Финалисты поэтического конкурса. Часть 2

Счастье просто и беспородно, если выберет – то само.

На обиженных возят воду, на волшебниках – эскимо.
Водовозы усталым шагом измеряют пути в длину:
Каждый тащит свою баклагу, даже, может быть, не одну.

Ничего никогда не поздно, если выберут – то тебя.
Кто-то щедро насыплет проса зимним встрепанным голубям.
Это каждому, это даром. Не пугайся, не потеряй…
Серебром отливает старым под ногами прибойный край.
Безотчетной тревогой мечен, безотчетным восторгом пьян,
Отцветает багряный вечер, зачерняется по краям.
Тени резче, острей инстинкты. Тянет сыростью из лощин.
Солнце валится в паутинку, паутинка слегка трещит.
Солнце грузом чужого смысла оседает в густой пыли…

Дай-ка ведра и коромысло: воду нынче не привезли.

Гору накрыло небо – хрустальный панцирь, вырос под небом город – и стал великим. Будды сжимали лотосы в тонких пальцах, Будды хранили мир в узкоглазых ликах. Пламя пришло внезапно и отовсюду, пламя плясало ярким священным цветом. Отсвет огня ложился на плечи Буддам, Будды не отворачивались от света.
Город лежал в руинах пяти столетий, люди ступали в обуви на пороги, верили: боги счастливы, если где-то свергнуты с пьедесталов чужие боги. Город лежал открытой смертельной раной, пачкая кровью складки своей постели. Люди входили в боль закопченных храмов. Буддам в глаза, наверное, не смотрели.
Камень одним ударом не переломишь – камень, рожденный миром в его начале. Люди рубили яростно и наотмашь, Будды сжимали лотосы и молчали. Если безумью в мире дано свершиться, то и дела во славу его свершатся. Люди рубили по узкоглазым лицам, по головам, плечам, по цветам и пальцам…
Город лежит под небом семи столетий, город под пеплом выжил в эпоху мрака. Тот, кто смотрел в глаза неизбежной смерти, смотрит на мир без жалобы и без страха. Будды сидят на стертых седых ступенях, в трещинках мелких камень шероховатый. Будды хранят Вселенную, как умеют – сотни безруких и безголовых статуй.

Здесь на часах всегда «потом» и у посуды легкий крен.
Мой первый внук рисует дом и море у смоленых стен.
Как хорошо, что есть у нас запас цветных карандашей!
В его мирке всегда «сейчас» – простая мудрость малышей…

Невесткин очерк пухлых губ, от сына – темно-чайный взгляд.
Мой мальчик ласков и неглуп, и в чем-то, кажется, талант:
Он помнит зыбкий облик сна и создает его портрет,
Он дарит морю имена и ветру говорит «привет»,
Он полагает цвет живым, он знает лучше и полней,
Как много алой синевы в зеленой пенистой волне…

Важнейших дел числом под сто у неуемного внучка:
Возиться с кошкой и котом, кормить корову и бычка,
Смеясь, ловить дрожащий луч на гладко струганом бревне,
За отраженьем мягких туч следить в неверной глубине.

Пока плывет надежный дом с чудным названием «ковчег»,
Я с внуком говорю о том, как шли дожди, как падал снег,
Как черно-белая зима писала мелом на стекле,
Как люди строили дома на твердой ласковой земле,
Как зрели яблоки в садах, как цвел каштан, как вился дым,
Как в ручейках текла вода с дрожащей искоркой звезды.

Я расскажу, чтоб ты узнал, наследник сгинувших веков,
Что мир теперь, смолен и мал, плывет беспечно и легко
В румяно-яблочный рассвет, упруго слушаясь руля…

…что прежней жизни больше нет.
Нам рисовать ее с нуля.

Это только слова, только горстки натруженных букв…
Эти странные фразы, названия, смыслы имен.
Вязнут мысли в ночи, вязнет чашка в нетвердости рук –
Это смена миров или просто бурлит совиньон?

Этот свист за окном – затирает дороги, мосты.
Я бреду по бумаге, а снег заметает цепочки.
Эти несколько строк – словно несколько капель воды
Просто так, просто влага от точки до точки.

Для кого? Для чего? Ведь в такую погоду – лишь спать.
Но бумажные смыслы сплетаются в тонкие тропы…
Это только слова? Это значит кого-то искать,
Находя лишь себя и следы, что оставили нервные строфы…

Без пятнадцати осень.
        Колонки прогнозов погоды…
Время кофе – длиннее, и книги – все глубже в себя.
Снова чинишь антенны,
         зонты,
          передатчики,
             водоотводы…
Ночь приходит опять, оголтелые мысли дробя.

Без пятнадцати осень.
Короткие, хрупкие правды…
Из дневных новостей – только пепел сожженных идей.
Все растут города, прибывают и ждут адресаты.
А ты ищешь людей.
Снова ищешь людей.

