дружественные отношения. Но на свою беду он был и не татарин, и не туркмен. Его тут же жестоко избили.

В землячества принимали по крови. До этого я думал, что этот так называемый «зов крови» о котором писал в своё время Джек Лондон, выдумка, миф. Оказалось, что есть у людей нечто, что их соединяет, народ - это не просто сообщество людей. Что-то есть в генах, что определяет характер, поведение, мировосприятие. Только в советской армии этот «зов крови» выливался во вражду и жестокость.

У многих солдат в части не было земляков - они были сами по себе. Им приходилось тяжело. Если угрожали им некие «мордовороты», надеяться можно было только на самого себя. Выживать и оставаться человеком при этом было тяжело. Но это было необходимо 0 оставаться человеком любой ценой - даже если за это приходилось платить жизнью. Ибо если перестаёшь быть человеком, то стоит ли тогда жить?

Было в части пятеро лбов, которые держались отдельно, считали себя особыми, «истинно русскими», «чистокровными», чуть ли не «высшей расой», а всех остальных соответственно «людьми второго сорта». Они терроризировали солдат других национальностей, если их некому было защитить. В той воинской части служил всего один солдат еврей - они его жестоко избили. Разумеется, только за то, что он еврей. Интересно, что кавказские землячества они трогать боялись - естественно, подонки всегда в душе трусы. Они нападали только тогда, когда чувствовали явный перевес сил. Плохо приходилось тем, чьи земляки уехали «на дембель» и солдат оставался один. Хотя бы временно. Тогда, всё что накопилось в других землячествах против этого землячества, выливалось именно на этого солдата. Как-то случилось так, что все армяне уехали домой, остался один. Через несколько дней эти пятеро мордоворотов его жестоко избили только за то, что он армянин.

Мне часто вспоминается один солдат кореец. У него было распространённое среди корейцев имя Ким. Кроме него в «батальоне смерти» других корейцев не было. Он был интеллигентным и очень умным человеком. Но обязательно некоторым «людям» нужно было его оскорблять, унижать, смеяться над ним и издеваться. Особенно нравилось некоторым бросать в его адрес реплики по поводу его фенотипических признаков. На его счастье, его назначили телефонистом на телефонную станцию батальона. Он так и просидел два года в маленьком помещении, заставленном аппаратурой, сидел круглосуточно в кресле в наушниках и когда приходил сигнал отвечал: «Ирбит!» Слушал слова, например: «Дай мне «Вазу»!» И втыкал телефонный штекер. Почти как во времена революции: «Девушка! Дайте мне Смольный!» Можно было бы сделать эту станцию автоматической, но нет - нужно было посадить солдата, чтобы он там дежурил. Он почти не выходил из станции - там же и спал в кресле в наушниках, периодически просыпаясь, когда приходил сигнал. Выходил разве что в столовую покушать и то отдельно от всех. Хотя его кресло для «автопилота» не очень то подходило («автопилотом» называли солдаты сон сидя или стоя - компенсируя хроническое недосыпание). Я бы от такой службы за два года свихнулся. А он выдержал. Ему бы монахом в буддистский монастырь - он мог бы годами медитировать, созерцая стену. Станция его была рядом с комнатой дежурного по части. Офицеры часто заглядывали в его комнатку и кидали оскорбительные реплики - с их точки зрения это было смешно: «Ким, почему ты посылку получать не идёшь? Тебе же посылка пришла! Твой папа Ким Ир Сен прислал тебе горсточку риса, дохлую крысу и свой огромный портрет! Теперь будешь ходить по плацу с портретом и надписью «Папа» и кричать: «Да здравствует идея Чуч-хе! Пусть развеваются три красных флага! Ха-ха-ха!» Или: «Ким! У меня к тебе два вопроса. Куда делась наша караульная собака? И чего ты там жарил на кухне? Ха-ха-ха!» И это офицеры! «Люди чести и совести». Советский офицер это было нечто. Ким очень обижался. Однажды я увидел его около зеркала. Он долго и внимательно смотрел на себя, а потом сказал: «У тебя нет Родины, Ким!!!» Офицерам он мстил особым способом - он не снимал наушников, когда они просили по телефону: «Дай мне город!» И слушал их разговоры с любовницами. Однажды даже переключил телефон на громкоговоритель в казарму - солдаты долго потешались. Кроме того, отдельные офицеры развлекались во время службы «сексом по телефону». В Советском Союзе это тоже было, только нелегально, подпольно, хотя об этом сейчас никто не вспоминает. Ким знал всё, что должно было произойти в части. Знал раньше, чем кто либо. Даже водитель командира со своими ушами и то не был так проинформирован. Как то ночью я зашёл к нему на станцию, разговорились (мы были в дружеских отношениях). Ким сказал, что может, пользуясь аппаратурой станции прослушивать любой разговор в Советском Союзе. Я не поверил. Тогда он чем то клацнул на блоках и послышался чей то разговор - каких то людей. Он тут же вмешался в разговор, сказав: « Да здравствует советско-корейская дружба!» Собеседники очень удивились. Офицеры конечно знали, что Ким их разговоры подслушивает и периодически кидали в трубку фразы: «А теперь пару слов скажем одной … морде!»

Интересно, что с землячествами офицеры подобных реплик не позволяли. Это могло иметь последствия. Однажды прапорщик К. построил наряд, в который заступило татарское землячество почти в полном составе и сказал им: «Ну что? … морды! Говорите, что нам татарам всё равно, что пулемёт, что самогон, лишь бы с ног валило? А?» Но в ответ увидел злые взгляды, сжатые кулаки и услышал фразу: «Думать надо, а потом уже говорить! Слова выбирать надо!» Он ответил: «Ну, вы совсем обурели!» Но больше себе таких фраз не позволял, понял, что это может очень плохо кончится.

В землячествах принято было говорить на родном языке. Кто родного языка не знал, старался хоть немного выучить, что бы понимать о чём идёт речь. Для солдат, которые не имели земляков, единственным выходом было навести дружественные связи с каким-то другим землячеством - хотя своим этот солдат никогда не станет, но станет частично своим, полусвоим, а это уже кое что. На смерть за тебя не пойдут, но хоть какая-то помощь и поддержка возможна. Иногда это спасало жизнь. Приставят нож к горлу, а тут крик: «Не трогай его!» Отпускали. А вдруг защитят. А с некоторыми землячествами связываться просто боялись - зарежут без лишних разговоров.

Я подружился с людьми из разных землячеств - и прибалтийских, и кавказских. В людях с Кавказа я уважал гордость и непокорность, верность обычаям, братство, уважение друг к другу, честь. Я начал изучать несколько кавказских языков и даже имел некоторые успехи в этом моём языкознании - я мог перекидываться фразами, поддерживать разговор на элементарном бытовом уровне. Своим для них, я естественно, не стал, но нашёл среди них хороших приятелей и друзей. Печально, что мои друзья иногда смертельно враждовали между собой…

О том, что некоторые народы Советского Союза между собой страшно враждуют, я тогда ещё не знал. Я это узнал именно в советской армии. Впервые с этим я столкнулся именно в этом батальоне. И для меня это было каким-то ужасающим открытием. Стою я как-то на первом посту около флага. Мимо идут двое незнакомых мне солдат. Их, наверное, прислали из другой воинской части в командировку или чего-то там грузить. Они спросили меня, не подходя близко: «Слушай, боец, а армяне в вашей части есть?» «Нет, сейчас нет. Были, но все уехали на дембель домой. Был ещё один, но он сейчас в госпитале…» Я чуть было не сказал: «Избили его очень жестоко какие-то мордовороты, не знаю за что…» - я тогда ещё не знал, что побили его только за принадлежность к своей национальности, но не сказал этого, прикусив язык. Они опечалились. Я хотел их чем-то порадовать, подумал - рядом же тоже другие живут - почти земляки, может они с ними захотят поговорить, и сказал: «Азербайджанцы в части есть!» Они вдруг побледнели, выражения лиц у них изменились, они развернулись и ушли. Тогда я не понял, почему у них такая реакция.

Яркий пример «дружбы народов» я увидел через некоторое время в казарме. Вечер, все устали. Сидят или лежат. Вечерней проверки ещё куча времени. Тут заходит в казарму рядовой О. У него в военном билете вместо фамилии написали имя, вместо имени - отчество, вместо отчества - слово, которое на их языке означает принадлежность к чему то. Он стал среди казармы и громко, с сильным акцентом начал говорить, будто выступая на сцене: «А где рядовой Г.? Нет? Он же … (назвал его национальность с выражением сильного отвращения на лице). А они вообще не люди. Они же …» Тут он начал подбирать разные оскорбительные слова. Потом торжественным тоном начал декламировать стихи - плоды его собственного, с позволения сказать, «творчества» - редкий образец безграмотной графомании. Суть этих стихов была в том, что представители той национальности, к которой принадлежал рядовой Г., очень плохие люди. Следует отметить, что представителей землячеств - ни его, ни рядового Г. в казарме в то время не было. Все слушали эту глупую «речь» без какого либо интереса с обычным выражением зелёной тоски и безнадёги. Не дождавшись аплодисментов, рядовой О. с гордостью развернулся и вышел. А через считанные минуты в казарму вошёл рядовой Г. Ему тут же, смакуя, пересказали услышанную «речь». Рядовой Г. сначала побледнел как стена, потом покраснел, как коммунистический флаг, потом опять побледнел. Кулаки у него сжались. И тут, как по заказу, в казарму заходит весёлый и беззаботный рядовой О. Увидев Г., он окаменел, на лице застыло выражение ужаса. Он не мог даже шелохнуться. Рядовой Г. просто взорвался: «Иди сюда!!! Я тебя зарэжу!!!» В его правой руке блеснул нож, а левой он схватил табуретку и запустил её в рядового О. Табуретка не попала, О. рванул из казармы, рядовой Г. за ним… К счастью, рядовому О. удалось убежать, он где-то временно спрятался.

Но часто подобные конфликты заканчивались более трагически. Однажды вечером, вернувшись из нарядов и караулов, казарма постепенно готовилась ко сну. Отбой уже прозвучал, дежурный офицер ушёл себе спать (пошла она, эта служба куда подальше), но казарма затихала постепенно - у каждого были свои дела. Неожиданно громко прозвучало: «Н.! Иди сюда!!!» Н. остановился и побледнел, но идти даже не думал - только смотрел со странным застылым выражением лица на того солдата, что тоже стоял посреди казармы. Это напоминало сцену из какого-то старого дешёвого вестерна. Подойти он не имел права - этим бы он унизил бы своё землячество. За спиной у него встали его земляки: «Не трогай его!» Тут же за спиной другого солдата будто выросли из пола его земляки. «А почему я должен его не трогать?!» Тут же вскочили с кроватей другие землячества. Разные землячества заключали между собой временные или постоянные союзы - если землячество А имеет конфликт с землячеством Б, то землячество В поддержит землячество А. Но это совсем не значит, что если землячество А будет иметь конфликт с землячеством Г, то землячество поддержит землячество А, может как раз наоборот - вчерашние друзья станут врагами. Атмосфера в казарме накаляется. Солдат повторяет: «А почему я его должен не трогать?!» «Потому что я так сказал!!!» Они приближаются друг к другу - и не только они. Казарма моментально делиться на два враждующих лагеря. У солдат в руках блестят ножи и заточки, кто-то отрывает металлические дуги от кроватей, кто-то хватает табуретку. Дежурный по роте моментально прячет ключи от оружейной комнаты - так, на всякий случай. Туда всё равно никто не полезет - сирена завоет, дежурный по части тогда проснётся и поднимет караул по тревоге. Но на всякий случай… «А мне [всё равно], что ты сказал!!! Ты [очень плохой человек, я с твоей мамой имел интимные отношения]!!!» Это смертельное оскорбление. Удар! Драка как взрыв распространяется по казарме. Кто-то пробует избежать этого всего и прячется под кровать. Но его и там найдут: «Ах ты [развратная женщина]! Все дерутся, а ты в кусты!» и он тоже получает своё - всё равно от кого. Через некоторое время драка затихает. Все расползаются зализывать раны. Сильно раненых относят в санчасть.

Утром построение. Все стоят с разбитыми лицами, синяками, гематомами. Ни одного целого лица в строю. Командир обходит строй: «Что вчера было??? Что было ночью, я спрашиваю???» Все молчат, только виновато улыбаются. С окна санчасти выглядывают лица, на которые даже страшно смотреть.

И эти люди держали в руках оружие! Я часто думал, а что будет, если они пойдут в бой - настоящий бой. Тут уже не надо и врага - они же в первом же бою друг друга перестреляют! Как может воевать такая армия? Я стоял в том строю и с ужасом осознавал - если бы война, я бы тоже нескольких негодяев из этой воинской части застрелил. В первом же бою. Неужели я тоже зверею?

Примечания:
[…] - приблизительное содержание фразы. В оригинале было совсем не литературно.

«Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас…»
(И. Бродский)

Во время моей службы в N-ской воинской части империи пришлось мне как то познакомиться с неким человеком, который бегство (от чего-либо) мыслил как философию своего бытия – способом существования. В том кусочке гигантской военной машины, в котором выпало мне служить в 1983 – 1985 годах было немало странных людей – в те годы брали в армию всех: больных и здоровых, интеллектуалов и полных дегенератов, чудаков и людей с, так сказать, явными завихрениями в голове. И откупиться от армии было почти нереально. Службу воспринимали как неизбежную фатальную ноту скучной мелодии жизни.

Среди солдат, тянувших нелёгкую лямку казармы, случались представители самых разных национальностей – порой известных только узкому кругу специалистов (этнографа бы туда!). Рядовой С. был уйгуром. Большинство его соплеменником проживает в Поднебесной. Ему же выпало родиться в соседней империи. Занимался он в своей гражданской жизни выпасанием стад парнокопытных животных на горных лугах Ала-тау. И жилось ему, может и не очень легко, но свободно.

Как то в его убогой лачуге пастуха кончилась соль, и он подался в ближайшее селение, лежащее в долине каменистых хребтов. Там его изловили и забрали в войско – молодой пастух пришёлся как раз под аршин. В N-ской воинской части ему совершенно не понравилось. Причём не понравилось всё – от способа бытия до методов пополнения телом энергии. А посему решил он вернуться в родные горы. А поскольку не пускали за порог (точнее за зелёный забор) – бежать. Заметив, что в воинской части в избытке имеется различное оружие, за которым присмотр был весьма и весьма небрежный, и подумав, что в жизни пастуха борьба с волками неминуемый аспект бытия и скорострел автоматом именуемый будет в этом деле весьма пригоден, служивый С. прихватив эту окаянную железку и буханку хлеба убежал из воинской части. Добирался домой он в вагонах товарных поездов. Каким образом он узнавал, куда и какой товарный поезд едет (имея о географии Евразии весьма туманное представление) – великая загадка. Но до родных краёв он всё же добрался. И там где дорога железная оборвалась он пошёл пешком. (Можно только представить себе это путешествие! Это же была целая эпопея!)

Дорогой, имея довольно много времени для раздумий и размышлений, он понял, что в родных горах на лугу пахучем и привольном его опять же поймают и вернут в опостылое войско. А посему решил он перейти китайскую границу и присоединиться к большинству своего народа. Границу царства ему перейти не удалось – его поймали пограничники. Сопротивления он не оказывал и честно признался, что в армии ему не понравилось, он оттудава ушёл и путь держит к своим сородичам в Срединное царство с целью вернуться к скромной жизни пастуха.

Его отвезли назад в N-скую воинскую часть и предали в руки созванного по причине сей оказии военного трибунала. За такие деяния в те годы наказание следовало строгое – вплоть до смертной казни растрелянием. Но приговор трибунала оказался на удивление милостивым – два года дисбата. Это сразу в N-ской воинской части стало легендой и вызвало немалое удивление и толки: «Как?! С оружием бежал и только дисбат?! Рядовой NN десять рублей украл – и ему дали десять лет тюрьмы – по году за каждый рубль! А тут только два года дисбата!» (Была такая оказия в перед этим в отдельном батальоне, была. При этом рядовой NN чуть не убил продавщицу в магазине за эту десятку – ему за разбой десять лет на каторгу.)

Не ведаю, почему чёрный трибунал красной армии был к рядовому С. так милостив. Возможно, на трибунал повлиял тот факт, что рядового С. перед бегством зверски избили пятеро «лбов» за плохое знание русского языка. Или ещё были какие то обстоятельства…

Отбыв наказание в дисбате рядовой С. вернулся в N-скую воинскую часть для продолжения несения службы. Правда, склонности к дисциплине у него не появилось. Скорее, наоборот. Кроме того, он стал озлобленным мизантропом. Почти ни с кем не общался.

Кроме того, у него появилась странная привычка: он периодически брал на кухне нож и резал себе руки, ноги, грудь, голову. После этого он шёл в санитарную часть, где ему, естественно, делали перевязку. Забинтованный он ходил по казарме и бросал в пространство фразы (хотя его никто ни о чём не спрашивал): «Вот, поранился, не могу службу нести, в караул не могу, в наряд не могу…» Как только раны заживали – он повторял эту процедуру.

Отслужив таким образом четыре года вместо положенных двух, окончил службу плохо – отлучившись самовольно в город перед самым увольнением в запас, он попал под колёса автомобиля и был задавлен насмерть. Он, всё таки, убежал от всех – от службы, от людей, вызывавших у него отвращение, от мира сего серого. Он прекрасно понимал, что свободу как таковую не получают в подарок, свободу можно только обрести, достигнуть, завоевать. Всё равно как – или кромсая своё тело или отрекаясь от всего и от всех. Он всё таки убежал – от жизни с которой примириться не мог. Пускай, в Великое Ничто. Но последнее бегство ему вполне удалось. Мне по этому поводу вспомнилась одна бессмертная фраза из Борхеса: «Я никогда не был членом ни одной организации». Подобную абсолютизацию свободы индивидуума мы найдём разве что у Чжуан Цзы. Вероятно, существует определённая порода людей, для которых понятие «внутренняя свобода» есть не более чем абстракция. Для них любое ограничение вызывает настолько сильный протест, что они готовы даже на уничтожение собственной плоти или прекращение земного существования во имя уничтожения диктата со стороны другой личности. Это бред – мысль о том, что существуют народы, привыкшие к деспотизму и рабству. Каждый ищет свой путь к свободе или к иллюзии свободы.

Спросите, для чего я, собственно, разукрашиваю чёрно-белые картины совка красками осени? Так, ни для чего…

                         «Генерал! Вас нету, и речь моя
                           обращена, как обычно, ныне
                           в ту пустоту, чьи края - края
                           некой обширной глухой пустыни…»
                                                           (Иосиф Бродский)

Семидесятые годы были в Палеарктике годами лицемерия. Начало восьмидесятых прибавил к этому капли цинизма и ожидания чего то. То, что было - было маразмом, но ещё нечто висело в воздухе - назовём это ожиданием. Если откровенно, то в 1983 году я считал, что людей чести уже не существует на белом свете, или все они сидят - кто за решёткой, кто в краях не столь отдалённых, а кто в собственной норе. Как я ошибался! Оказывается, люди чести, которые во имя этого забытого в те годы понятия готовы отдать всё - жизнь, свободу - существуют. И они рядом. Во времена моего пребывания в советской армии и службы чужой империи в N-ской воинской части мне довелось в этом убедиться. Более того, оказалось, что существуют люди, которые во имя выяснения сути высказываний готовы поставить на кон всё и сознательно переломать свою судьбу.

