На энном небоскрёбном этаже, в скворечнице бетона и стекла,
сидела вечерами в неглиже за гладью антикварного стола,
искала всласть огрехи и грехи, судила запятые, падежи...
Рука привычно правила стихи, а может - редактировала жизнь.
Чуть позже – лёгкий ужин на одну, привычный лунный профиль за окном.
А чудилось - она идёт ко дну инертным, неподъёмным валуном.
Тонули рядом, словно корабли, бюст Баха и шафрановая шаль,
Галина с репродукции Дали, с обложки словаря суровый Даль.
Привычно избегая моветон, отдав бразды правления уму,
она жила как-будто не о том, и даже, может статься, ни к чему;
пролистывала жизни фолиант, умея быть сознательно ничьей...
А снился вновь бродячий музыкант (с печальной обезьянкой на плече),
что шёл по каменистой мостовой, меж тесных стен дряхлеющих домов...
Туман вздымался массой дрожжевой, шарманка дребезжала про любовь,
блестел дамасской сталью острый нимб, преобладая над шалфейной тьмой...
И каждый раз она брела за Ним попутчицей смиренной и немой.
И в замкнутом периметре судьбы чудесно образовывалась брешь.
Белели вдоль колючей городьбы побеги подсознательных надежд.
Она уже, идя за Ним след в след, переступала смутную черту…
И падала, как в прорубь, в топкий свет заутрени, сулящей пустоту.
Жила, не зная, как покинуть дно, рвануться прочь беспечным пузырьком...
Пила, как воду, горькое вино. А доктор прописал «Вдову Клико».