Без пятнадцати осень.
        Пласты и прожилки сомнений…
Снова смена понятий,
        причин,
          искажений,
             проблем.
Кто-то – тяжесть забот,
        а кто-то – своих сочинений
Возит скопом – как счастье – бесплатно и всем!

Без пятнадцати осень,
         лишь сверить часы – и в дорогу.
Верь себе – указатели тоже сбивают и врут…
Осень снова подходит к столу,
            циферблату,
                 порогу.
Без пятнадцати осень,
         все тот же знакомый маршрут.

Я вижу вновь, как в этот город,
Что поглощает, стыд и ток,
Стремится жизнь – так, чист и молод,
Дробя асфальт, растет цветок –

Бездомный мальчик, с миром споря,
На камень став ногой босой,
Рисует море на заборе,
И море дышит бирюзой.

Ты не справляйся о ней, не надо, просто смотри, распахнув глаза…
Девочка со стеклянным взглядом входит в подвальный зал.

Люди – живые марионетки, пальцы в золе, в голосах – экстаз.
Девочка в душную входит клетку – омуты вместо глаз.
Тихо, но твердо, привычным слогом – только бы голос не задрожал –
девочка вторит: себе ли, Богу? – как пробиралась дорогой скал,
долго, в снегу, растопив метели жаром надежды и рук теплом.
Девочка скажет все, как хотели, только бы вспомнили о былом.

Искоса видятся чернокрылые, грают на старый, привычный лад,
каждый пришел услыхать про быль ее, каждый забыл, что и сам крылат, –
всяко в трактире за старой пристанью проще наслушаться небылиц!
Девочка прячет себя за мыслями, лишь бы не видеть их пьяных лиц,
клювов, когтей и, давно опавших, перьев под стульями и корон…

Кто из них, прежних, узнал бы ставшую странницей вечной среди ворон?
Кто б из них, пущенных на заклание странной судьбе в городах стальных,
имя прокаркал, как заклинание, чтобы растаяли души их
в вечной зиме, на задворках сказочных, там, где погибли и смех, и страх?

Девочка с каждой стеклянной фразою плачет, и тают льдинки в глазах.

Словно на стеклах узором вязевым розы цветут, позабыв январь,
словно от слов ее, верно сказанных, из-под коросты растет трава,
почки на угольных ветках – туже, что-то живое течет в крови…
Только не спрашивай, просто слушай, просто под черным крылом лови
тысячу лет позабытый импульс, боль, оживляющую зимой…

Девочка взгляд, словно вызов, выбросит, девочка с болью шепнет «Не мой!»:
сотни трактиров прошла с пропойцами не за тобой, уж прости – за ним…

Мир тебе, маленькая разбойница, с верным оленем в снегах твоим!
Долго ль еще, до какого вечера в диких дорогах, сквозь град и дождь,
будешь воронам шептать доверчиво, Кая покуда меж них найдешь –
меж обращенных Царицей Вьюжною в черных, себя позабывших птиц…
Словом едва обратила дюжину, только затерян твой брат – твой принц.

Так и идет пилигримом северным, сотни чужих оживив историй,
в людях, как в чуде, надежду черпая в то, что снега обратятся морем, –
белой тропой и дорогой черною, сказкой забытой о милосердии.
Стужу за ней выкликают вороны, имя своей повторяя Герды.

Она не расскажет тебе ни о чем, Охотник.
Тем более – правду. Тем более, что в архивах
уже показаний хранится томов с десяток,
и все, как один, говорят о крутой расправе
над пойманным Волком, которым детей пугают
и нынче еще в этих селах, чтоб крепче спали:
не с краю кровати, а глубже, как подобает,
чтоб кушали кашу и слушались лучше старших.

Кто знает, где правда? Кто будет сверять мотивы
прогулок по лесу с корзиной и прочей драмы,
кто воду мутить начнет, если все осело
на дно человеческих мыслей, сюжетов, сказок?
Как новый назначенный следователь в глубинку,
как сыщик, копаясь в архивах погасшей мысли -
а ну-ка, по свежим глазам набросай варианты,
есть сказки без срока давности и канонов.

Вот первый вариант, к примеру: опушка леса,
наивный ребенок с корзинкой, скакалка, мячик –
прыг-скок по дорожке, и песенка наудачу
об Африке, о бегемотах, о хитрых лисах,
о всяком неведомом, – вдруг посреди тропинки:
«Ну здравствуй, мой Колобочек, какая встреча,
куда это мы торопимся так активно?
Какая прелестная девочка, просто пышка,
вот так бы и съел, ну чего ты как неродная».

Второй, современнее некуда, из вариантов,
по сути – одна бесконечная гиперссылка:
на велике катит, ну глянь ты – лисенок лисенком –
колечки в ушах и плеер с хитом «Альфавилля»,
свидание с Волком – лишь только предлог раскрыться,
лишь мантра телесная для постиженья дзена,
и нет ни тропинки, ни леса, ни пса Фенрира,
а только одна Пустота и даосский Чапаев.