Однажды в N-скую воинскую часть, которую солдаты гарнизона между собой называли «батальон смерти» привезли пополнение новобранцев. При этом все они были родом с Кавказа - представители очень разных народов эти горы населяющих. Адаптировались они к условиям своей новой армейской жизни тяжело - слишком многое у них вызывало внутреннее сопротивление. Это в полной мере относилось и к рядовому Т. Жаль, не могу припомнить точно его национальности. Впрочем, это и к лучшему. Разных народов живёт на Кавказе более двухсот. Так об этом пишут этнографы. Никто даже точно не знает сколько народов там живёт, и кого можно считать отдельным народом, а кого этнической группой. Говорили о его национальности разное - я боюсь ошибиться.

Но я не о том. А вот о чём. Вот о каком случае, с позволения сказать. Однажды солдату Т. приказали осуществить очищение Ленинской комнаты от грязи там накопившейся по нерадивости служивых. Другой солдат - великоросс громогласно засомневался в качестве исполненной рядовым Т. работы, применяя при этом нелитературные высказывания и выражения, которые напрасно было бы искать в словарях русского языка. В частности, он вспомнил матушку рядового Т. (о которой он, естественно, не имел ни малейшего представления, а также понятия не имел об отношении к матери у жителей Кавказа). Он сказал, что с его мамой он осуществлял некий процесс. Как правило, подобные высказывания солдаты разных северных, славянских, в частности, национальностей не реагируют вообще, понимая абсолютную бессмысленность и фантастичность этого утверждения. Но в этом случае реакция солдата была совершенно иной, неожиданной, непредсказуемой и острой. Выражение лица рядового Т. из гордо-презрительного изменилось - наполнилось ненавистью, глаза сверкнули и громко прозвучало: «Ты нэ панимаешь, что ты сказаль! Ты же маю мат аскарбил! Я тэбя зарэжу!»

Никто на эти слова никакого внимания не обратил - мало кто из солдат угражал другому солдату - особенно во время частых ссор и конфликтов в казарме. В адрес горца сказали ещё пару «ласковых» слов, подкрепив их рукоприкладством, и на том разошлись. Но солдат Т. был человеком слова.

Ночью он проснулся, пробрался на кухню, выбрал самый большой нож повара (ибо его кинжал забрали у него ещё на призывном пункте). Дежурный по части, как обычно, спал и ничего не заметил. Дежурного по столовой, естественно. в столовой не было. Остатки наряда по кухне заканчивали чистку картофеля и на рядового Т. внимания не обратили, столовую как обычно, на ночь не запирали. Рядовой Т. вернулся в казарму с огромным ножом и зарезал солдата, который его оскорбил.

Рота проснулась утром, но с кровати встали не все - один солдат так и остался лежать, смотря стеклянными испуганными глазами в потолок. Он и матрас под ним были насквозь пронизаны длинным ножом. Рядовой Т. ничего не скрывал - даже гордился своим поступком. Его отвезли под конвоем в комендатуру гарнизона. Больше мы его не видели. Дальнейшая судьба его мне не известна.

Как правило, если в N-ской части кого-то осуждали, то замполит перед строем срывал погоны, говорил, что это уже не солдат, а зэк, военный трибунал заседал непосредственно в воинской части и так далее и тому подобное. Так было регулярно, так было много раз. Но ту - молчок. Никто ничего об этом мстителе солдатам не сказал. Даже вездесущий телефонист, который подслушивал разговоры - и тот ничего не знал. Остались легенды, в правдивость которых я просто не верю. Это кто-то выдумал. Кроме того, все эти легенды одна другую отрицали. Согласно одной легенде, трибунал пришёл в тупик. Ведь никто - ни дежурный по части, ни дневальный, ни дежурный по роте, ни часовые не видели, что бы рядовой Т. ночью пробирался на кухню (которая должна закрываться - мало кто чего в котёл может всыпать) и вернулся оттуда с ножом полуметровой длинны. (Ну, конечно, как можно одновременно спать и видеть?) Значить, наказывать нужно чуть ли не всю воинскую часть, кучу людей, которые мирно сопели и храпели, забив на службу на своих боевых постах. Кроме того, рядовой Т. мог в такой ситуации перерезать целую роту или даже целую воинскую часть - никто бы и пикнуть бы не успел. Но он этого не сделал. Значит, он человек сознательный, верный своему слову, честный, верный присяге. А если взять во внимание тот факт, что на то время в N-ской воинской части служило два шизофреника и один лунатик (правда их считали симулянтами и давали в руки оружие, хотя солдаты знали, что они действительно больные - так симулировать невозможно), то дело становилось вообще запутанным и туманным…

Поэтому трибунал решил, что потерпевший, то есть убитый, которого не один раз обвиняли в неуставных взаимоотношениях и прочих правонарушениях, которые по сути были преступлениями, и за которые он сидел неоднократно на гауптвахте, страдал на манию преследования и многочисленные фобии, защищаясь от различных монстров и чудищ, являвшихся ему по ночам, прятал под подушкой кухонный нож. И в результате неосторожного обращения с этим предметом, от случайно проткнул себя. А рядовой Т. просто себя оговаривает. И чтобы больше он этого не делал, осудить его на два года дисциплинарного батальона и перевести после отбытия наказания в другую часть…

Я не верю в это. Это очередной миф грязной казармы. Но кто его знает…

                         «… В теле как трюме,
                               В себе как в тюрьме…»
                                                  (Марина Цветаева)

Люди - существа живые. Им свойственно любить жизнь. А если уж не любить (когда оно невыносимое), то хотя бы хотеть жить. Я всегда думал, что это истина. Неоспоримая, як скорость света в теориях Эйнштейна. Я ошибался. Сама жизнь показала мне шаткость любых постулатов. Среди нас всегда живут фаталисты, для которых сама жизнь - забава, с которой прощаются легко, выбрасывая на свалку времени за ненадобностью. В «батальоне смерти» - N-ской воинской части советской армии, в которой мне пришлось служить, такие люли были лакмусовой бумажкой бытия. Я созерцал их и думал - неужели действительно всё это: человек, тело, жизнь - ничто? Неужели действительно они верят, что дух неуничтожим и путешествует из одного бытия в иное? Или, может быть, их очаровало Небытие, да так, что они захотели слиться с ним? Прошло много лет, минула целая эпоха, а мне всё вспоминаются лица тех солдат, что добровольно, без какого либо принуждения оборвали свою жизнь как нитку. Не могу забыть выражения лица одного солдата…

Нас отправили в лесной караул - на точку - «на Пыру». Среди солдат был рядовой Ф., которого служба в армии особенно морально угнетала. Бытиё в том войске в те времена он считал невыносимым и несовместимым со свои «я». Иногда он бросал в пространство фразы: «Отсюда я всё равно убегу…» - «Как?» - «Есть один способ…»

«Пыра» нас встретила как обычно морозом, пронизывающим ветром, пургой. Для согревания тела в тамошней караулке для ненасытной печки, что почти не грела и жестоко дымила, необходимо было постоянно заготовлять дрова. Нам выдали топоры и пилы и отправили в лес. Среди леса мы нашли сухую берёзу - целое хранилище тепла. Тянуть к караулку далековато и тяжело, но если распилить… Но рядовой Ф. вместо того, чтобы взять деятельно участие в этом важном деле, положил правую руку на пенёк, взял топор в левую руку. Выражение лица стало у него какое-то бесконечно спокойное, уравновешенное, отстранённо-равнодушное. Даже наполнилось неким презрением к окружающим. Лицо излучало мысль: «Вы все ничего не понимаете, а я - более свободный, чем все Вы…» Потом он как-то спокойно-сосредоточенно махнул топором и отрубил себе пальцы. Это выглядело настолько жутко, как сама жизнь в этом батальоне. Потом он, естественно, кричал, руку бинтовали, «начкар» грязно ругался и прочая, и прочая.

Отправили рядового Ф. в госпиталь. Солдат наивно думал, что его отпустят домой! Калека как-никак - стрелять не может. Но он ошибался. Вместо «домой» загудел он под трибунал. За «членовредительство» (ну и слово придумали!) светило ему немало лет тюрьмы. Но он упорно заявлял на допросах, что всё, мол, произошло случайно… Мы тоже не хотели ему зла - и так себя покалечил на всю жизнь - мы, естественно, ничего не видели… Кончилось тем, что его не посадили, но и домой не пустили - отправили служить «на точку». Потом он вернулся служить в часть. Его постоянно ставили в наряд на кухню. Наблюдать, как он обрубком руки мыл посуду было страшно. А выражение лица было у него всё тоже - презрительно-равнодушный - так и не изменилось с того мига, когда он одним взмахом руки решил изменить свою судьбу.

Еще более бессмысленный и жестокий акт фатализма совершил рядовой Н. Я не был свидетелем этого случая. Мне об этом рассказывали. Я не могу поверить в эту историю, и в то же время повода сомневаться в правдивости описанных событий у меня тоже нет. А рассказали мне солдаты следующее. Привезли в часть новую механическую хлеборезку довольно странной конструкции - с большим косым ножом. Начали солдаты монтировать. Солдат Н. чего-то там ковырял, что там прикручивал, и вдруг хлеборезка включилась, звякнула и отрезала солдату обе руки - почти по локоть. Он даже не закричал - как то спокойно посмотрел на обрубки, на фонтанчики крови, что залили белый кафель и засунул под хлеборезку голову и крикнул коллегам: «Включайте!» Коллеги по службе - солдатики люди простые - просит человек включить, может ему так лучше - и включили. Голова по столовой и покатилось. Дело потом замяли - несчастный случай, чего там…

Я до сих пор не могу понять - как можно было людей - молодых, здоровых, полных сил и энергии довести до такого состояния психики, что бы они выбирали Небытие, чёрную пустоту, вместо того, чтобы дышать, радоваться, думать. Может, действительно, они думали, что так суждено и ничего не изменишь? И эта отвратительная невыносимая жизнь, эта советская власть, этот ужасный совок будет продолжаться вечно?

                            «Только тот, кто обладает человечностью,
                              умеет и любить людей и чувствовать к ним отвращение.»
                                                                                                              (Конфуций)

Мало развлечений было в «батальоне смерти», мало радостей. Я имею ввиду утех и развлечений для нормальных людей. «Люди» склонные к явному садизму находили радость в издевательстве над более слабыми сослуживцами или над теми, кто не имел друзей – удобно так им было – всем скопом на одного… Эти извращённые развлечения не могли у нормального человека вызывать иных эмоций кроме отвращения, особенно когда не было возможности защитить невинную жертву. Для людей, имеющих хоть каплю человечности и разума единственным развлечением были разговоры – бросание слов то ли в пустоту, то ли на ветер, то ли в души людей. Этот процесс Тимофеев-Ресовский называл «трёп». Протопоп Аввакум называл сие «суетное пустословие».

Предусмотрено было, правда, показывать служивым «подвижные картинки», но сие развлечение было редким – стрелец, отвественный за сие времяпровождение, которого называли «кинокрут» был отродясь ленивым и просто берендеем разгильдяйным. Устройство для показа подвижных картинок постоянно у него ломалось и чинить его у того баламута не было охоты никакой. Подвижные картинки за время моей службы в «батальоне смерти» показывали нам всего два раза – и то второй раз глупые – про перевыполнение плана работы артелью замесителей раствора строительного. Солдатский клуб и библиотека постоянно были на ремонте, да и заполнены они были такой чушью и бредом макулатурным, что читать то не было никакого желания. Книги стоящие были у нас в редкость да и приходилось их прятать от грязный рук людей недалёких и читать украдкой. А потом и вовсе – «кинокрута» посадили в острог – в темницу то есть. Оказалось, что он солдатам тайно продавал дурь – траву такую пьянящую. Как человек дымом той травы надышится, так чертей всяких видит и прочих созданий несуществующих. Так что о развлечениях служивые и позабыли вовсе.

Под конец службы моей поставили нам, правда, в казарму устройство, которое изображение издали передаваемое показывало, но смотреть на сие устройство разрешали только в день воскресный и то только тем, кто не прибывал в тот час в наряде али на какой иной службе. Оставался служивым только «трёп» - заменял он нам всё – литературу, музыку, религию, веру, песни, науку… Но эта игра словами позволяла узнать о людях и стране тогдашней такое, что нигде не вычитаешь ни в одной книге мудрой – а в те времена лживые и подавно. Мир тогдашнего «совка» выплывал из тех разговоров реальным и не приукрашенным, грубым в своей брутальности. После некоторых из тех разговоров я стал иначе воспринимать человека как такового – греховность и святость этого «венца творения» встала пред моим внутренним взором в своей сияющей наготе. С какими людьми только не пришлось вести диалоги! Из каких глухих уголков тогдашней «империи зла»! Из каких удалённых от мира людей войсковых частей не пришлось только встретить солдат и выслушать их страшные исповеди про свою военную жизнь! Постоянная ротация приносила на берега «батальона смерти» порой странных и необычных людей.

Однажды к нам перевели на службу одного солдата – рядового М. с некой М-ской части с Дальнего Востока. В те времена это было и не диковенно, что солдат вдруг ни с того ни с сего летел через половину шара земного служить, например, с Чукотки в Германию или даже в Никарагуа. Солдат родом из Средней Азии отправляли служить на Таймыр, а якутов в пески Каракумов. И это никого не интересовало, что мол климат для них не тот – лишь бы подальше от дома родного.

Этот солдат мне сразу показался странным – такое возникло чувство, будто бы он нёс на себе некий отпечаток, знак, ставивший его отдельно от остальных людей. Даже не знаю почему мне так показалось – ведь он как и большинство – «линял» от службы, «шланговал», но не «нарывался» на неприятности, перед начальством не гнулся, но старался не «залетать». Был в меру беззаботным, жизнь старался воспринимать как некую неудачную шутку, но лежала на нём какая-то тень.

Собеседником он мне показался интересным. Хотя и не был начитан, интеллектуалом его назвать было невозможно, но о бытии он говорил саркастично, за словом в карман не лез, что ценилось.

Выпало мне как то «тащить» с ним караульную службу на «Пыре». Дров мы заготовили предостаточно, печка (как это ни странно) горела нормально, мороза сильного не было – благодать! Тоску прогонял разговор обо всём и ни про что. Он беззаботно рассказывал, как там ему служилось на Дальнем Востоке, как он постоянно убегал в самоволку в ближайший населённый пункт и как ему удалось даже сотворить нового человека мужеского пола совместными трудами с некой молодой местной женщиной и что о своём творении он не забудет, хотя вряд ли в те края поедет снова… Но потом разговор перешёл на иные темы, на заготовлю дров в частности:

- Мне даже страшно за дровами было сегодня пойти…
- Почему?
- Я когда-то с тремя солдатами в тайге заблудился. Тоже на «точке» - отправили нас за дровами. Мы и в лес то, будто бы, недалеко зашли, возвращаемся и видим – что-то не туда идём, назад – снова лес вовсе не знакомый. Ходили, кричали… Заблудились, короче. А там не то что здесь – там тайга уссурийская, дикая… Блуждаем мы и тут и дебрей тигр прямо на нас.
- Заливаешь. Они очень редкие звери.
- Я тоже так думал до того дня. Тигр прямо на нас. И одного солдата – хрусь – и готово – за секунду – он даже пикнуть не успел. Мы закаменели просто с испуга, а потом через заросли напролом – бежать. Не знаю почему он за нами не погнался – всех бы мог… Бежали мы как очумелые, потом пришли понемногу в себя, начали опять дорогу искать. Блуждали по тайге, блуждали и опять пришли на тоже место, где тигр солдата загрыз. Оставил его тело не тронутым, даже не разорвал и ушёл восвояси. Мы решили с той поляны больше никуда не ходить, ждать пока нас самих не найдут. Костер разожгли, грелись и ждали. Повезло нам – нашли нас! Правда, случайно, винтокрыл пролетал… Через две недели.
- И как же вы только с голоду там не загнулись? Ели то что? Ежей ловили или ягоды из-под снега выгребали? Поди, осень была?
- Что ели, что ели… Ведомо, что… Солдата ведь тигр почти не тронул – только убил… Человечина она как сахар сладкая…

Я вдруг понял, что он говорит правду. И подумал, что может, и тигра то никакого не было. Может они просто убили одного своего товарища и сьели. И скорее всего так и было. А потом всё свалили на тигра. Этот солдат перешёл межу которую переходить нельзя, он нарушил очень древнее табу – старое как мир. И на нём на веки вечные сей знак лёг – знак хищника, знак нелюди. Я знал, разумеется, что это табу переступали порой целые племена и народы, не он первый, кто поставил себя по ту сторону человечности. Вспомнился вдруг Геродот с его упоминанием некого племени андрофагов, жившего где то на северо-восток от Великой Скифии. Может он потомок людей сего племени или проснулся в нём тогда голос тех немыслимо далёких времён?

Мне стало не по себе от мысли, что служить с этим существом прийдеться мне ещё не мало времени. Но к моему счастию рядового М. вскоре перевели в другую часть. Но этот рассказ оставил в моей душе чёрный след. След хищника.

«Неужели для жизни нужны ещё и подонки?»
(Фридрих Ницше)

В N-ской воинской части советской армии, которую солдаты окрестили «батальон смерти» в 1983 - 1984 годах проводились политинформации - как это и было заведено. Нерегулярно, конечно, чаще солдат с утра пораньше гоняли чистить плац или ещё что-то делать или грузить. Но проводились. Солдаты к этим политико-воспитательным мероприятиям относились неоднозначно: с одной стороны приятнее сидеть в тепле «ленинской комнаты», чем чистить от снега плац, с другой стороны - слушать почти час какую-то бессмысленную тарабарщину, прерываемую периодически криками: «Солдат!!! Не спи, замёрзнешь!!!» Было скучно и отвратительно.

Политинформацию каждый раз проводили разные офицеры или прапорщики. Хуже всего, если это дело поручали прапорщику - это был уже полный маразм. Тогда по слогах читалась газета «Правда». Каждое слово иностранного происхождения читалось с ошибкой и неправильным ударением. Было такое впечатление, что товарищ прапорщик изображает полного дурака или играет пародию Брежнева. Я ещё подумал: «Узнают, что он Брежнева пародировал и посадят!» Но это была не пародия - прапор действительно плохо умел читать и многие «умные слова» просто не понимал. Это было бы смешно, если бы не было так печально. И этот человек считал себя высшей катой по отношению к нам - солдатам…

Немного было веселей, когда политинформацию проводили офицеры. Тут уже моглда звучать импровизация - рассказ о том, как тяжело живётся рабочим на Западе, как трудно служить солдатам в американской армии - над ними постоянно издеваются и в любую минуту могут выгнать из армии. И они окажутся в армии безработных и умрут от голода под забором. А вас тут кормят, одевают, но вы этого не цените. О, скольких солдат в тот миг посещала мысль: «О, если бы меня из этой армии выгнали - как бы я был бы благодарен!»

Два раза политинформацию проводил «особист» из штаба гарнизона - майор Л. От его речей было жутко. Вся его бурная речь сводилась к одной мысли: «Как жаль, что ныне нет в живых товарища Сталина. Я бы тогда половину вас расстрелял, а остальные несли бы службу как надо!» Я ещё подумал тогда: «Ну, в этом я и не сомневаюсь - если дорвётесь к власти, опять утопите страну в крови. На этот раз окончательно.» Еще он повторял одну мысль: «Я знаю, среди Вас есть люди, которые враждебно относятся к советской власти. И мы за ними следим. Одного я не понимаю: если человек советской властью недоволен, чего с ним возится? Расстрелять его [туда-растуда]!» (Тут у него была длинная триада, смысл которой можно было понять только фигурально и приблизительно - таких слов в словаре нет). В чей адрес это всё было сказано, некоторые из присутствующих прекрасно понимали. Но больше других потрясло меня совсем не это политзанятие.

Было одно печальное армейское утро. Утро в советской армии не могло быть весёлым. Нас опять в седьмом часу утра загнали в «ленинскую комнату» и сказали, что будет политинформация. Зашёл лейтенант П. Выглядел он намного старше, чем другие лейтенанты батальона. Причём очень сомнительно, что пьянство и разврат могли бы так состарить человека. Очевидно, он не выглядел, а действительно был намного старше других лейтенантов. Но в его возрасте он не был ни майором, ни капитаном. Судя по всему его разжаловали за какой то проступок. Это случалось в «батальоне смерти» не однажды. Лицо его было постоянно будто помятое. Форма была более-менее чистая и даже слегка поглаженная (хотя не всегда - видели его и в грязной и в помятой форме), но лицо, которое невозможно привести в нормальное состояние утюгом, выдавало в нём алкоголика. Много офицеров батальона заходили в солдатскую казарму пьяными - это уже никого не удивляло. Но чтобы до такой степени - заходить в казарму к солдатам и еле держатся на ногах, а потом падать и засыпать где-то в углу на полу - это переходило любые границы. Видел я его однажды в казарме - шатался из стороны в сторону и кричал, запинаясь и путая слова: «Смирно, сволочи! Смирно, я вам сказал! Вы знаете, кто я такой? Я тут самый большой начальник и командир! Я вам покажу кто я такой!»

Были в части офицеры, которых боялись и были такие, которых уважали. Этого же - не просто презирали, а глубоко презирали до такой степени, что игнорировали все его приказы без исключения. И вот это чучело гороховое пришло утром нас воспитывать политически и нести нам истину о событиях в мире! Я впервые видел его трезвым. Он был слегка побрит и в чистой форме, но не смотря на это, он излучал некую грязь. Бывают такие люди - всё, что они говорят, автоматически превращается в грязь.

Политинформацию он начал с того, что сообщил, как ему не хотелось сюда приходить в такую рань, на утро у него были совсем другие планы, по его словам, он планировал утром совершить некий биологический акт, некое действие, связанное с его физиологической стороной жизни. Дальше пошёл рассказ о том, как он провёл ночь. Судя по его словам - очень бурно. Но всё осталось без некого итога, ибо пришло время бежать на службу. «Эх, лучше б я…» - тут у него пошли фантазии на тему: «Как бы я провёл это утро» с анатомическими подробностями, с использованием нецензурных слов. О, где Ты, Зигмунд? Какой материал собрал бы ты для своих теорий! У некоторых солдат подобные рассказы офицеров о своей личной жизни вызывали нездоровый интерес и оживление. Но тут в глазах всех слушателей была такая зелёная тоска… Зеленее, чем цвет их формы.

Но тут лейтенант вспомнил, зачем пришёл. Свежий номер «Правды» читать не было у него никакого желания и по сему ударился он в воспоминания. Начал рассказывать эпизоды своей службы в Афганистане. Как ехали они на БТР через какой-то кишлак, увидели магазин и, конечно же, специально зацепили угол магазина БТР-ом. Стену, естественно, развалили. В магазине оказалось много хороших, полезных и вкусных вещей, которые они тут же в БТР и загрузили. «Какой-то дед с бородой начал громко возмущаться и чего-то там по-своему бубнить, так мы его из калаша и [застрелили ко всем чертям]!» - нецензурную часть его рассказа пропускаю. Потом, по его словам, они заехали в другой кишлак и развлекались тем, что насиловали местных женщин. Я не зная, какая часть его рассказа была правдой, а какая выдумкой. Но рассказы о мародёрствах советских офицеров в Афганистане приходилось мне слышать и от других офицеров ещё дважды - и всё на политинформациях. И каждый раз это описывалось как доблесть, чуть ли ни как подвиг. Вот, мол, служба там весёлая - отправят вас туда - будет чем утешится. Не сомневаюсь, что подобные факты действительно имели место. Но хвастаться этим на политинформации - это просто вершина цинизма.

Я слушал и думал: «Неужели никогда не придёт тот день, когда тебя и тебе подобных, и тех, кто тебя послал в ту несчастную страну посадят на скамью подсудимых?»

Этого офицера я видел ещё раз где-то полгода спустя. Он пришёл в казарму пьяный до свинского состояния и в гражданке. Если не ошибаюсь, его судили на суде чести офицеров за какой-то очередной проступок, разжаловали и выгнали из армии. Он пришёл чего-то там выяснить… Дежурный по части офицер, увидев его, вызвал солдат из караула, приказал этого «кадра» избить и выбросить за пределы части. Что солдаты с удовольствием и сделали. Его спустили с лестницы, потом потащили за ноги в сторону КПП и выбросили за пределы зелёного забора. Выглядело это ужасно и отвратительно. Путь это и бывший офицер - но офицер - и приказывать солдатам его бить…

Мне впервые в жизни стало жаль человека, которого я глубоко презирал.

                        «…Ты - Ночи сумрак чёрный.
                              Всё тело в трепете, всю душу полнит гул, -
                              Я вопию к тебе, мой бог, мой Вельзевул!»
                                                                           (Шарль Бодлер)

В действительности фамилия у него бала другая, разумеется. Не буду её указывать, естественно. Типичная немецкая фамилия - В. Имя у него тоже было типичное немецкое - Г. Когда я впервые увидел этого майора во время своей службы в N-ской военной части советской армии, я о нём ещё ничего не знал. Но нечто меня поразило в этом человеке… Застылое как маска выражение лица и взгляд. Взгляд!!! Он пронизывал насквозь, проникал в самые глубины естества и мыслей и вселял ужас. Я ещё подумал: «Странный какой-то человек!»

Позже мне сказали, что он «особист» - то есть был армейским кагэбистом. Мне сказали, что майор В. служил в «батальоне смерти» давно, был коммунистом, работал в «особом отделе» - армейском КГБ и одновременно был сыном офицера СС. Я в это не поверил - этого не могло быть, потому что этого быть не могло никогда. Видел я его не часто. По долгу службы он должен был меня и таких как я - политически неблагонадёжных периодически «прорабатывать», то есть вести разговоры, запугивать, заставлять сотрудничать и прочая. Но он, почему-то, этого не делал. Все эти процедуры выполнял майор Н. из штаба гарнизона - тоже «особист». Но не смотря на свою грозную должность, постоянные угрозы кого-то там расстрелять, он не вызывал никаких эмоций кроме отвращения. Он напоминал злого сумасшедшего, что представил себя Наполеоном Бонапартом и Иосифом Сталиным одновременно. Даже жесты и фразы копировал - и у одного, и у другого. Но напоминал не палача, а попугая или психически больного человека, того себе паяца-параноика. От рук такого - даже если бы он переоделся в заплечных дел мастера в чёрном балахоне, или в инквизитора, или стоял бы рядом с гильотиной, умереть было бы не страшно - было бы только противно. Как Осипу Мандлельштаму было в своё время противно умереть по вине попугая.

Майор В. - это было нечто иное. Он вообще ни с кем не разговаривал - ни с солдатами. ни с офицерами. За полтора года службы в батальоне я не услышал из его уст ни единого слова. У меня даже возникло чувство, что он немой. Хотя, это было, конечно, не так. Один «прапор» мне как то сказал шёпотом и испугано: «Майор В. говорил, что ты на крючке особистов!» Но говорил майор В. крайне редко. Он просто ходил по воинской части и заглядывал каждому в лицо, в глаза своим страшным, колючим, леденящим душу взглядом. Лицо человека, в чью душу заглядывал майор Ужас, тут же изменялось - оно наполнялось неконтролируемым страхом. И так происходило со всеми, не зависимо от возраста и звания. Мне много пришлось пережить в «батальоне смерти» - в меня два раза стреляли почти в упор - один раз пьяный офицер, другой раз солдат-шизофреник, которого почему-то поставили в караул. И оба раза мне было как-то всё равно - умереть сейчас или через сто лет. Каждый раз я видел, как в замедленной съёмке, как берут оружие, передёргивают затвор, целятся мне в голову и думал: «Всё, конец. Спектакль жизни на этом закончился…» Но было всё равно - умереть сейчас или ещё пожить. Оба раза мне повезло - рука стреляющего дрогнула и в меня не попали. А после выстрелов была некая пустота в душе: «Ну вот, опять мне эту землю топтать и на весь это бред смотреть…» Страха не было никакого. Но когда майор В. направлял на меня свой взгляд, всё моё естество наполнял некий мистический, ничем не объяснимый ужас. Мне казалось, что я попал в руки гестапо. Возможно, он владел какой-то суггестией, унаследованной от отца. Тогда я не верил, что его папа офицер СС и тем более не верил, что он в кабинете практикует методы своего отца.

Но однажды меня вызвали в «строевую часть». Прапорщик Е. говорил мне какие-то глупости - куда-то меня должны были отправить с другими солдатами с каким-то поручением - я уже не помню куда и зачем. Мои мысли были далеки от этого. На столе «прапора» я увидел раскрытое дело майора В. Кроме прочих бумаг там лежала автобиография. Хотя она лежала вверх ногами по отношению ко мне, я успел эту бумагу незаметно, но с жадностью прочитать. И эта легенда оказалась истиной. Его папа действительно был офицером СС. Каким образом он попал на службу в советские «органы» (наверное за какие то «особые заслуги») я так и не узнал. Но в памяти моей навсегда остался его сын - майор Ужас…

                                  «Генерал! К сожалению, жизнь – одна.
                                   Чтоб не искать доказательств вящих,
                                   Нам придётся испить до дна
                                   Чашу свою в этих скромных чащах:
                                   Жизнь, вероятно, не так длинна,
                                   Чтоб откладывать худшее в долгий ящик.»
                                                                                           (И. Бродский)

Каких только людей в 1983 – 1985 годах судьба не забрасывала армию и не делала «быстро и умело» (как писал Р. Киплинг) солдатами! Советская армия в те годы остро нуждалась в воинах (точнее в «пушечном мясе» по выражению Наполеона Бонапарта). К тому же в те годы шла война в одной горной стране и война сия набирала обороты. Новобранцев остро не хватало. Начали забирать в армию всех подряд – студентов, больных (армия, мол, вылечит!), осуждённых, бывших заключённых, родителей с детьми – короче всех подряд. Андроповщина с её «завинчиванием гаек» делала «отмазки» от армии практически невозможными – как минимум для подавляющего большинства людей.

За время службы в армии пришлось мне видеть в качестве солдат очень разных людей и среди них немало, мягко говоря, странных. К тому же «батальон смерти» коллекционировал именно таких. Среди них был и один лунатик – рядовой К. Каждой ночью среди тьмы он подымался с кровати и начинал блуждать по казарме, глядя в бесконечность пустоты невидящими глазами. Когда его окликали – он не реагировал. И только когда ловили и трясли за плечи, он приходил в себя и спрашивал – зачем его разбудили и подняли с кровати. О своих блужданиях он ничего вспомнить не мог.

Мог блуждать целую ночь, ступая босыми ногами по деревянному полу, почти бесшумно, голый – не смотря на собачий холод в казарме, переутомления и хронические недосыпания. Судя по всему мозг его спал на ходу. Брать таких людей в армию это было преступление! Кроме того, что он был лунатиком, у него было несколько отклонений в психике, которые было видно невооружённым взглядом. Разумеется, я не специалист в этой области и диагноз поставить не могу. Да и не имею права…

Но даже солдаты, которые постоянно подозревали «товарищей по службе» в симуляции и «шлангировании» говорили офицерам, что рядового К. необходимо «комиссовать». Он вызывал сочувствие даже своим внешним видом. Напоминал большого ребёнка. Он так и воспринимал мир как ребёнок пятилетнего возраста. Хотя интеллектуальное развитие у него было нормальное, у него в голове даже сложилась своя философская система – довольно странная и удивительная. На окружающих он смотрел взглядом ребёнка – глаза были наполнены какой то непосредственностью, открытостью, доверием. Наивный он был до невероятной степени. Даже дети не так наивны. Такие люди не могут служить в армии!!! Не могут и не должны брать в руки оружие! Но в той стране этого никто не понимал… Когда ему давали приказ, он удивлялся и спрашивал зачем это нужно, когда ему в особо популярной форме всё объясняли, он шёл выполнять. Но через минуту забывал куда он идёт и зачем, начинал просто гулять и петь какую-нибудь детскую печенку. Его могли отправить за дровами, он приходил с букетом цветов и говорил: «Смотрите, какие красивые ромашки я насобирал! Это вам в подарок!»

И на этого блаженного, святого, беззащитного человека у некоторых садистов поднималась рука!

Инстинкт самосохранения у рядового К. отсутствовал напрочь. Когда его били или замахивались на него, он даже не защищался и не прикрывал голову руками. После ударов он начинал громко плакать – не просто плакать – рыдать, как рыдают дети. Плач мог продолжаться часами, и слёзы горошинами катились из глаз. Если его били сильнее – он терял сознание – надолго. Плакать он мог иногда просто так, без причины. На вопрос, что случилось, он отвечал: «Я хочу домой, к маме!» От еды он отказывался, говорил, что не вкусно. В условиях «батальона смерти» это было равносильно самоубийству. Как смертный приговор. Он и так приехал в часть «доходягой». Теперь же – таял на глазах – быстро превращался в ходячий скелет, обтянутый кожей.

До того, он служил в другой части, но там быстро поняли. Что он больной на голову и к службе не годится. Но вместо того, чтобы комиссовать, отправили служить в «батальон смерти», где он был обречён. Когда его поставили в караул и дали в руки автомат, он выглядел как злая пародия, издевательство над советской армией. Нужно было его сфотографировать и опубликовать сей снимок на Западе. Гонка вооружений и «холодная война» тут же и прекратились бы. Всем бы стало ясно, что армия с такими солдатами не способна воевать.

Более абсурдной картины в армии мне не приходилось видеть. В карауле он среди ночи бросил пост, пришёл без автомата в караулку и сказал, что ему холодно и он хочет спать, и что автомат он оставил под забором, потому, что он тяжёлый и он не может его носить. Автомат нашли и попытались популярно объяснить предназначение «этой железяки» - и было это трудно:

- Ты хоть понимаешь, что за потерю оружия тебя посадят в тюрьму?!
- А это плохо или хорошо? – (Умел он задавать вопросы! Умел!)
- Там очень плохо!
- Хуже чем здесь?
- Хуже! Намного!
- Тогда отвезите меня лучше в тюрьму, может тогда мама будет ко мне приходить и конфеты приносить… Или ещё лучше – убейте меня, потому что я застрелится сам не умею. А мне здесь очень и очень плохо...

После нескольких подобных казусов его переставили ставить в наряды и караулы. Даже на построение батальона не выпускали. Ну, представьте себе картину, плац, выстроен батальон, выходит командир части. «Батальон!!! Смирно!!!» Тишина… Снег гасит далёкие звуки, все замерли. И тут звонкий детский голос: «А я новую песенку о Чебурашке придумал!»

Его перестали даже выпускать из казармы – поставили «вечным дневальным». А что? Хороший дневальный получился! Главное было не дать ему раздеться и лечь в постель. Он так и засыпал стоя на тумбочке, а потом бродил целую ночь по казарме, штык-нож на ремне. Ночная казарма «батальона смерти» это особый мир! От переутомления нервная система солдат была расшатана. Многие во сне разговаривали. И часто солдаты во время сна вели долгие диалоги друг с другом, про которые, естественно, потом не помнили и не верили, когда о них им рассказывали. «Серёга! Ты воду забыл слить! Движок разморозишь!» «Я слил. Тебе завтра в караул заступать, а меня на выезд на Пыру посылают… А потом я в наряд на кухню иду – прапор так сказал». И так целую ночь… Можете представить себе картину: полутьма, спящие солдаты окликают друг друга и кидают в пространство бессмысленные фразы, между рядами кроватей блуждает лунатик с штыком на ремне и смотрит пустыми глазами сумасшедшего в бесконечность…

Офицеры глядели на рядового К. какими то странными взглядами – была в эих взглядах жалость, отчаяние: «И как такими солдатами командовать???» Один офицер – старший лейтенант, потом капитан Н., который отличался довольно суровым нравом , заходил в казарму, подходил к каждому солдату и просто умолял: «Не трогайте рядового К.! Во имя всего святого не трогайте! Беда будет!» Но его всё равно «трогали»... А капитан Н. – как в воду глядел.

Я боялся одного, что рядовой К. просто умрёт в «один прекрасный день». И к этому всё шло. Но ему повезло. Однажды приехала проверка. Об этом знали заранее, всю часть накануне «драяли» мощно несколько ночей подряд, устраивали «шмон». Рядового К. и еще несколько подобных кадров и калек решили спрятать. Но он всё таки попался на глаза проверяющих! Он умудрился выйти из каптёрки где его закрыли как раз тогда когда проверяющие зашли в казарму! И ревизоры поняли, что это находка. Они тут же закрылись с ним в кабинете на четыре часа.

Тут ещё дело в том, что рядовой К. не умел лукавить, мог говорить только правду, и даже не представлял, как можно говорить не то, что думаешь. Глаза у офицеров (и не только офицеров) стали большими и круглыми. Для многих это была катастрофа. Начался страшный скандал. Но кончилось как всегда ничем – многих офицеров ругали, кое кто получил выговор официально, пару закоренелых садистов посадили на недельку на гауптвахту, рядового К. отвезли в другую часть. Ходили слухи, что его комиссовали. И я молю Бога, чтоб это было правдой. Иначе он бы просто не выжил…

                                   «Генерал! Я сражался всегда, везде,
                                     как бы не были шансы малы и шатки.
                                     Я не нуждаюсь в другой звезде,
                                     Кроме той, что у Вас на шапке.»
                                                                    (Иосиф Бродский)

Разные события волновали и будоражили «батальон смерти» - N-скую воинскую часть советской армии, вносили нервозность в и без того тревожную жизнь. Но одно событие воспринималось как событие космического масштаба, носила характер библейского эпоса. Я имею ввиду смерть маршала У (написал и подумал - звучит как эпизод бытия китайской армии времён Мао).

Весть о смерти правителей и императоров не однажды в те времена приходила в N-скую воинскую часть - это же была эпоха великих похорон. Старых маразматиков одного за другим тянули на кладбище, расположенное в самом центре империи. Когда очередной раз при входе в казарму вешали портрет в траурной рамке, так и хотелось сказать (хотя бы шёпотом): «Носить вам и не переносить!» Слова, бытующие о правителях, которые уходили в бездну небытия там - за зелёным забором, доносились к нам в виде обрывков или фраз истории совка. «А я вот водку-андроповку так и не испробывал - даже не знаю какая она на вкус…» - эта реплика одного солдата, стоящего около портрета. Этот напиток был для сего солдата смыслом бытия. Время и правители измерялись тонкостями вкуса прозрачного хмельного напитка. Услышав это, я понял, что существуют сферы человеческого сознания, которые для меня навсегда останутся загадкой, как мифическая Terra incognita.

«А, знаешь, после награждения Черненко каким-то там орденом люди на улицах покупали газету «Правда» с портретом Черненко на первой странице и демонстративно запихали газету в урну - головой вниз…» - это реплика тет-а-тет человека, который мне доверял. Помню, как я проходил мимо портрета Андропова в чёрной рамке. «Ты что, кажется рад???» - это реплика в мой адрес ещё одного солдата, которому я не доверял, подозревал, что он стукач. Я в ответ, разумеется: «Да ты что? Я же скорблю… Как же мы без него - пропадём все…» Но вообще похороны очередного старика-императора воспринимались как банальное или даже смешное событие. «Слышал? По телевизору диктор сказал: «Вы будете смеяться, но Черненко тоже умер!» - это уже шутка. Можно было ожидать, что уход в небытие маршала У. - тогдашнего министра обороны великой и необозримой Поднебесной Совдепии тоже будет будничным эпизодом серых армейских будней. Но нет! Слухи начали ползти казармой ещё вечером:

- Ты знаешь, У умер!
- Не может быть! Блин! Дембеля не будет!*
- Ты что? Дембель неизбежный как приход весны!
- Было уже так - Дембель перенесли на год, так что служить тебе ещё и служить…

Но этим унылым слухам, что щекотали нервы солдатам, почти никто не верил. Но в глуьине души сидел страх - а вдруг придётся служить ещё лишний год??? Маршал У. был для солдат собой, культовой фигурой, полумифической, даже фольклорной - маршал У. периодически подписывал приказы об увольнении в запас. Два раза в год в казарму приходило тревожное ожидание - а вдруг он приказ не подпишет? Периодически декламировали в казарме стишок (самые сочные цитаты я опускаю): «Спи солдат, спокойной ночи, дембель стал на день короче, пусть приниться дом родной, баба с пышною п…ой, пива бочка, водки таз и У-ва приказ!»

И тут вдруг говорят, что маршал У. умер! Это же вселенская катастрофа! Кто подпишет приказ?! И в атмосфере таких настроений прозвучала команда: «Батальон! Строится на плацу!» Плац. Замерли ряды. Солдаты, прапорщики, офицеры напряжённо ждут комбата - майора Г. Сейчас он выйдет, как всегда, чеканя шаг и металлическим голосом будет отдавать приказы. Нужно сказать, что майор Г. был в батальоне в то время единственным офицером которого я уважал - я его никогда не видел пьяным (в отличии от всех остальных офицеров части), он никогда не ругался нецензурными словами, никогда не кричал на солдат (только повышал голос), тем более никогда не подымал на солдата руку. Было впечатление, что он офицер ещё из тех полузабытых времён, когда слово «честь» не была пустым звуком. Его боялись и уважали. И вот майор Г. - этот несокрушимый комбат, человек из стали появился на плацу. Он вышел из дверей штаба шатаясь, еле держась на ногах, чуть не упал, пошёл в сторону строя, выписывая «мыслите», навстречу взглядам сотен глаз, устремлённых на него.

-Батальон!!! Смирно!!! - (Это начальник штаба).
- Сол… Сол… Солдыдыты… - начал запинаясь комбат, - И… Оф… И... Церы… - язык у него заплитался, произносить слова не получалось. - Короче… Наш папа родной, этот, как его, министр обороны… Помер!

Потом он вдруг пошатнулся и шатаясь, пошёл в штаб. Батальон замер. Это был шок. Никто из офицеров не знал, что приказывать, что говорить. Никто даже не дал команды «Разойдись!» Офицеры как то странно переглянулись, по одному покинули строй и побрели кто куда - по норам. Потом разбрелись прапорщики.

Солдаты стояли как сироты на плацу, почувствовали, что мир перевернулся вверх ногами. Батальон стал тараканами расползаться с плаца по углам и щелям в тихом молчании кухни, когда приходит рассвет.

Я понял, что служба на сегодня отменяется и пошёл на радиотелефонную станцию, где в тот час дежурил мой друг - армянин Г. Кроме того, эта точка была чудесным наблюдательным пунктом событий - рядом дежурный по части, рядом вход в казармы, рядом штаб. Через часок по территории части начали блуждать в стельку пьяные офицеры. В состоянии абсолютной непригодности к службе. Потом напились до свинского состояния прапорщики. И, наконец, солдаты, увидев, что пошёл такой траур, напились аналогично. Все без исключения. Последнее подразделение, которое напилось - это был караул. Караул тоже понял, что трезвыми оставаться нет никакого смысла. Хотя им категорически! Категорически! Воинская часть превратилась в стадо неуправляемых людей в форме, которые бесцельно блуждали, падали, что-то бормотали непонятное. Единственным трезвым человеком в батальоне - в этом замкнутом самодостаточном мире остался я. Только не воспринимайте это как самовосхваление! Просто я в те времена считал, что алкоголь это абсолютное зло и не пил никогда даже пива. Омара Хайяма я ещё не читал, увлекался различными восточными вероучениями. Я ходил по воинской части - единственный трезвый человек и смотрел на всё. Это было жутко. Мир сомнабул, кукол, которыми руководит нечто незримое. Даже не кто-то, а что-то. Мир сумасшедших людей с оружием. Мне показалось, что таким есть не только батальон, а весь мир.

Для солдата мир замыкается в границах зелёного забора. Всё внешнее воспринимается как абстракция. Нереальность. Сказка о ином мире. И вдруг этой замкнутый мир потерял рассудок. Хотя, был ли он - рассудок? К реальности меня вернули голоса из комнаты дежурного по части:

- Нет, тов… тов… арищ полковник, я трезвый, я службу… Это… Несу! Замполита? Щщщщас….
- Ало-о-о-о…. Майор Ф. у теле…. фона! Да Вы что… Да как - двух слов не могу связать… Я могу… Я и больше слов сказать, не только два… Раз, два… Вот…

Через некоторое время к батальону подъехала чёрная «Волга» с генералом и полковником. Но ворота КПП никто не открыл - дежурное по КПП были мертвецки - не то что ворота открыть, встать не могли. Пришлось людям с лампасами и двумя полосами на погонах в часть зайти, а не заехать.

Можете представить себе эту картину - идёт по территории части начальство, а вокруг никто даже на ногах не держится. Я, конечно, спрятался - ещё не хватало, чтобы они увидели кого-то трезвого, кто выпал из потока бытия. Конечно, я бы крайним и оказался: «Все напились, а он трезвый - подозрительно…»

Я думал, что будет невероятный скандал. Но на следующий день - всё тихо, «ша». Будто бы ничего и не было. ЧП гарнизонного масштаба замяли. Этот день просто выпал из памяти, как иллюзия, как фантасмагория некого сна…

Примечания:
* - когда было плохо, то солдаты иногда говорили слово «блин». Это следы язычества в лексике. Что такое Дембель объяснить невозможно. Это нужно почувствовать (было). Иногда дембелем называли осень. Трусили дерево с жёлтыми листьями, и когда листья падали оземь, солдаты кричали: «Дембель!» Иногда «дембелем» называли собаку и звали: «Дембель! Дембель! Иди сюда!»

В молодости я проявил немалое усердие в изучении естественных наук и, по сему, изволив на этом поприще снискать славу и применение своим скромным способностям, я поступил в провинциальный университет. Не то чтобы столица утомляла меня снобизмом изысканных денди – некий городишко очаровал меня узкими улочками своего бытия.

Но недолго звание «спудея» осеняло мое отшельническое существование – по проистечении всего полугода меня из сего университета отчислили. Как объяснил мне один довольно преклонного возраста доцент, мысли мои во время изучения некого предмета о истории группы людей, жаждущих перехода собственности к обществу от частных лиц, существенно расходились с моими высказываниями. Более того, мои мысли ему напомнили мысли некого Троцкого. Удивившись, откуда сему старцу известны мои мысли, и какое отношение имеет история сей группы людей к естественным наукам, рассадник мудрости и просвещения я покинул.

А поскольку государство в котором я имел несчастье тогда проживать испытывало нужду в мастерах убивать себе подобных (но только иноземцев), я был отправлен в войско. После некоторых мытарств о которых следовало бы повествовать в отдельности, оказия занесла меня в N-скую часть где и пребывал я на службе Отечеству (как меня уверяли некоторые офицеры) в звании рядового.

Следует заметить, что в сей воинской части на службе находились различные инородцы и иноверцы не питавшие к друг другу особых товарищеских чувств. Впрочем, я также был зачислен в разряд инородцев, ибо к великорусской народности по происхождению своему не принадлежал. Испытывать к себе неприязнь со стороны многих сослуживцев по причине принадлежности к определенной национальности было неприятно.

Впрочем, нашлись у меня в скором времени приятели, проживавшие до насильственного отправления в войско империи, в одной горной стране. Отличались они нравом веселым, темпераментным и страстно любили женщин, отсутствие которых было им в тягость.

Один из офицеров той воинской части – капитан К. любил давать назидания служивым. Поучая и призывая их к доблестной службе любил он сравнивать поведение солдат с поведением учащихся дошкольных заведений. То ли мысли у него были о тех заведениях постоянны, то ли по привычке он так говаривал – того не ведаю. Да только приключилась как-то вечером история в сей воинской части.

Приятели мои будучи жителями страны южной, где морозы людям неведомы, были удручены столь свирепыми холодами и желали согреть тело своё. Но будучи неопытными в применении некоторых воинских приспособлений, совершили попытку согреть небольшое помещение посредством паяльной лампы, вследствие чего получили ожоги и отправлены были в санитарную часть для излечения.

Впрочем, происшествие сие не вызвало у них печали и уныния. А надобно сказать, что окна сей санитарной части выходили не во двор, где имелся плац и прочие воинские строения, а в город. В городе том был в те времена престранный обычай – девицы (дщери обывателей местных) весьма неприглядного поведения часто около той воинской части появлялись и вопрошали солдат о их желаниях.

Подобная оказия случилась когда приятели мои наблюдали из окна санчасти людское поселение, размышляя о превратностях жизни. Услышав подобные вопросы они не долго думая окно отворили и, к великой радости девицы, ее в помещение втащили.

Не ведомо, как бы развивались события далее, и не нарушили бы сослуживцы мои и приятели правил благопристойности, да только сим вечером капитан К. нарочно задержался на службе с целью проверки тщательности исполнения воинского долга караульными, поварами, дневальными и санитарами. Зайдя в санитарную часть и девицу в палате обнаружив капитан К. рассердился в немалой степени и повысив голос, не изменяя своей привычке, изрек:

- Да вы что себе позволяете!!! Как вы смеете!!! До чего дошло!!! Проститутку в санчасть привели! Прямо как в детском садике!

Добавлю только что история сия не является плодом моих измышлений, а действительно имела место в N-ской воинской части в 1984 году от рождества Христова.

«Север крошит металл, но щадит стекло…»
(Иосиф Бродский)

Одной из «точек» за зелёным забором, на которую ежедневно отправляли караул, была, так называемая, «Пыра». Она состояла из нескольких подземных бункеров, караулки, нескольких складов, радиостанции. И всё это среди бесконечной тайги… Была ещё полевая кухня, антенны, торчащие в равнодушное серое небо (пролетающие мимо них вороны падали замертво), колючая проволока (как же без неё на режимном объекте во времена совка). В нескольких километрах от этой «точки» была деревня с угро-финским названием Пыра, сам вид которой удручал, наводил на душу «тоску зелёную и беспросветную», которая возможна разве что в глубинах необозримой Московии – почерневшие полусгнившие избы, люди-тени в каких-то чёрных телогрейках, печальные белокорые берёзы. И вечно серое равнодушное небо над всем этим. Возможно, небо бывало в тех краях и ярким, и светлым, и прозрачным, но мне его таковым видеть не довелось. Служба зимой там считалась каторгой. На дворе морозище (иногда больше сорока градусов ниже нуля по Цельсию), снега по самые уши. В бункерах – просто холодильник, в караулке – едва выше нуля, иногда вода в чайнике замерзала, печка дымила и грела едва-едва… Зато летом все туда рвались – вольница!

Летом мне так и не выпало, не повезло попасть на «Пыру». А так хотелось полюбоваться лесом, травой, цветами. Зато зимой меня туда отправляли регулярно. Караул зимой на «Пыре» - это нечто. Особенно, если подымалась пурга. Солдат после двух часов топтания на морозе под пронизывающим ветром напоминал снеговика – рваный дырявый тулуп облепленный снегом, лицо покрыто инеем, из носа висят сосульки, автомат примёрз к тулупу и покрытый льдом (как из него можно было бы стрелять при необходимости – не представляю). После возвращения в караулку солдаты буквально оттаивали, как мамонты из вечной мерзлоты. Автомат от тулупа отдирали и ставили у печи размораживаться. Хуже всего было с руками (особенно если они примерзали к автомату) – руки не слушались, не чувствовались, а когда размораживались – ужасно болели. Размораживать их нужно было постепенно. Главное на «Пыре» - не получить обморожений. Людям из южных стран там было вообще нестерпимо. Очередной раз выпало мне ехать на «Пыру» в караул на Рождество.

О Рождестве я всегда помнил – даже в «батальоне смерти» в те годы – когда любые религиозные слова преследовались. У одного солдата нашли крестик – за это его наказали и ещё долго потом после этого «прорабатывали» как политически неблагонадёжного и «неподкованного». Еще в своей студенческой ипостаси я периодически слышал фразы – не дай Бог на Рождество увидят у тебя в комнате ёлочку – из университета выгонят. Поэтому Рождество я праздновал исключительно в душе. Да и из университета меня выгнали вовсе не за ёлочку – за рукопись стихов и прозы.

Я ехал в машине с другими солдатами в убогой серой шинели, сжимая в руках автомат, и думал – завтра Рождество. И будет Ночь перед Рождеством. Почти как у Гоголя.

Лес встретил нас метелью. Кроме рождественского мороза поднялась пурга. На пост я заступил тогда, когда на дремучие гиперборейские леса упала ночь – тьма беспросветная. Хотелось, конечно, Звезды Рождества в небе, но над головой была белая мгла метели или (когда ветер затихал) чёрная бездна. Снег под ногами скрипел – громко и резко, ветер швырял в лицо снег. Часов у меня не было, я быстро потерял чувство времени, холод перестал чувствоваться – симптомы тревожные – я понял, что я замерзаю. Чтобы не превратиться в кусок льда, который быстро заметёт снегом, я начал как можно быстрее двигаться вдоль «колючки» и складов, наматывая круги по втоптанной тропе, которую освещал фонарь. Я забыл обо всём, окружающий мир стал чем-то второстепенным – я думал о Боге. О Христе, который пришёл в мир объяснить людям истину. Но его никто не понял. Никогда ни до, ни после этого я не переживал такого глубокого религиозного чувства, как в ту ночь. Воздух звенел. Тот знает это чувство – звон мороза, кто блуждал зимней тайгой. Небо надо мной развёрзлось, я почувствовал себя одинокой песчинкой, которая летит в бездну Вселенной. И там, оттуда, из бесконечной ямы Космоса на меня смотрел Бог. Не как судия моих поступков, не как режиссер на артиста, а как советчик и друг. И обращался ко мне простыми словами о Пути длинной в Жизнь.

Из леса послышался вой. Это частично вернуло меня на Землю из полёта через пространство Галактики. За «колючкой» пронеслись тени. Это были волки. Я успел подумать, что автомат примёрз к тулупу и покрылся льдом, замёрзлые руки не слушались и не двигались – вряд ли я смогу стрелять, если эти голодные серые существа нападут. Одно серое существо подбежало к колючке в упор и замерло. Между нами было меньше метра расстояния, разделяла только колючая проволока. Я увидел пару блестящих чёрных глаз – умных и настороженных. Глаз-в-глаз. Два хищника смотрели друг на друга – один свободный, другой только с мечтой о свободе – своей и своего народа. И за каждым охотятся – только охотники разные. И каждому – жизнь только игра, но игра за свою стаю. Похоже, волк это тоже понял – посмотрев на меня минуту, он развернулся и умчал в глубину леса.

Я продолжал блуждать и топтать снег. Вдруг заметил, что цвет неба изменился – светлел, а потом стал розовым. Пришло утро Рождества. Оказывается, обо мне забыли, заснули все в караулке, пригревшись около печки – а я целую ночь на морозе и среди пурги блуждал. Как я не замёрз – не знаю. Я не получил обморожений. Пришла удивлённая смена: «Мы думали, ты спать ушёл…» Смешные. Они не знали, что этой ночью я говорил с Богом.

                           «Глоток вина – исток душевного покоя,
                             Врачует сердце он усталое, больное.
                             Поток отчаянья тебе грозит? Ищи
                             Спасение в вине – ты с ним в ковчеге Ноя…»
                                                                                       (Омар Хайям)

Разные бывали караулы N-ской воинской части советской армии на точке «Пыра». Разные. Но один караул запомнился всем надолго. Стал легендарным. Я назвал тот караул «Караул имени Омара Хайяма» - мне его участники показались философами и математиками.

Сначала всё шло очень банально: зима, мороз под сорок, снегу намело выше крыши. Прапорщика П. и солдат посадили в машину – в кузов бывалого и видавшего вида «газика». И поехали они, и потрясло их, и пошатало, и попрыгали они по ямам – сначала по асфальтным, потом по лесным – сквозь снега и сугробы на «точку», где торчат несколько бункеров среди тайги, радиостанция, антенна, караулка, полевая кухня, склады и колючая проволока. И фонари. И снега – бесконечные, глубокие и белые-белые. Как… Как… Как смерть сама! Ибо таковы они.

Старый караул, как водится, обрадовался приезду смены, рассказал страшную историю о том, как на постового ночью напала стая голодных волков и он отстреливался. Поругались немного по поводу сырых дров (а где их сухих возьмёшь? Среди этих болот и снегов? Все сухие берёзы в округе диаметром две мили давно были срублены!). Итак, как говорится «караул сдали – караул приняли». Началась обыкновенная караульная тоска – холодно, голодно, противно, беспросветно. На «Пыре» это чувствовалось особо.

Но прапорщик П. – начальник караула решил, что тоска – это не для него. С собой на службу он взял небольшой чемоданчик. Солдаты наивно думали, что у него в том чемоданчике томик Маркса, брошурка Ленина, пьесы Лопе де Вега и Устав вооружённых сил СССР. Ничего подобного! Прапорщик раскрыл чемоданчик и как-то радостно улыбнулся, глаза у него загорелись, хотя он и заранее знал, что он там увидит – то, что упаковал. Там лежали в ряд, как новорождённые в колыбели, бутылки с прозрачной, как слеза, жидкостью отечественного производства. И стаканчик объёмом триста миллилитров с гранёнными стенками на внешней стороне сей ёмкости. Такой стаканчик товарищ прапорщик называл «гранчак». И не отлаживая важное дело в долгий ящик, боевой командир начал искать истину – спрятанную там, на дне стакана.

Но, то ли путь поиска истины был избран не верно, то ли баланс между трезвостью и опьянением был нарушен, но стаканчик за стаканчиком, бутылочка за бутылочкой – и командир упал со стула на пол и улетел в таинственный мир снов, бреда и видений.

Солдаты заметили, что боевой командир потерял сознание. Нужно было кому то принять командование на себя. Командование на себя принял трудовой коллектив – совет солдатских депутатов караула «Пыра». После короткого совещания было принято судьбоносное и отважное решение пробиваться сквозь снега, сугробы и метель к деревне Пыра, что стояла одиноко в нескольких километров от караулки. Там – в сей сказочной деревне жила старушка-колдунья, которая изготавливала таинственный напиток, творящий чудеса. Солдаты поискали по карманах и нашли маленькую цветную бумажку с изображением Ленина. Вот он – спасительный талисман! Эту бумажку они вручат старушке-колдунье и получат он неё сказочный напиток забвения! Они отправили в далёкую деревню гонца. О, как ждали они его! С каким волнением и нетерпением! Как переживали: а вдруг не донесёт бутыль с напитком, вдруг упустит и разобьёт? Но он пришёл! Явился! Гордый выполненной миссией. Герой караула. Принёс несколько бутылок с довольно таки прозрачным напитком домашнего изготовления. Позвали часового: «Колян! Давай, сюда! Чё там торчишь? У нас тут есть кое-что!»

Через некоторое время в караулке на полу валялся не только прапорщик, но и весь караул в полном составе. Перед этим из караулки доносились песни, крики, заверения в уважении, здравицы и лозунги (коммунистические, разумеется). По всей караулке валялись разбросанные автоматы, штыки, магазины с патронами и прочая военная атрибутика. Короче, пир удался на славу.

И всё было бы хорошо, и всё было бы нормально, проспались бы до следующей смены, и дальше снова – сознание чистое как стекло, вперёд на службу, за Родину и дело Ленина. Но случилось непредвиденное. Как назло именно в тот день и именно в тот час принесло на «Пыру» проверку из гарнизона. Приехали полковник и генерал. В караулке тем временем один из солдат начал приходить в сознание – понемногу, тяжело, слабо понимая, где он, куда попал и чем бы опохмелиться. Он услышал звуки мотора автомобиля, понял, что тут что-то не так как всегда – «газик» не так шумит, а другие машины суда не ездят. Он схватил автомат и бегом на пост, даже не закрыв двери в караулку – ибо закрывались они изнутри. Прибежав на пост, он стал как ненормальный кричать: «Стой, кто идёт?!!! Стой, стрелять буду!!! Стой, не подходить ко мне!!!» (Последняя фраза совсем не по уставу, но для него это было не важно). Он боялся, что от него учуют соответственный запах. Этот страх был излишним. Он него разило самогоном метров за сто. Проверяющие на пост не пошли к тому кричащему идиоту, а зашли в караулку и увидели очень колоритную картину. О, где старина Хайям? Он мог бы эту картину воспеть и осмыслить! Но полковник с генералом были очень далеки от идей суфизма, очень далеки от персидской поэзии.

Через некоторое время караул в полном составе погрузили на «газик» и отвезли в гарнизонную гауптвахту. Скандал был ещё тот. Впрочем, в тюрьму никого не посадили. Отсидели они на «губе» и вернулись на службу. И обычай поклонения Дионису – богу лозы и кубков и далее в сей воинской части торжествовал.

                                      «Вот таким и сохраню
                                       Этот тронутый увяданием
                                       Цветок сурепки…»
                                                                (Такахама Кёси)

У каждого поколения людей были свои детские мечты. Одни мечтали двинуться в крестовый поход на Святую Землю, другие – плыть под парусами к неизведанным землям, третьи – стать олигархами и торговать нефтью. Наше поколение в детстве мечтало о космосе, бредило полётами в Великой Пустоте, очаровано смотрело на звёзды. А по сему история космонавтики для нашего поколения – больше чем история. Это летопись мечты. И не потому ли мы так болезненно относились к любой полуправде о легендарных покорителях космоса. Именно потому мы были такими чувствительными к мифам, которыми нас потчевали люди отягощённые цензурой и идеологическим бредом. Я всегда чувствовал – с раннего детства, что о космонавтике многое умалчивалось, и людей, которых мы с детства боготворили как героев, цензура нам подносила в виде тщательно отредактированных штампов, эрзацев, а не живых людей со своими ошибками, болями, страстями и страданиями…

Я часто думаю о том, что Джим Джармуш прав – наше поколение это поколение кофе и сигарет. Это молодёжь девяностых – поколение кока-колы и пепси-колы: они чётко разделились на два враждующих лагеря – сторонников пепси-колы и сторонников кока-колы – между ними началась не просто непримиримая вражда – война не на жизнь, а на смерть. А мы – молодёжь начала восемьдесятых искали не то, что нас разъединяло, искали то, что нас объединяло. И этим объединяющим фактором кроме кофе и сигарет была в первую очередь научная фантастика и музыкальная группа «Машина времени». Все мы зачитывались сочинениями Станислава Лема, братьев Стугацких, Кира Булычёва, Саймака, Бредбери. Но Станислав Лем умер и фантастику перестали писать. Ну не называть же фантастикой тот бред который ныне пишут… Хуже того – фантастику перестали читать, о космосе перестали мечтать. Научная фантастика была подменена «фентези» - своего рода литературным «экстази»…

Случилось так, что к некоторым то ли забытым, то ли неизвестным страницам истории космонавтики судьба позволила мне коснуться руками в буквальном смысле этих слов. И хотя сомнения терзают душу, не писать о тех событиях я не могу…

Я вот о чём. В 1983 – 1985 годах судьба забросила меня служить в советскую армию – в N-скую войсковую часть в город НН. Случай свёл меня с человеком, что оставил в моём мировоззрении неизгладимый след.

Как то в марте 1984 года меня и ещё нескольких солдат под командованием прапорщика П. отправили на работу на склад М-ской войсковой части. Подобные командировки были солдатам завсегда в радость, ибо работа преимущественно была не тяжкая – что то носить, грузить. Не нужно в это время мёрзнуть в карауле или чистить от снега плац, по дороге можно посмотреть на город и девушек – путь только из окна машины, но всё же. А если склад продовольственный, а ещё гарнизонный – о, тогда существовала (пусть убогая) надежда, что чем-нибудь угостят. Или просто покормят людской едой. А для советского солдата это было не пустяком – это было особым, памятным случаем. Впечатлениями от этого события делились, о нём составляли легенды («А вот на том складе мы нашли бутыль…») На фоне ежедневного гнилого картофеля и осточертелой перловки («дробь шестнадцать» на солдатском сленге) это могло быть праздником. Хотя гнилая картошка считалась ещё относительно нормальной едой. Гнилую картошку от которой шло характерное отвратительное зловоние засыпали в картофелеочистительную машину – гниль более-менее смывалась, оставалось немного изъеденной грибками массы с кусочками земли – никто вручную картошку не дочищал. Высыпалось всё это в котёл, заливалось побольше воды и варилось. Получалась серая коллоидная масса отвратительная на вкус, но никто от этого не помер.

Хуже было, когда давали капусту. Когда её квасили, она была ещё более-менее съедобной – хотя и в перемешку со щепками дерева – когда солили, то запихали капусту дробильную машину длинными палками, они мололись заодно. Потом в чан залезали два солдата и ногами в сапогах эту капусту месили. Постепенно эта капуста портилась и к весне от неё шло такое зловоние… Из этой капусты варили баланду, но даже вечно голодные солдаты не могли сие месиво есть.

Ещё влекла на работу на склады солдат возможность что-нибудь украсть – всё равно что. Были, вообще, две наихудших привычки, которые прививала людям советская армия – привычка воровать и отвращение к труду. Труд в советской армии использовали в качестве наказания, господствовала мысль позорности труда, ценилась способность избегать труда («шланговать» на армейском сленге). Воровство считалось чем-то нормальным, даже некой доблестью. При этом кражами гордились, ими хвастались. При этом говорили не «украл», а «достал». Солдаты воровали всюду, где только могли – на складах, на кухне, друг у друга. Прапорщики и офицеры воровали на складах – на своей службе так сказать. При этом обворовывали прежде всего солдат, а потом уже «народное» государство.

Хотя воровством занимались не все – в «батальоне смерти» я знал как минимум одного прапорщика и одного офицера, которые никогда не воровали, не били солдат, не пили (хотя всё это делать могли) – это старший лейтенант П. и прапорщик Ж. Я имею ввиду выражение «не пили» в его истинном смысле. Потому, что если прапорщик разбавлял технический спирт водой, то говорили, что он «не пьёт». Прапорщик Ж. был в то время начальником склада ГСМ, где хранилось кроме прочих жидкостей несколько бочек со спиртом. Спирт он выдавал только в случае наличия официального письменного приказа: «Приказываю выдать три литра спирта для обслуживания радиостанций…» Он, естественно, догадывался как этот спирт будут использовать, но выдавал – приказ есть приказ. За это его в части не любили. Кроме прочего прапорщик Ж. был любителем поэзии, постоянно носил с собой томик Блока (в то время это был мой любимый поэт тоже), постоянно его читал и ходил с мечтательно-задумчивым взглядом по части… Почему он решил стать прапорщиком, как его занесло в армию, да ещё в такую часть, а не на филологический факультет – уму не постижимо.

Я кому-то потом рассказывал о прапорщике Ж., но никто мне не верил, думали что это выдумка:
- А вот прапорщик Ж. не пил.
- Бензин не пил? Бывает…
- Нет, спиртного не пил.
- Что, спирт водой разбавлял?
- Нет, вообще спиртного не пил, даже «казёнки» и пива.
- Ну… Это ты выдумываешь. Такого не бывает…

Я не беру в счёт тех прапорщиков, что не ворочали потому, что не могли – и совсем не из соображений морали. Тут мне сразу вспомнился прапорщик О. Впервые я его увидел, когда нас отправили работать в боксы, где хранилась старая автомобильная техника. Около одного из боксов я увидел в луже пьяного человека одетого в какую-то грязную чёрную спецовку – он тихо и мирно спал прямо в луже не смотря на довольно холодную погоду. Я ещё сказал солдатам:

- Там какой-то бомж или алкоголик в часть забрёл и лежит в луже.
- Это не бомж. Это наш боевой командир – прапорщик О. Он сейчас проверяет влияние этилового спирта на военнослужащего советской армии в условиях максимально приближенным к боевым. Заодно проводит индивидуальное занятие по ЗОМП. «Вспышка справа!» - упал в лужу и ждёт, корда пройдёт взрывная волна. Потом встанет и продолжит командовать взводом.

Он может быть и воровал бы – но ему ничего не доверяли. Как то отправили солдат куда-то на «точку», офицер и говорит водителю: «Прапорщику О. бензина не давать! Узнаю, что ты налил хоть каплю – будешь наказан!» Я ещё подумал, наверное прапорщик О. сейчас с канистрой придёт. Нет, прапорщик О. пришёл с маленьким стаканчиком. И попросил капельку бензина. Водитель отказал – мол, не разрешает офицер. Я ещё подумал – странно, нескольких граммов бензина жаль, ему, наверное, нужно бушлат от мазута почистить… Оказалось, что он просто пил всё что горит.

Он допился до такого состояния, что сказать простейшую фразу уже не мог – даже в трезвом состоянии. Говорил приблизительно так (дополняя речь бурной жестикуляцией): «Е-і е-о а-и і е-и а о!» Это значило: «Возьми этот ящик и неси за мной, поставишь где я скажу!» Или: «И о-аи о! А е-а у о-у и-е-у!!!» А это значило: «Ты [очень плохой солдат! Я с тобой буду иметь противоестественные половые отношения!]» (Интерпретация фразы естественно литературная. Дословно написать, что он хотел сказать, увы, не могу.) Солдаты над этим «командиром» откровенно издевались и смеялись. Иногда просили его: «Товарищ прапорщик! Покажите [свои половые органы]!» И он демонстрировал – они были у него гипертрофированных размеров.

Почему этого алкоголика и токсикомана держали на службе – я не знаю… И это всё было бы смешно, если бы не было так отвратительно и ужасно. И это был не поодинокий случай. И этим людям доверяли оружие. И страшное оружие. Как то на учениях включили РРЛ-радиостанцию. Летела стая ворон – те птицы, что попали под луч антенны падали замертво на землю… Дальнейшая история прапорщика О. имела печальные последствия. Как то среди ночи дежурный офицер поднял солдата-водителя - куда-то там ехать с прапорщиком О. Солдат ответил, что с этим … никуда не поедет. Офицер повторил: «Я приказываю Вам, рядовой Р., ехать с прапорщиком О. в ТТ!» «Я отказываюсь выполнять этот приказ!» Утром дежурный офицер написал рапорт и рядовой Р. пошёл под трибунал за невыполнение приказа…

Насколько страшных масштабов достигло в то время воровство в советской армии (в том числе и оружия!) мне судить трудно – точной статистики по этому поводу нет и мы никогда не узнаем правды. А то что пришлось мне увидеть во время службы в «батальоне смерти» просто поражает. Как-то раз вижу я сцену – достойную пера драматурга: стоят рядом прапорщик Д. – начальник продовольственного склада и капитан К., смотревший на прапорщика взглядом полным презрения и отвращения. Вид у прапорщика Д. был такой будто бы обрушилось на него огромное горе, мир перевернулся, небо упало на землю. Он растерянным взглядом блуждал вокруг и повторял в пустоту: «Как же так… Без предупреждения… Хоть бы сказал кто, что возможно… И именно сегодня… Если бы завтра или вчера – всё было бы нормально… Это ж надо мне так залететь…» Оказалось, что нагрянула ревизия с штаба гарнизона, обнаружили на складе большую недостачу мяса. И не хватало не килограмма или двух – а нескольких центнеров. А относительно того мяса, что в морозильнике было, у ревизора возникли сомнения относительно его происхождения. Дело в том, что как раз перед этими событиями в свинарнике батальона сдохло три свиньи. По словам прапорщика К. – начальника свинарника – этих свиней облили бензином и сожгли. На что был и соответствующий акт составленный тем же прапорщиком Д. Но почему то ревизор подумал, что в морозильнике на складе висят туши именно тех дохлых свиней умерших своей смертью и после продолжительной болезни. И почему то когда перевесили мясо, которое только что выдали на кухню, то оказалось намного меньше, чем значилось в накладной. Прапорщик Д. тут же сказал, что украл повар, а повар заявил, что столько ему дали. Проверили весы на складе – они показывали какую то чушь. Прапорщик Д. заявил, что ещё вчера весы были исправны и только что сломались. И почему то в ящиках, где должны были быть мясные консервы, оказались рыбные 1959 года изготовления в покрытых ржавчиной банках. Откуда они взялись – неизвестно. И это как раз должно было сегодня отправиться на «точку». Я думал прапорщика Д. посадят. Но он выкрутился и был назначен заведующим уже другого склада – уже не продовольственного.

Не на всех складах принято было воровать. На некоторых складах в «батальоне смерти» не висело даже замков. Просто нитка и пластилиновая печать. Но к ним боялись даже приближаться – обходили стороной. Часовой ходил так, что не спускал с этих складов глаз. Это были склады КГБ. Это буквосочетание вызывало в то время такой суеверный страх, что никому даже в голову не приходило туда заглянуть. Никто даже не знал, что там хранится. Периодически приезжали люди в штатском на чёрной «Волге» и в присутствии командира части что-то туда ставили или забирали. Какая атмосфера была вокруг этих складов можно судить по следующий картине. Однажды наблюдаю: постовой заснул, а начальник караула его за этим занятием поймал. И чтобы напугать солдата вопрашал: «А если мы сей час пойдём к складам КГБ и окажется, что там печати сорваны? Что тогда?!» В глазах часового был ужас…

Ещё одни склады с которых не принято было воровать (хотя иногда воровали) – это были склады НЗ. Склады «неприкосновенного запаса» на случай ядерной войны. Как то прапорщик Г. увидел прапорщика П. назначенного заведовать складами НЗ. Он как раз жрал консерву именно с этих складов. Прапорщик Г. фаталистически изрёк: «Откуда угодно бери что угодно и сколько угодно! Но только не со складов НЗ!!! Оттудава невозможно ничего списать!!!» Там действительно продукты хранились двадцать лет. Даже испечённый хлеб хранился десятилетиями. При этом не черствел и не портился. Можете себе представить какой страшной химией он был напичкан! После двадцати лет хранения очередной склад опорожняли и заполняли новыми консервами. Старые не выбрасывали – солдатикам на стол. Какими бы голодными солдаты не были, нот от хлеб они есть не могли. И не только хлеб. Как то в наряде по кухне я увидел рыбные консервы с надписью «Сталинский совнархоз». Да, я подумал – вот оно – привет от усатого…

Но вернусь «к нашим баранам» - в марте 1984 года из «батальона смерти» отправили группу солдат под командованием прапорщика П. для работы на одном из продуктовых складов другой воинской части. Надежды солдат, что дадут что-нибудь хорошее поесть оказались напрасными – не повезло. Целый день грузили всю ту же гнилую картошку и мешки с крупой изъеденной молью и ещё какими то червями. Всё это это отправляли с военного склада на совсем другой склад – склад исправительного учреждения (проще говоря – в тюрьму), где кормили ещё хуже чем в армии. От мешков которые мы таскали кроме запаха крупы шёл ещё какой то – крайне неприятный. Один из мешков разорвался и там я обнаружил целую экосистему – в крупе были живые личинки различных насекомых: я узнал личинок чернотелки Tenebrio militor L., личинок огнёвок – бабочек семейства Pyralididae, амбарных жуков-долгоносиков – и личинок, и жуков, и ещё каких то молеобразных.

На «перекуре» прапорщик Д. указал мне пальцем на худого болезненного вида человека лет сорока – сорока пяти и сказал: «Это начальник склада. Интересный человек. Бывший военный лётчик, офицер. Летал когда-то. Зовут его Просветлёнов Владимир Игоревич. Так вот – он знал Юрия Гагарина, учился с ним вместе, потом служил вместе с ним. Но дослужился только до лейтенанта. Потом попал в аварию – не то что летать, в армии служить не мог – работает с того времени то там, то сям…»

На меня слово «Гагарин» подействовало магически. И при первом же удобном случае после очередного таскания мешков я спросил этого человека прямым текстом:
- Владимир Иванович! А это правда, что Вы вместе з Гагариным учились?

Он посмотрел на меня длинным пронзительным взглядом. Будто бы заглядывал в глубины моего естества и только потом сказал:

- Правда. Было так. Учился я вместе с Юркой (он так и сказал «с Юркой») в Оренбургском первом лётном авиационном училище… И потом служили немного вместе… Славный парень был Юрка… Хоть и не такой, как пишут и говорят. Любят люди всякие басни починять, сплетничать, а был он… Да что там говорить… Все почему-то думают, что он только и делал, что улыбался. А он грустил часто – особенно во время учёбы да и на службе тоже… Задумчивый был. Смеётся со всеми. а потом задумается и молчит… Великой души был человек. Стихи писал. Да, да, писал! Хотя мало кто об этом знает. Увлечение своё он скрывал – тогда в армии это не приветствовалось – навредить могло, если бы кто начальству донёс или кто прочитал бы. Писать стихи он начал ещё тогда, когда в Саратовском индустриальном техникуме учился. Тетрадь со стихами он никому не показывал. Мне показал – доверял – не знаю почему. А ещё Юра буддизмом увлекался. Это философия такая. Индийская. Тоже никому об этом ничего не говорил, но я знал. Как то в раз говоре оговорился он о «сансаре» и «пустоте», и я обо всём догадался. Я хоть и не очень то в этом разбирался, но кое что понимал…

- А с тетрадью той, что случилось то? Стихи хоть помните? О чём писал Гагарин?

- Да уничтожил он эту тетрадь. После 1959 года он и стихи то перестал писать. А начал писать ещё в 1951 году. Я не все читал – только некоторые. Стихи у него были не совсем обычные – даже на стихи не похожие. Если очень интересно – могу показать. Когда он ту тетрадь рвал – один листок выпал. Ну я и подобрал и сохранил – без его ведома. Думаю Юра не обиделся бы, если бы дожил до этого времени…

- С собой ношу – в специальной папке, как драгоценность берегу. Пошли покажу.

Он достали с ящика стола видавшую виды истрёпанную картонную папку с грязными завязочками. Достал её из утробы истрёпанный пожелтелый листок вырванный из тетради в клеточку и положил на стол. Я с жадностью впился в текст.

Мой собеседник внимательно стал разглядывать моё лицо, заглядывая, вероятно, в самую душу.

- Хорошо. Но дай мне слово, что до 2011 года, до полстолетнего юбилея его полёта в космос никому не расскажешь про этот листок и даже не попытаешься это опубликовать. После можно. Я уже тога и жить не буду…
- Обещаю!
- Тогда переписывай. Даю пять минут времени.

Я переписал эти строки написанные ровным и довольно разборчевым почерком. Вот они:

* * *
Восточный ветер
Колышет слегка траву.
Ботинки на ногах.

* * *
Роняют слова
Люди на усталой земле.
Запах бензина.

* * *
Бетон и воздух.
Из мира тяжести
Хочется улететь!

* * *
Надел перчатки.
Звуки слов, шум моторов.
Где ты, пустота?

* * *
Закрыл кабину.
Узок мой мир. Приборы.
Пора улетать…

* * *
Смотрю на тучи.
Печальная весна
На аэродроме…

* * *
Новая форма.
Превратишься ты в пепел
Где, в какой земле?

От прапорщика П. позже я узнал, что Просветлёнов не настоящая фамилия этого человека. Он её изменил в 1970 году по неизвестным причинам. Позже, в 2000 году один мой знакомый был несколько месяцев по служебных делах в городе НН. Я попросил его навести справки о бывшем военном лётчике, бывшем завскладом Просветлёнове В. И. Мой знакомый узнал, что это человек умер в 1999 году от цирроза печени в том же городе НН…

Я не вижу причины Владимиру Ивановичу врать мне тем мартовским днём 1984 года. Если выдумывают что то о известных людях, то выдумывают нечто более экзотическое. Считаю возможным и необходимым донести читателю эти стихи в надежде, что сии произведения будут небезинтересны как историкам космонавтики так и широкому кругу любителей поэзии. Мне остаётся только домысливать и додумывать услышанное и прочитанное. Как знать, может мои мысли ближе к истине, чем множество других версий о событиях 1968 года…

Я пронёс свою записную книжку вмести с этими странными стихами сквозь всю мою службу, хотя не раз мог потерять. Если честно – этому событию я не предавал надлежащего внимания. Гагарин и буддизм? Сама фраза звучала для меня тогда слишком странно, даже абсурдно. Но стихи те я сохранил, копировал неоднократно. И хотя сама записная книжка потерялась – копии стихов сохранились. Мне казалось, что это просто выдумки травмированного полусумасшедшего бывшего лётчика. Но неожиданно для меня эта история имела продолжение. Потом. После "дембеля".

В «батальоне смерти» - в N-ской воинской части советской армии особо привилегированное положение среди солдат занимал водитель командира части - рядовой Ф-ский. Себя он считал высшей кастой и смотрел на остальных солдат сверху вниз, как смотрят дворники на осенние листья, хотя был низкого роста. И не только на солдат, но и на всех окружающих, на офицеров включительно. Чтобы подчеркнуть свой особый статус, он носил форму «пэша», хотя положено было ему ходить в «хэбэ», как и остальным солдатам. «Пэша» ему, естественно, не выдали - не разрешалось это. Эту форму он «достал», то есть украл. И это все понимали.

Офицеры части к нему относились подчёркнуто вежливо и не делали никаких замечаний, хотя надо было, он взыскания и замечания заслуживал постоянно, ибо вёл себя нагло. Кроме принадлежности к верхушке, к сливкам общества, рядовой Ф-ский считал себя ещё и пророком, оракулом. Он мог предвидеть будущее: кого отдадут под трибунал, кому дадут отпуск на десять дней (неосуществимая мечта каждого солдата!), кого отправят служить в другу часть (где ещё хуже) и прочие важные для бытия события. Он не был медиумом или ясновидцем, нет. О грядущих событиях он знал по другой причине. Он имел хороший слух. Крутя баранку во время отбытия командира вместе с прочим начальством на разные там совещания, он имел привычку подслушивать и всё запоминать, делать определённые выводы. Информация всегда имела определённую цену, особенно в эпоху постиндустриального общества, и он эту цену осознавал и удачно использовал. Перед ним заискивали, ему угождали, делали подарки.

Служба у него была «лафа» на армейском сленге. Никаких тебе караулов, нарядов, каждый день он видел город, людей, девушек, мог заходить в магазины. Мечта любого солдата! Любого и каждого! Неосуществимая мечта. Мне, например, за два года службы так и не дали не одного увольнения в город на выходные. Я видел мир только тогда, когда получал некое задание - отвезти нечто в некую военную часть или вызвать офицера срочно на службу (телефоны тогда были далеко не у всех, а мобильных телефонов вообще не существовало). Тогда можно было забежать на пять минут в книжный магазин и с жадностью посмотреть на книги, а иногда и купить. Такие случаи бывали крайне редки. А рядовой Ф-ский имел такую возможность ежедневно.

Конечно, необходимо было содержать в образцовом состоянии машину командира - новенькую чёрную «Волгу», но это для него не было проблемой: если надо было что-то починить, никто из солдат ему не отказывал, с надеждой, что водила командира что-нибудь узнает или даже замолвит слово если надо…

Казалось бы - человеку повезло, лучшего места для службы не бывает, а если бывает, то не в этом мире упадка. Служи себе, наслаждайся жизнью, а там и домой скоро… Но человек так устроен - человек постоянно всем недоволен, хочется чего-то большего. Это вот постоянная жажда прогресса у многих людей реализируется как постоянная жажда новых наслаждений.

А по сему рядовой Ф-ский воплощая в реальность свой глубинный внутренний зов (и ничего не зная об учении Фрейда) начал устраивать для себя и своих друзей следущее развлечение. Среди ночи он ехал кататься по городу НН, на окраине которого и стояла наша воинская часть. На КПП могли дежурить его друзья, что выпускали его без проблем, или в противном случае он говорил: «Командир вызывает, срочно!» и ехать. Никто его не проверял. Хотя многие знали, что он едет вовсе не по делам службы. Если его останавливал патруль среди города, «отмазку» он использовал ту же.

Кататься по ночному городу - развлечение довольно бессмысленное (на первый взгляд), но это с точки зрения человека гражданского, относительно свободного (хотя кто при совке был свободен?). С точки зрения человека в форме это высшее проявление волюнтаризма и самоутверждения. Следует отметить, что в городе НН (который во все времена был городом относительно большим и насыщенным жизнью) был такой обычай - по городу ночью прогуливались девушки довольно вольного поведения (часто «под шофе», как говорят потомки галлов), которые с радостью соглашались на предложения покататься на машине. Особенно, если это предложение исходило от молодых людей в форме. Особенно, если оно подкреплялось обещаниями скромного денежного вознаграждения. Более того, эти девушки сами высказывали желание покататься на машине, если транспортное средство около них останавливалось - особенно если этим транспортным средством была чёрная «Волга».

О развлечениях нашего героя в среде солдат начали ходить легенды. Более того: рядовой Ф-ский начал превращаться в фольклорный персонаж. Сложили даже песнь, правды это был ремикс одной народной русской песни, но очень колоритный. Жаль, дословно привести его тут нет у меня никакой возможности - фольклор порой использует выражения далёкие от литературных. Но суть песни изложить попробую. Был там такой поэтический поворот: «…Поедем, Ф-ский, кататься, давно я [с развратными женщинами не имел интимных отношений]…» В оригинале этот песенный шедевр звучал очень колоритно. Интересно вот что. Если бы рядовой Ф-ский и его друзья были людьми гражданскими, они вряд ли увлекались бы подобными развлечениями и вряд ли бы даже разговаривали с теми девушками. Но форма, особенно форма солдата советской армии как то коренным образом меняла психику человека.

Всё в этом мире временно и тленно - ничего не бывает вечным. Эти развлечения прекратились самым неожиданным образом. Как-то рядовой Ф-ский со свом лучшим другом поехали поздно вечером кататься. Среди города они познакомились с двумя девушками не очень-то привлекательной внешности, которые пригласили их в гости к себе домой. Визит продолжался довольно долго, но среди глупой ночи, уже под утро друзья решили, что пора возвращаться в часть - как бы чего не вышло. Сказали девушкам: «До свиданья!» и направили свои стопы к месту службы. Но выйдя из дома, где жили вышеупомянутые девицы - новоиспечённые знакомые и подружки, они обнаружили, что машины нет. Машину командира украли. Можно только представить выражение лиц и эмоции доблестных советских солдат.

Но, почему-то, вместо того, что бы заявить немедленно в милицию, они решили машину искать самостоятельно - целую оставшуюся ночь они бродили тёмными улицами города в поисках пропавшего автомобиля. О, как тяжело найти чёрный автомобиль в тёмном городе, особенно если его там нет! Об этом, как будто, говорил Конфуций, которого они не читали. Иначе б эта бессмысленная идея не пришла бы им в голову.

Вернулись они в часть на рассвете, весьма опечаленные суетностью и напрасностью своих усилий. Можете себе представить, каким злым был в то утро командир части! Машина за ним не приехала! Такого ещё не случалось за время пребывания его на этой должности! Он добирался на службу общественным транспортом! Ехал и думал - машина поломалась, а это негодяй не починил, сейчас я ему устрою, я его заменю, я его в нарядах сгною, будет он у меня в нарядах до конца своей службы, он у меня последним домой поедет. Пересекая врата КПП он тут же громом и молнией, в образе разгневанного китайского императора воскликнул: «Где рядовой Ф-кий?!!!» Горе-водила тут же появился как из-под земли на полусогнутых дрожащих коленях и пробормотал: «Машина поломалась…» На что он надеялся? На что рассчитывал? Не знаю. Что они следующей ночью найдут машину? Абсурд. Но командир тут же лично решил проверить, что в машине не так, что поломалось, ибо машина до сих пор его не разу не подводила. Пришлось рядовому Ф-скому во всём признаться.

Его тут же отвезли под конвоем на гарнизонную гауптвахту. А через некоторое время отдали под трибунал и посадили за решётку. Какое именно было ему наказание - я так и не узнал. То ли «дисбат», то ли в тюрьму. А служить то оставалось ему всего ничего. Освободился бы и гулял бы сколько угодно ночными городами. Правда, «на гражданке» он бы таких развлечений и не захотел бы…

Командир выбрал себе нового водителя - молодого солдата с каким-то вечно испуганным выражением лица. О, лучше бы он этого не делал! Через пару месяцев на новой машине, тоже чёрной «Волге» во время учений, прямо на трассе, на полной скорости этот водитель умудрился врезаться в танк. Танку, конечно, ничего. А вот «Волге»… А вот командиру…

Примечания:
* - «Придёт смерть и у неё будут твои глаза» (Чезаре Павезе) (ит.)

                           «Я одинокий монах,
                             идущий по пустыне с дырявым зонтиком.»
                                                                              (Мао Цзэдун)

Бывает, что люди исчезают. Растворяются в пустоте мира сего. Хотя это в действительности иллюзия - никогда ничего не исчезает - всё только превращается в иную форму пустоты. Ибо вещество-энергия это только формы Великой Пустоты, её флуктуации.

Неожиданное подтверждение сего неопровержимого постулата буддизма я наблюдал в N-ской воинской части советской армии с удивительным названием на местном солдатском жаргоне - в «батальоне смерти». Не знаю, кто придумал это глупое выражение - ведь смерти, на самом-то деле, не существует. Есть только шаткий мостик между разными уровнями или способами бытия. Прозрачный, незаметный мостик. Мы проходим по нему, даже не заметив. И вдруг - новый мир, новое бытиё. Сансара…

Исчезнувшие люди. Они исчезают только из нашего кругозора, прекращают существование в том же потоке бытия времени-пространства, в котором живём мы - нас это удивляет и огорчает. Особенно. когда после их исчезновения мы не находим их одеяния - телесной оболочки, которую сбрасывает дух, чтобы воплощаться снова и снова. Не знаю, печалились бы люди меньше при этом, если бы чаще читали «Махабхарату» или «Прджняпарамитасутру». В N-ской воинской части этих сочинений почему-то никто не читал. Не только перед строем солдат, но и вообще. Сначала меня это удивляло: вокруг сплошной дзен, а о Бодхидхарме никто и не слышал. Но я привык к этому, как привыкают к тучам, что несут весть о Калиюге.

Итак, в N-ской воинской части советской армии случился переполох - без вести пропал гвардии прапорщик П. Вышел из дома в форме, пошёл утречком на службу и пропал. Домой не вернулся и на службе не появлялся. Искали его у всех знакомых и во всех местах где он мог бы быть: по всех кабаках и злачных местах города НН, на свалках и подворотнях, около всех «точек» самогоноварения - тщетно. На третий день поисков решили, что не обошлось тут без вмешательства инопланетян - выдвинули гипотезу, что «зелёные человечки» (только не те, что в «хэбэ» или «пэша» зелёного цвета, а с зелёной кожей) прилетели на летающей тарелке, напоминающей армейскую миску, и украли доблестного воина. То ли приняв его за своего, то ли за лучшего представителя мыслящего человечества и возжелали установить с ним контакт. С целью защиты Галактики. Это рассказывал один солдат срочной службы. Правда, в тот день он наглотался каких то таблеток («колёс» на солдатском жаргоне) пребывая в карауле (скучно было на посту стоять, а тут друган «колёс» подкинул). Но ему никто не поверил.

Решили, что гвардии прапорщик П. ушёл в небесный караул охранять врата в рай и пускать в них только строителей коммунизма.

Но именно в этот день понадобилось зачем-то открыть склад ГСМ (горюче-смазочных материалов) на котором висел огромный замок. Командир части приказал выдать три литра спирта для протирки контактов аппаратуры радиостанций. Держали спирт под замком и выдавали только офицерам строго лимитировано и под строжайшим контролем. И к величайшему удивлению обнаружили на складе прапорщика П.! Его случайно закрыли на складе три дня намедни. Он увидел бочку со спиртом и понял, что мечты осуществляются. Провидение всё-таки существует, кто-то знает наши желания и воплощает их в реальность.

Три дня он «не просыхал» - напивался, выключался, потом приходил в себя и снова - написался, выключался. Закалённый организм героя выдержал испытание спиртом. Клаустрофобии у нашего храброго прапорщика не было. Для выживания у него иного выбора не существовало - три дня нужно было что-то пить и есть. Вот он и пил и ел его - любимого, прозрачного. Кроме того, кричать и молить о помощи было нельзя - он всё-таки командир как-никак, это ему не к лицу. К тому же кричать он умел только нецензурные слова, а тут склад ГСМ - место святое.

После обнаружения героя всеобщая радость охватила батальон: ура, настоящий герой остался в нашем времени-пространстве и в дальнейшем доблестно будет стоять на страже Советской Родины!

                                    «…Так садись между мною и Чакой
                                          На скамью из людских черепов!»
                                                                           (Николай Гумилёв)

Из всех трагедий человеческих, которые мне пришлось видеть в «батальоне смерти» советской армии, сильнее всех меня поразила трагедия рядового Т.

Это был тихий парень где-то из российской глубинки – спокойный и добрый с вечно печальным взглядом. Прошло столько лет, а мне до сих пор вспоминается его грустный, наполненный какой-то глубинной тоской взгляд. Почти все солдаты «батальона смерти» понемногу зверели на службе от нестерпимой атмосферы той маразматической воинской части, густой атмосферы зла, которая висела в пространстве, въедалась как чума в сознание потенциально нормальных людей. Но это не касалось рядового Т. Он, не смотря ни на что, оставался сам собой и тихо нёс службу водителя: возил солдат в караул на «точки», вечно ремонтировал свой старый совковый грузовик, обречённый ежедневно ломаться.

И прослужил бы он своё, и вернулся бы домой к своим старым родителям живым и здоровым, но на его несчастье в отдельном гвардейском батальоне служил прапорщик Д., которого я с лёгкой руки (в своём сознании) «окрестил» прапорщиком Гильотеном.

Прапорщик Д. был из тех «кусков», которых на местном сленге называли «разгильдяй» и другим словом, которое и похоже, и рифмуется со словом «разгильдяй». До этих событий это «прапор» прославился тем, что во время учений не доглядел (как говорили тогда в армии «прое…л») целый кусок сливочного масла весом так килограмм на двадцать, который выдали на весь батальон во время зимней «войны». Солдаты увидели, какой большой кусок этого культового продукта питания остался без присмотра, начали этот замёрзлый на тридцатиградусном морозе твёрдый куб раздолбывать разными железными предметами, и куски, что откалывались – проглатывать. О, сколько раз каждый из этих солдат мечтал во время завтрака, поглощая свои законные двадцать грамм масла смешанного с маргарином (если у него масло не украли) – вот, вернусь на гражданку, куплю целую пачку масла, и всю съем! И вдруг – мечты осуществились! По причине недосмотра одного берендея в погонах. Правда, глотали без хлеба, на морозе, но это мелочи – важен был сам факт.

Внешне этот прапорщик был похож на «знаменитого» французского доктора, но только внешне, по интеллекту, разумеется, нет. О его внешней похожести я узнал через много лет – когда увидел портрет доктора Гильотена в интернете. Но у них была ещё похожа судьба. Доктор Гильотен не изобретал гильотины – он только предложил эту адскую машину в качестве «гуманного способа наказания». Потом он, конечно, бурно протестовал против такого названия, сам чуть не попал под её острое лезвие, но тщетно. Название прицепилось и закрепилось. До конца жизни ему было стыдно и страшно. Его потомки даже вынуждены были поменять фамилию. Нечто похожее случилось и с прапорщиком Д.

В тот нехороший и злой день прапорщик Д. заступил начальном караула на «Пыру». Отвезти караул поручили рядовому Т. Он почему-то перед отъездом зашёл ко мне на радиостанцию – не помню зачем – может просто так. Мы не были друзьями, просто хорошими приятелями, сослуживцами. Служили в одном взводе. Разговор не склеился, но у меня возникло чувство, появилась в голове мысль, что я вижу его в последний раз. И что он пришёл попрощаться. Я заметил, что один глаз рядового Т. был с гематомой – за день до этого его сильно избили одни мордовороты. Я посмотрел на его печальные глаза, посоветовал зайти в санчасть и попросить у медбрата мазь от гематомы. Но тут мне в голову неожиданно пришла мысль: «А зачем ему эта мазь? Ему же сегодня отрежут голову…» Подумал и ужаснулся – что за бред! Как такое вообще может в голову прийти. Я, конечно, ничего ему не сказал, о чём потом очень жалел… Это был один из тех случаев в моей жизни, когда мне неожиданно приходила в голову мысль о том, что точно произойдёт в будущем и всё так потом и происходило… Но я не поверил сам себе.

Прапорщик Д., готовясь к караулу, вдруг вспомнил, как там скучно на «Пыре» - вокруг тайга, болота, хоть волком вой – развлечений никаких, баб нету, телевизора нет, тоска. Хорошо, что на белом свете есть такая отличная штука как водка. Купить её нужно побольше. А купивши, подумал – нужно всё-таки попробовать – вкусная ли она. А вдруг не вкусная? Один стаканчик – нет, не распробовал… Другой… Короче, во время посадки в машину прапорщик уже был очень «хороший». И добрый, к тому же. Понесло его на доброту и филантропию – солдатики ведь водочки давно не пили, соскучились по этой радости – нужно их угостить. А водитель тоже человек – вот тебе стаканчик – угощайся. Караульная служба в тот день началась весело.

Ехали в караул как на героическую битву – все на подъёме, все на взводе. Водитель в таком весёлом и воодушевлённом состоянии, естественно, с управлением не справился и залетел в кювет. Ни туда, ни сюда. Прапор – великий командир приказывает водиле – давай, мол, останавливай транспорт, пусть нас вытянут. Солдатик Т. Вылетает на трасу, а тут как раз летит грузовик гружённый уголком по самое никуда. Водитель по тормозам, но куда там! Голова рядового Т. Попала под колесо. То, что от головы осталось – разлетелось по дороге густым фонтаном месива.

С воинской частью как то связались, прислали машину, солдат и медбрата. Заставили солдат вытягивать из-под грузовика обезглавленное тело товарища, погрузить и отвести в морг. Медбратом тогда служил в батальоне рядовой – грузин С. – человек со стальными нервами, раны рваные не раз по живому шил без наркоза, но вылез он из-под грузовика бледный как мел, руки дрожат… Он заглянул в ужасное лицо смерти, увидел то, что не должен был видеть, кроме прочего, кроме того, что словами не скажешь, увидел, во что может превратиться мыслящая плоть всего за миг.

Прапорщика Д. конечно ругали и журили, сказали ему, что он очень плохой и нехороший. И что так делать нельзя. Он пообещал, что больше так делать не будет. Так бы всё и замяли, но замполит настоял на «суде чести прапорщиков». Прапорщика Д. разжаловали в рядовые и выгнали из советской армии. Вот так вот. Старые родители получили вместо единственного сына солдатский цинковый гроб, а виноватый только и того, что потерял своё «высокое» звание. Я не знаю, вспоминал ли он когда-нибудь в своей жизни рядового Т., мучила ли его совесть, как некогда мучила доктора Гильотена. Но этого парня – рядового Т. я не смогу забыть никогда… Никогда…

                   «Я знаю, сеньор, только одно – когда я сплю,
                     я не знаю ни страха, ни надежды, ни труда, ни блаженства.
                     Спасибо тому, кто изобрёл сон.
                     Это едина для всех монета монета, это единые весы,
                     что уравнивают пастуха и короля, дурака и мудреца.
                     Единственный недостаток глубокого сна в том,
                     что очень уж он напоминает смерть.»
                                                                       (Мигель де Сервантес Сааведра)

В «батальоне смерти» советской армии были процессы культовые, считавшиеся вышей ценностью, даром судьбы, мерилом блаженства. Одним из таких явлений был сон. Солдаты батальона постоянно и хронически недосыпали. Эти законные «восемь часов личного времени» постоянно у солдат обрезались, отнимались. Каждую ночь случалась некая срочная оказия, которую необходимо было исполнить до утра – то казарму выдраять, то техпарк освободить от снега, то ещё какая-нибудь беда. Ремонтникам вообще каждую ночь давался приказ что-то до утра срочно отремонтировать. О нарядах и караулах я уже молчу. И о выяснении отношений между «землячествами», что происходили ночами. Учения – это вообще отдельная тема. Там сон превращался в недостижимую мечту. Развернуть узел связи, свернуть узел связи, потом всё с начала – свернуть, перебазироваться, развернуть в другом месте. И так круглосуточно. И всё это в сорокоградусный мороз и пургу, когда и спать то пришлось бы теоретически на снегу среди тайги…

От хронического недосыпания, точнее от хронического неспания, у солдат появлялись галлюцинации. Иногда довольно мрачные и жуткие. Я тоже как-то после трёх абсолютно бессонных ночей увидел огромный серебристый шар, который катился по казарме. И только через несколько секунд я понял, что он существует только в моём сознании – я видел сон наяву…

Солдаты иногда засыпали в самых неожиданных местах и обстоятельствах. Например, во время построения на плацу. Стоя. Стоят солдаты, и вдруг из первой шеренги солдат падает лицом на бетон – плашмя, как подкошенный. Потом, естественно, просыпается, встаёт под нецензурную брань начальства и других солдат, лицо разбитое, всё в крови. Потом такие солдаты ходили с характерными отметинами на лице. Это на солдатском сленге называлось «болеть на асфальтную болезнь». Я никогда не думал, что человек способен моментально засыпать стоя, сидя, выполняя работу или во время ходьбы. Как-то раз маршировали на плацу, весь взвод повернул налево, а один солдат на ходу заснул, пошёл прямо и врезался головой в столб – разбил себе голову…

Как-то раз погнали нас на полигон, где шли стрельбища. Послали стоять в оцепление, разбросали по лесу и приказали останавливать случайных путников, чтобы оные не попали под пули и снаряды. Была зима, морозы. Разожгли мы костёр и начали греться. Вижу, у одного солдата глаза понемногу слипаются. Я еще подумал: «Сейчас не дай Бог в костёр упадёт…» Не успел я его разбудить, как он плашмя плюх – прямо в огонь, на раскалённые угли. Лицо, руки пожёг, кричал, обижался, что его вовремя не разбудили… Один солдат в караулке уснул зимой прямо в шинели прижавшись спиной к горячей трубе отопления, которую раскочегарили на всю катушку. Проснулся – на спине ожог нешуточный. Мучился потом этот солдат долго. А товарищи по службе, зная про эту оказию, специально периодически похлопывали его по спине: «Как дела, старина?» А он в ответ: «Ай!!! Не надо!!! Не трогайте!!!» Шутка такая – армейская.

Отсыпались иногда в карауле – на посту залезали куда-то в щель или в поломанную машину и спали, не смотря на сильный мороз. Тут главное было не замёрзнуть и не проспать смену караула или проверку – можно было загудеть на «губу» за это. На первом посту – у флага – оснастили специальную сигнализацию – как только солдат засыпал и начинал хоть немного покачиваться, тут же включалась сигнализация. Но умудрились спать и там. Отдельные мастера поспать засовывали штык-нож между планками сигнализации, происходила блокада сигнализации, и можно было поспать стоя – сидеть там было негде, а бетон был холодный.

Особенно среди солдат ценились так называемые «тёплые места» службы – естественно, за возможность поспать. Например, должности хлебореза, кинокрута, телефониста, радиста на точке. За эти должности унижались перед начальством, соглашались дежурить круглосуточно, без смены. Дежурит солдат на телефонной станции, сидит за пультом и заодно спит. «Солдат спит, а служба идёт». Сигнал придёт, он проснётся, спросонья нажмёт кнопки – те, не те, не важно, а потом опять – в царство Морфея – в лабиринты непрочного сна. Заснуть вот так вот в кресле на службе называлось «перейти на автопилот».

Как это ни странно, но любимым развлечением многих садистов в «батальоне смерти» было именно поиздеваться над человеком во время сна. Например, запихали спящему солдату между пальцами ног бумажки и поджигали. Эта жестокая забава называлась «велосипед». Или обливали спящего холодной водой. Или связывали ему руки и ноги, а потом кричали над ухом. Он вскакивал и падал под хохот «зрителей». Спали солдаты очень крепко – как убитые. В казарме было много крыс, иногда солдаты спали настолько крепко, что не слышали как крысы им отгрызают отмороженные уши или надкусывают отмороженный нос. Но это были особые случаи.

Средневековые палачи и их жертвы свидетельствовали, что самой страшной пыткой было лишение человека сна. Была даже форма казни – не давать человеку спать. Человек умирал через неделю-другую от нервного истощения.

Сон был в «батальоне смерти» мечтой, наградой. Солдаты всё ждали дня осеннего перевода стрелок часов – разрешат лишний час поспать…

Казалось бы, от таких переутомлений и нервных нагрузок все солдаты должны были спать мёртвым сном. Но где там! Когда под утро вся казарма засыпала, даже дневальные и дежурные, казарма наполнялась звуками – солдаты во сне ночью разговаривали, кричали, срывались с постели. Иногда даже вставали и ходили по казарме лунатиками с невидящими глазами и не помня что с ними происходило ночью…

Говорят, что самый сильный инстинкт – это «основной инстинкт» - инстинкт размножения. Для лосося или для кота это может быть и так, но для человека этот инстинкт заглушается инстинктом голода. Но даже инстинкт голода ничто по сравнению с инстинктом сна. В своё время это очень ярко описал А. П. Чехов в рассказе «Спать хочется».

Однажды в «батальоне смерти» один солдат пропал – исчез. Искали – не могли найти. Думали, что он убежал домой или ещё куда-то, дезертировал. Но когда завершались третьи сутки его отсутствия – это уже была бы не «самоволка», а дезертирство, и была бы уже не «губа», а тюрьма и надолго, солдат появился. Оказалось, что он залез на чердак казармы, забился в щель и трое суток отсыпался лёжа на шинели. Даже желание поесть у него не возникало…

                                    «Генерал! Мы так долго сидим в грязи,
                                      что король червей загодя ликует,
                                      и кукушка безмолвствует. Упаси,
                                      впрочем, нас услыхать, как она кукует.
                                     Я считаю, надо сказать мерси,
                                     что противник не атакует.»
                                                                                         (Й. Бродский)

Каждая воинская часть советской армии имела своё назначение. Как минимум, с точки зрения «стратегов» с лампасами. Были, естественно, воинские части, которые вообще были никому не нужны и неизвестно для чего существовавшие. Были и совершенно забытые подразделения, где военнослужащие вели полудикое существование.

Но это всё не касается N-ской воинской части! Суть её бытия – передача вести через пространство и время. От одних людей в погонах к другим. Путём колебания электромагнитного поля. А по сему в части было множество устройств на колёсах и без колёс – в городе людей и среди лесов и болот, где люди сидя в бункерах волновали эфир, кидая в бесконечность пространства слова.

Раз в полгода устраивались грандиозные действа называемые «учения». Особо потрясали зимние. В бесконечность снегов, в белое безмолвие тайги кидали людей, что бы они не убоясь сорокоградусных морозов и пурги ночевали в палатках на снегу, не спали несколько суток подряд, бесконечно то разворачивая, то сворачивая «узел связи». Как они при этом не отмораживали себе всё что можно и что нельзя – одному Богу известно. Один мой товарищ рассказывал о галлюцинациях преследовавших его вследствие трёхсуточного абсолютно бессонного пребывания на морозе. Некоторые из них стоят отдельного повествования. А этот рассказ не про это. «А о чём?» – спросит проницательный читатель. Это повествование о голосах, которые летали в эфире волнуя мысли людей в зелёном.

На одно из таких учений зимой 1984 года отправили и меня грешного. Я довольно туманно представлял куда это мы едем отдельно от остальных служивых сидя в «кунге» радиостанции «Р-…» на колёсах. Кроме водителя (за рулём) ехали в бесконечность зимы в тесной будке уставленной аппаратурой лейтенант М. и прапорщик П. и ёще двое солдат (включая меня).

Долго мы ехали лесными дорогами, буксуя в сугробах. Наконец остановились на окраине леса. Вдали темнела деревня со странным угро-финским название Пыра. Деревня состояла из нескольких почерневших полуизгнивших изб. Вокруг каждой – «ни кола, ни двора», ни сада, ни изгороди - только изредка сновали некие чёрные сутулые тени в дырявых телогрейках. Эта безрадостная картина вызвала у меня приступ такой зелёной тоски и сочувствия к несчастным людям обречённых жить вот в таких вот условиях.

Лейтенант П. сказал, что именно здесь нам приказано развернуть станцию и «качать связь».

Вытянули генератор тока, завели (при этом прапора долбануло так, что он отлетел на два метра в сугроб - а всё потому что заземление просто ткнули в снег), радиостанция засветилась кучей лампочек, зашумела! Мы поставили телескопическую антенну и залезли в «кунг».

Из динамиков понеслось шипение и завывание. В «кунге» стало тепло – «ташкент» на солдатском сленге. От мысли, что можно вот так целую ночь «кимарить» в тёплой комнате, когда «соратники» замерзают на морозе в лесу, было радостно. Был тёмный зимний вечер.

Офицер почему то вдруг засуетился, сказал, что у него срочные служебные дела (судя по всему тайная миссия), сказал, чтоб мы тут несли службу исправно и направил свои стопы по направлению к деревне. Прапорщик с невыразимой грустью и бесконечной тоской посмотрел ему вслед. Но через полчаса, вспомнив что то, сказал, что тоже должен уйти по делам службы, что бы мы «действовали по ситуации». Если вдруг из динамиков донесётся «Волга, Волга, Я – Сокол!» нужно сразу ответить: «Сокол, Сокол! Я – Волга!...» и прочая и прочая. И тоже побрёл по направлению к деревне пробираясь глубоким снегом и падая в сугробы.

Мы сразу же решили, что никакой такой ерунды в эфир говорить не будем. Волга – это речка. А если будем кричать на весь мир: «Я – речка», подумают - свихнулись совсем ребята, шариков в голове не хватает. Но просто сидеть было скучно. И принялись мы крутить разные ручки радиостанции. Из динамиков доносились то шумы, то голоса…

Вдруг послышалась приятная музыка, и мы поняли, что вечер и ночь обещают быть не скучными. После музыки какая то тётя из динамика сказала: «Вы слушаете «Голос Америки» из Вашингтона…» Я был старым любителем этой радиостанции – на гражданке слушал каждый вечер и по сему просто сидел и слушал с наслаждением. Но на моего товарища – солдата, родом где то из российской глубинки эта передача подействовала магически. Судя по всему он раньше ничего подобного не слышал. Он затаил дыхание, сосредоточено улавливал каждое слово, иногда бормотал с каким то даже религиозным чувством: «Так вот она правда! Так вот она где…» (О, таинственная и загадочная русская душа!). В голове у меня мелькнула мысль об «особистах». Цапнут ведь за жабры. Посадят – «всерьёз и надолго». Но потом как то стало всё равно. Первый раз что ли – бывал на крючке у этих «рыцарей плаща и кинжала»… Моим «соратникам» пришла в голову мысль. Что грех такую передачу слушать в одиночестве и пустоте зимней ночи. Нашли громкоговоритель и «врубили» на всю катушку. На деревню понеслась передача… Для усиления эффекта решили включить мощный прожектор и тоже направили его на деревню периодически то включая его, то выключая, то направляя в небо, то изменяя мощность. Вышло целое светомузыкальное представление… И так развлекались полночи, пока не одолел сон.

Утром пришли наши командиры – лица лейтенанта и прапорщика были злыми. Некоторое время они просто смотрели на наши сонные физиономии и молчали. Чувствовалось, что головы у них болели – наверное от мыслей о делах служебных.

Потом их понесло. Прапорщик П. – обычно молчаливый и немногословный разродился триадой достойной лучших ораторов античности: «Вот вы думаете там на Западе хорошо, там секс, а вы даже не знаете какая это гадость – секс. Я вам вот что скажу – не нужен мне никакой секс, у меня есть моя Советская Родина!»

                               «Это правда:
                                 Кровь с камней может смыть дождь…»
                                                              (Богдан-Игорь Антонич)

В нашем батальоне, как и всюду в советской армии, была своя санчасть - обитель местных эскулапов. Их было двое - командир санчасти - флегматичный капитан с очень циничным мировоззрением (о его профессиональных качествах мне тяжело судить, службы он откровенно избегал и всё перепоручал медбрату, ограничиваясь лаконичными указаниями, всех своих пациентов он считал симулянтами, которые только о том и мечтают, чтобы избежать военной службы, симулянтом он считал даже одного казаха, у которого был врождённый дефект сустава, и одна нога была короче другой, но капитан пришёл к выводу, что этот человек служить может, особенно в наряде) и фельдшер, то есть, медбрат, которого подбирали из солдат, что на гражданке некогда, прежде чем попасть в армию, дали клятву Гиппократа.

Медбратьев за полтора года было несколько. Назначали одного, а потом отправляли его неизвестно куда. Одни фельдшера были вполне нормальными и хорошими людьми, другие же отличались неприятными чудачествами. Так один из медбратьев вечерами нюхал эфир (как некогда Вильям Джеймс) и вообще «забавлялся» разными препаратами и таблетками со своими друзьями. Другой был полным садистом. Солдаты попадали в санчасть в основном с ранами и гниющими ранами. Он, конечно, считал, что они это сделали специально, для уклонения от службы, все они членовредители с умыслом от службы «слинять». Резал он без наркоза, даже тогда, когда необходимости в применении скальпеля не было никакой. При этом он говорил: «Что, сволочь, больно?! Будешь знать, как в санчасть ходить! Как от службы отлынивать! Ах, ты ж симулянт! Ах, ты ж [плохой человек, развратная женщина и извращенец]!» И прочее и прочее. Бедный солдатик при этом корчился и выл.

Мне тоже как то не повезло - я сильно повредил ногу и оказался на неделю в санчасти. Отведал весь «гуманизм» местного лечения, а заодно увидел двоих странных людей. Впечатление от знакомства с ними осталось жуткое. Дело в том, что в санчасть нашего гвардейского батальона почему то привозили солдат из других частей - иногда весьма отдалённых. И клали их не в гарнизонный госпиталь, а к нам в санчасть, где, собственно, средств для лечения не было почти никаких. Почему было именно так - я могу высказывать только догадки.

Один из таких «солдат-мигрантов» был человеком достаточно интеллектуальным, хотя и с очень неприятным пессимистическим мировоззрением. Он действительно был симулянтом - имитировал шизофрению. При этом делал это мастерски. До армии он учился в мединституте, но за что-то его из института выгнали и забрали в армию солдатом. Он надеялся, что будет служить медбратом, но неудача - не взяли - тянул лямку обычного рядового. Потом произошёл какой-то конфликт, и он ударил офицера. Это было серьёзно, ему «светил» трибунал и тюрьма. Или дисбат, что ещё хуже, чем тюрьма. Он решил, что единственный выход - симуляция шизофрении. И это ему удалось - всё-таки, медицину он изучал и кое-что запомнил. У нас в батальоне служили два настоящих шизофреника, но их считали симулянтами, себя они больными тоже не считали, и они честно каждый день брали в руки автоматы. Шизофрения нашего героя была очень уж книжная, классическая, как-то чувствовалось, что всё было вычитано из учебника «Психиатрия». Но ему удалось потом перехитрить комиссию. А пока он ожидал приговора судьбы. Собеседником он оказался довольно интересным, мог часами философствовать, например, о сочинениях протопопа Аввакума и ренессансную основу его суицидальных концепций и причин популярности его одинокой фигуры аутсайдера и первого бореального диссидента среди русской интеллигенции. С философскими суждениями солдата-симулянта ещё можно было бы кое-как согласится, но понять его поступки - добровольно объявить себя сумасшедшим… Нет, не могу.

Неожиданно в санчасть батальона привезли ещё одного солдата - откуда-то издалека. Он всё время сидел на кровати, потупившись в одну точку за пределами нашего пространства и времени. Ни с кем не разговаривал. Не просто не разговаривал, он не реагировал ни на что - не реагировал даже на то, если его толкали или кричали. Слух он не потерял - если над его ухом выстрелить из пистолета - он содрогался, но не более. Также вздрагивал от укола иглой. Другие же реакции - даже защитные отсутствовали. Он не реагировал, даже если на него замахивались табуреткой или били по лицу. Он мог упасть, но потом вставал и опять смотрел в одну точку. Ел он только тогда, когда его брали за руку, садили за стол и давали в руку ложку. При этом лицо его так и оставалось каменным и не выражало никаких эмоций. Выражение глаз было таким, будто бы он о чём то глубоко задумался и забыл о всём окружающем. Такое было впечатление, что у него произошёл коллапс психики - она замкнулась сама на себя и перестала реагировать на внешние раздражители. Начальник медслужбы, естественно, решил, что он симулянт - хотя я не представляю, как можно вот так вот симулировать. Я подумал, что его сильно ударили чем то тупым и тяжёлым по голове, и это было причиной вот такого состояния. Но всё оказалось намного страшнее…

Это рассказал мне медбрат. Не знаю, насколько эта история правдива. Медбрату, наверное, рассказал его начальник, прочтя документы пациента. Случилось вот что. Служил этот солдат в каком то очень удалённом гарнизоне - где-то в Монголии, то ли в Казахстане. Стоял он как то в карауле, сменили его на посту, заходит он в караулку и видит в одной из комнат такую вот сцену - двое солдат насилуют третьего солдата, а офицер - начальник караула наблюдает это извращение и весело смеётся. Судя по всему, всё происходило по его приказу. Наш солдат прореагировал на всё увиденное неадекватно - он присоединил к автомату магазин, передёрнул затвор и нажал на курок… Прекратил стрельбу только тогда, когда магазин опустел. Потом сел на табуретку и ушёл в себя - в тёмные глубины своего сознания.

В нашу санчасть приехал толковый психиатр, который вывел солдата из этого состояния. Наверное, этот психиатр был настоящим специалистом и мастером своего дела, если сумел это сделать. Я его не видел и не знаю, как он это сделал. Я к тому времени уже выписался из санчасти. А того бедного солдата забрали от нас - он должен был пойти или под трибунал, или в психбольницу. Я не мог забыть этого солдата, меня постоянно интересовала его дальнейшая судьба. Как то я спросил о нём телефониста, который знал всё о всех в батальоне - он подслушивал разговоры офицеров. На мой вопрос он отреагировал странно: посмотрел на меня как-то необычно и сказал:

- Умер он два дня тому назад от почечной недостаточности в гарнизонном госпитале. А может и не от почечной недостаточности - может быть, ему просто почки отбили на допросах…

                    «Не видел ничего более отвратительного, чем это заведение,
                      впрочем, люди ещё более отвратительны…»
                                                                                            (Максим Горький)

Как и в каждой воинской части в N-ской воинской части советской армии было своё КПП – контрольно-пропускной пункт – врата в ад бытия сей воинской части, место контакта замкнутого мира «батальона смерти» с внешним миром. Точка взаимодействия. Место, где люди могли попасть из одного бытия в другое. Если у них было на то законное право – разрешение. Тут происходили встречи с родственниками, если они приехали с визитом. Уже по сути своей место это было культовым.

На КПП круглосуточно дежурили солдаты. Причём наряд на КПП считали некой наградой – в этот наряд рвались, тут дежурить жаждали, вожделели. Ради назначения в наряд на КПП выслуживались перед офицером, унижались, выпрашивали. При этом разрешали дежурить на КПП только очень узкому кругу «избранных». Ради того, чтобы попасть в этот круг некоторые солдаты готовы были отремонтировать что угодно, затратить огромные усилия и выполнить любую работу. Большинство о наряде на КПП даже и не мечтали – воспринимали это как нечто недостижимое и на круг таких избранных смотрели с неприкрытой завистью и часто с показным презрением.

За время моей службы – а было это в 1983 – 1985 годах – за два года я так ни разу и не дежурил на КПП да и не стремился к этому. Почему некоторые солдаты превратили это дежурство в культ, я долго не понимал. Хотя служба лёгкая – открыть ворота, закрыть ворота, козырнуть начальству. А смысл каков? Сидеть сутки в маленьком помещении – довольно холодном. Сбегать в магазин? Словит патруль. Посадят на «губу». Но неожиданно мне стал понятен смысл этого вожделения.

Как то стоял я на посту около складов НЗ (складов «неприкосновенного запаса» на случай ядерной войны). Этот пост был недалеко от поста КПП. Вечер. Около дверей КПП нервно крутится один солдат. Он был родом из одной южной страны, где высокие заснеженные горы, тёплое море и пахучие цветы. И люди там особенно горячие и темпераментные. Назову его Гоча. Хотя имя у него было, естественно, другое. Это мог быть совсем другой солдат из совсем другой страны. Двери в помещение КПП почему то были закрытии изнутри. Гоча нервно дёргает ручку и стучит в дверь:

- Слушай, пусти!
- Гоча, иди отсюда! Иди в казарму!
- Ну, что тебе, жалко, что ли. Пусти!
- Сейчас дежурный офицер увидит, что ты тут торчишь, [предоставит тебе большие неприятности], на «губу» и тебя, и нас посадят! Иди отсюда!
- Не увидит! Почему он сюда ходить будет? Зачем?
- Вот приедут твои родственники, чачу привезут – будешь тогда на КПП сидеть. А так нельзя!
- Вот ты какой [очень плохой человек, совершавший половые акты противоестественным образом]!

Тут из-за ворот послышался женский голос:
- Солдатики! Вы, кажется, что-то хотели?

На Гочу эти звуки подействовали как удар током:
- Я!!! Я очень хотел!!! Я очень-очень хотел!!! А-а-а-а!!! Пусти!!!
- Гоча!!! Иди отсюда!

Тут Гоча понял, что его на КПП не пустят. Он схватился за голову руками. Если бы у него на голове были волосы, а не стрижка «под ноль» - он бы на себе их рвал:
- А-а-а-а!!! Я так больше не могу!!!

И полез через забор. Не знаю, чем для него кончилось это «приключение».

Оказалось, что на КПП приходили девушки определённого поведения и «общались» с дежурными на КПП солдатами. На КПП была комната для встречи с родственниками, если они приезжали в гости. Именно эту комнату и использовали для «общения». Девушки приходили преимущественно очень нетрезвые, «общались» с солдатами бесплатно – ибо какие в те времена были у солдат деньги. Ещё и приносили для солдат подарки – водку и дешёвые конфеты. Чем объяснялось такое альтруистическое поведение этих девиц – не понятно. Один солдат выдвинул гипотезу, что это они делают из патриотических соображений. Замполит высказал явно противоположную мысль, что этим девушкам платит деньги Пентагон и они завербованы ЦРУ с целью совратить и развратить советских солдат и заразить их плохими болезнями. И прибавил к этому, что если поймает кого-то за процессом измены Советской Родине, то отдаст под трибунал. Но дежурные почему-то эту угрозу игнорировали. Также они игнорировали опасность заболеть. И то не одним нехорошим заболеванием, а несколькими одновременно. И один солдат таки заразился. Не повезло бедняге. Его отправили в госпиталь, но вся воинская часть над ним смеялась – не понимаю, что тут смешного…

Один мой хороший знакомый солдат – тоже из одной южной горной страны – мельком видел этих девушек. Говорил, что на них противно даже смотреть, не то, что с ними общаться. В разговорах они используют преимущественно пять-десять слов, склоняя их и комбинируя самым невероятным образом, превращая существительные в глаголы и наоборот, выражая, таким образом, весь спектр своих эмоций, мыслей и чувств. Применяют они слова, которых нет в словаре – наверно это некие неологизмы.

Рассказывали, что однажды на КПП произошёл некий курьёзный случай. Был летний тёплый вечер. Приходит на КПП девица – густо и ярко накрашенная, в платье и на туфлях-шпильках. Сказала, что очень любит солдат, только не совсем обычным и естественным образом, не раздеваясь. Солдатики, конечно, удивились, но всё равно обрадовались. Один да же воскликнул в порыве восхищения: «Да какая разница куда?!» Но, то ли что-то им показалось подозрительным, то ли они привыкли к определённым традициям и ритуалам, но девицу эту они взяли и раздели, не смотря на её бурные протесты. И смотрят, а это не девушка, а парень. Можно только представить, как они были шокированы. Больше те двое солдат никогда не дежурили на КПП. У одного даже случился нервный срыв – он долго ходил как неприкаянный, что-то бормотал сам себе, взгляд его выражал растерянность. Будто бы жизнь вдруг потеряла смысл. А может он просто понял, что мир, в котором он живёт, отвратительный, и окружающие люди ничего кроме отвращения вызывать не могут? И что внутренний мир большинства окружающих людей отвратительный и что иногда хочется разрядить в них целый магазин автомата, но этого делать нельзя, ибо они тоже люди. Пусть даже не совсем люди, или совсем не люди, но живые существа. Ибо «не судите и судимы не будете» и «Мне отмщение и Аз воздам!»

Примечания:
[…] – приблизительное содержание фразы.

               «Найти бы мне человека,
                 что забыл слова
                 и поговорить бы с ним!»
                                       (Чжуан Цзы)

Общение людей – это не обязательно слова. Иногда вообще не слова – разговоры без слов. Вневербальные способы общения. И в этих разговорах иногда удаётся сказать о самом главном, самом сокровенном. Особенно, когда говорить слова небезопасно. Когда слова чреваты весьма нехорошими последствиями, когда могут подслушать и донести. В этом я убеждался не раз. Но впервые я убедился в этом – ясно и отчётливо на службе в N-ской войсковой части советской армии в 1984 году.

Как то приказали мне, одному литовцу и ещё нескольким солдатам чего-то там сделать в «ленинской комнате» - то ли стулья отремонтировать, то ли окна и заодно «боевой листок» нарисовать-написать. «Ленинская комната» в те годы в советской армии вообще и эта в частности представляла собой довольно неэстетическое зрелище. Вся комната была завешена стендами на тему – как плохо служить в американской армии и как хорошо служить в советской. Правда, стенды о советской армии мне напоминали то ли сказку, то ли утопию. А фотографии безобразий в американской армии, мне почему то очень напоминали то, что я только что видел в казарме... Вспомнился тут же фильм о революции, на просмотр которого нас водили с воспитательной целью. Там были эпизоды о царской армии – вот какая она была плохая. Только мне, почему то, это всё показалось курортом в сравнении с повседневной жизнью того батальона в который меня забросила судьба. И тут же вспомнился одно стихотворное – порождение местного солдатского фольклора (судя по всему переделанный с некого исходного образца но совсем другую тему):

...Куда там Достоевскому з романами убогими
Узнал бы он покойничек на тут по морде бьют...

Почему именно Достоевский – для меня так и осталось загадкой. Про армию он не писал... О каторге разве что писал... А тут у нас своя каторга – армейская.

Любая работа в «ленинской комнате» считалась своего рода отдыхом – мы наслаждались теплом и беззаботностью. Хотелось поговорить о том, о сём. Но мешал языковой барьер – терялись подтексты и намёки. Да и о многих вещах говорить было опасно – могли донести, а дальше тюрьма.

Вдруг мне пришла в голову идея. Я взял в руки два карандаша – синий и жёлтый, взял их вместе на фоне плаката с красным флагом и сказал задумчиво:
- А раньше то всё было иначе...
Литовец взял со стола три карандаша – жёлтый, зелёный и красный и ответил с акцентом:
- Да, все было совсем иначе. И было лучше.

Мы поняли друг друга без слов. Зачем слова и вопросы, когда и так всё ясно? Мы стали хорошими друзьями. Не один раз выручали друг друга и помогали друг другу в суровых буднях батальона. После армии я думал. что встретится нам уже не суждено – у каждого человека свой путь. И своя Родина. Но мы встретились. В январе 1991 года на баррикадах в Вильнюсе – чтобы или погибнуть «за нашу и вашу свободу» или завоевать её.

                                «…Какая там свобода,
                                      Когда зима в лесу…»
                                                             (Арсений Тарковский)

Разные люди служили в «батальоне смерти» советской армии – очень разные. Люди разных народов, порой даже таких малоизвестных мне и экзотических, о которых я до этого и не слышал. Тем более, интересно мне было о них узнать, заглянуть в их таинственных мир, услышать их интересный и древний язык.

Среди представителей разных народов необъятной советской империи был в батальоне в те годы один нохчо. Правда, один гурже сказал, что он вовсе не нохчо, а галга. Но я в этом сомневаюсь. Скорее всего, это соседские перепалки – нохчо, галгай и гурдже соседние народы. Каким было его настоящее имя – я не помню. Человеку свойственно забывать. А мне особенно. Солдаты (почти земляки) называли его Кортамукале. Почему к нему прицепился такой псевдоним – я не знаю. Хотя если уж я начал рассказ – должен бы знать. Или хотя бы придумать легенду. Но я не сказочник. Говорят, что такое прозвище прицепилось к нему после такой оказии: как-то он увидел пачку папирос «Казбек» и сказал, что не знает такой горы Казбек, знает только гору Бешлоамкорта*. Но какая связь этой оказии с его прозвищем – мне непонятно. Загадкой для меня осталось это.

Как-то отправлялся из нашей части караул на точку – на «Пыру» - зима, снег, мороз… И я и тот солдат-нохчо попали в этой караул. Выдавали нам оружие и патроны. Дежурным по роте был как раз сержант - тоже где-то из Кавказа – только не помню откуда и к какой из двухсот народностей Кавказа он принадлежал. Выдавая автомат, он сказал тому солдату:

Или как то так. Воссоздать мне ту реплику сложно (а что в этом мире просто?). Не знаю, правильно ли была построена фраза с грамматической точки зрения, но как минимум трое присутствующих эту фразу поняли. Произношение, разумеется, в письменном виде я передать не могу.

Приехали мы на «Пыру» - привезли нас на усталом «газике». Пустоту бесконечной зимней тайги даже описать трудно. Белое безмолвие стояло глубокое и тяжёлое. Это спокойствие нарушила стая ворон – наверное, прилетели полакомиться отбросами солдатской полевой кухни – на «Пыре» даже зимой в лютый мороз готовили пищу телесную (духовной не было вообще) на дворе в полевой кухне. Своим криком вороны нарушили тишину снегов и своей чернотой запятнали белую пустоту зимы, эту белую чистоту и неприкаянность.

Сидим в караулке. Вдруг слышим – «та-та-та!» - автоматная очередь. На посту как раз стоял наш герой. Караульные на «Пыре» иногда стреляли – когда приходила стая голодных волков и могли напасть на часового. Мы подумали, что это именно тот случай. Выбежали. Солдат-нохчо очередями стрелял по воронам. Когда очередная автоматная очередь (извиняюсь за тавтологию!) затихла, мы спросили:

-Ты зачем стреляешь?!
- Не могу я, понимаешь, не могу!!! Я больше не могу!!!

Мы даже не спросили, чего именно он «больше не может». И так было ясно…

Примечания:
Написано на основе реальных событий 1983 – 1985 годов.
* - Бешлоамкорта – Гора, которая плачет (галгай).
** - «Теперь ты охотник за истиной, или просто искатель её». (галгай)

«Тут прихожане – дети праха...»
(Осип Мандельштам)

Бала весна 1985 года. Был месяц май. Я завершил службу – перевернул эту страницу своей жизни – довольно печальную и трудную. Я получил на руки документы о увольнении в запас. О, столько месяцев ожидаемый день, день, окутанный мечтами настал. Я попрощался с друзьями. Мой старый и верный друг – армянский художник попросил меня остаться ещё на один день. Он тоже должен был ехать домой, но ему не дали на руки документов. Ещё кто-то сказал из начальства: «Не надо, что бы эти двое поехали домой вместе!» Мой друг попросил: «Заночуй в казарме ещё одну ночь, а завтра мы поедем домой вместе – мы поедем сначала ко мне в гости – и ты увидишь, что такое настоящее кавказское гостеприимство! Если ты скажешь – хочу ехать к тебе в гости на машине цвета шоколада – я тебе это устрою! Ты не представляешь какой праздник мы устроим!» Но (о, позор на мою голову! О, стыд мне во веки веков!) я отказался. Я сказал:
- Извини, друг, но в этих стенах я не могу оставаться больше ни дня, ни минуты. Я просто обязан отсюда уйти – и немедленно...
- Тогда иди – это судьба. Я знаю – мне специально не дают документов на руки до тех пор, пока ты не уедешь домой... Ты уедешь – мне завтра же дадут документы на руки... Прощай, друг!

Я вышел за ворота КПП, посмотрел на небо, по которому плыли облака – белые и пушистые, раскинул руки, будто бы хотел ними обнять весь мир и крикнул на всё горло: «Свобода!!!» На мне ещё была отвратительная советская форма, которая надоела мне горше пареной репы. Но я знал, что через пару дней я её сброшу навсегда. Солдаты, которые дежурили в тот день на КПП, увидев эту сцену, достойную кисти Николая Николаевича Ге или Пикассо рассмеялись. Возможно, они знали, что свободы в действительности не существует – ни в совке в частности, ни вообще, и мы обречены вечно пребывать в тюрьме своего тела, может просто поняли, что истинная свобода спрятана в глубинах души каждого человека, а всё остальное – иллюзия – не знаю...

Я освободился в тот самый день – 8 мая – когда пришёл за два года до этого в военкомат, чтобы сесть в автобус, набитый такими же стриженными на лысо людьми, которые тоже, как и я, ехали в неизвестное... Я возвращался тем же самым странным маршрутом, что и прибыл в «батальон смерти». Даже в столице империи зашёл в ту же Третьяковскую галерею и также долго и очарованно смотрел на картины Врубеля. Даже поймал на себе те же взгляды иностранных туристов, наполненные неприязнью – неприязнью к форме, которую я всё ещё носил. Но я ехал домой по совершенно другой стране – что-то изменилось за эти два года – нечто неуловимое, сам воздух, сама атмосфера...

Я часто сомневаюсь в уместности и смысле своих откровений – этого изображения тёмных страниц человеческого бытия. Как хочется писать о прекрасном и возвышенном, высоком и мудром. Но именно это – эта пережитая тьма, увиденная, прочувствованная темнота человеческих душ заставляет об этом писать. Для чего? Зачем? В мире и так слишком много всякой гадости. И было, и есть, и будет. Я часто думаю, что литература призвана изображать мир и людей лучшими, чем они есть на самом деле, что бы подарить людям радость бытия. Но не писать о тёмных сторонах жизни – нет, этого я уже не могу. Слишком долго я это носил в себе, носил это разочарование в людях, в человека как такового. А в человека, на самом-то деле, нужно верить.

Я часто сомневаюсь и не вижу смысла в текстах, которые я написал. Хоть кто-нибудь станет лучше после прочтения этого всего? Добрее? Чище? Не знаю. Вряд ли. Но я часто вспоминаю всё пережитое и думаю – а может, всё это было не зря? Наверное, всё-таки не зря.

Да, сто раз будет прав тот, кто скажет, что и «дедовщина» и все прочие армейские маразмы созданы не советами, не совком, и не советской системой. И что совок вообще тут не при чём. Всё это, это врождённая жестокость заложена где-то в глубинах естества человека. И форма и оружие, которое человек берёт в руки, только усиливают это зло, превращают человека в зверя. Я как-то слышал от одного интелигентного и очень умного человека, которого искренне уважал (до того, как услышал эту фразу, естественно), который сказал, мол, «на войне звереют все», поэтому, мол, нечему удивляться. Нет, не все. Не все!

В совковом варианте вся эта дедовщина и все эти маразмы были особенно отвратительны и ужасны. Я, естественно, не могу судить о других армиях, например о французском иностранном легионе, хотя у меня есть знакомые, которые там служили. Но я там не был. Я там не служил. Я не пережил той атмосферы, а значит и судить не имею права. Но всё таки – жестокость там имела хоть какую то свою логику – тут же – полный абсурд. И люди – живые люди приносились в жертву этому абсурду. И забыть обо всё этом? Я до сих пор помню лица и глаза всех тех людей, как будто бы это было только вчера.

(Написано на основе реальных событий 1983 – 1985 годов. Рукопись окончена в 2011 году. Авторский перевод.)

Свидетельство о публикации № 18022017232033-00406749 на Grafomanam.net

Читателей произведения за все время — 83, полученных рецензий — 2.

Оценка: 5,00 (голосов: 2)

Батальон смерти (Повесть)