И вот еще, третий, почувствуй себя гурманом,
вгрызаясь в страницы потрепанных томиков Гессе:
забрел из степи в лихолесье, да там и остался,
в далеких краях не оставив ни милый домик,
ни прошлую жизнь, ни козлят семерых по лавкам.
«От мамы ушла и от папы? Вот это новость,
конечно, дитя, от меня уйдешь и подавно,
я сам проворачивал, помнится, этот фокус
не раз и не два, разбросав себя по дорогам.
Повоем на эту луну, посмеемся вместе,
ты тоже, Гермина, способна ножом под сердце,
когда-нибудь после, в фигурках с другим раскладом,
а твой пирожок не буду: мучное – вредно».

А что там в реальности, ты никому не скажешь,
наивная девочка древних людских преданий:
к чему тебе лишние обыски и вопросы,
к чему подозрения всякие и облавы,
ведь ты – лишь случайная жертва, живой свидетель,
ведь ты – лишь ребенок, невинный в своем упорстве
добраться до бабушки, пусть и с пустой корзиной,
скормив пирожки по дороге всем встречным монстрам.

…у бабушки уши большие, клыки и когти,
у бабушки по сусекам найдешь такого,
что лучше иному не лезть, что ни триллер, то Триер,
и новое тесто в кадушке уже подходит,
чтоб всем поперечным и встречным давать на откуп,
а Шарль – хоть писал, только главного и не понял,
что не было в доме чужих, ну ведь так, ей-богу.

Зачем тебе, внученька, эти большие зубы?
Зачем тебе, милая, нюх на чужих и хитрых?
Зачем пирожки в корзинке несешь, и песни,
и ушки мохнатые прячешь под красной банданой? –
давай повтори, как учила тебя бабуля,
а ну как среди людей про себя забыла.

С волками жить – это выть по ночам, но вольно,
от жизни собачьей, дикой, больной, опасной,
она и не помнит, бывало ль наоборот…
Кричит так испуганно-искренне «Волки, волки!»,
за линию красных флажков пробирается в красном.
Они не узнают, кто-кто в Теремочке живет.

Если выпало в Империи родиться, лучше – жить…
И. Бродский «Письма римскому другу» (Из Марциала)

Одиссей вернулся с войны, моложав и свеж,
На броне последнего из скакунов Эллады.
Он сидит на скамье, один, не смежая вежд,
Сторожит мгновения ночи, курящей ладан.

Пенелопа вздыхает молча: подрал бы черт
Этот твой троянский синдром и былые песни…
Но года идут, в океане вода течет,
Лишь на острове штиль и ряска болот Летейских.

Он узнал: Итака – тюрьма, тишина – итог.
Ни друзей, ни подвигов. В море зевает Сцилла.
Расшатался дом – не починит его никто,
И скрипят половицы – в них снова что-то подгнило.

И жена, заскучавшая, – кто б ее осудил? –
Не сносившая в браке ни башмаков, ни платьев,
То кручинится оком, то смеется другим,
Принимая любовь сорока запоздалых братьев.

На причале рыбачки с песней ждут женихов,
Одноглазый старик погоняет овечье стадо…
Здесь все просто и тихо, продуманно и легко,
И уже ничего от жизни желать не надо.

Перемена мест не поможет, мирный герой,
Как бы ветер твоим парусам ни скручивал руки.
Ты бываешь на солнце – слишком часто порой,
И заботливо гонят с воздуха слуги-слухи.

Каплей уксуса кровь створожена в молоко,
Ведь имеющий уши – сказано – да ослепнет.
Под шуршанье крыс в полуночной пустыне слов
Не разжечь живую искру в остывшем пепле.

И о чем, сын Лаэрта, ты можешь им сочинить?
Здесь бы самое время вдариться в мемуары,
Но от разума к сердцу уже оборвалась нить:
Распускай многостопный труд под напев кифары.

Ты уснешь и увидишь сказки о небылом,
Есть ведь многое в свете такого, что только снится.
Что-то можно вспомнить, только забывшись сном,
Береги же, странник, тайну своей темницы.

Одержимый своей фантазией старый шут!
В голове – легенды, нимфы, пучины ужас…
Но скорлупки замка от этих снов не спасут,
И иного смысла эти кошмары глубже.

Он смертельно устал ворочаться в кандалах,
Лучше мерзнуть на пьедестале, чем эти цепи…
Из постели гонит, как из могилы, страх,
Лишь пеленки савана сердце глухое скрепят.

Не от желчи плохо – полынью горчит вино,
И жемчужиной муть всплывает со дна бокала.
Может, лучше вправду – уши залить беленой
И скосить себя во цвету – в цветах карнавала?

Но в очах души не завесить уже зеркал –
Здесь руины того, за что так боролся с детства:
Королева-мать, бубенцы в верхах колпака,
И богатый названьем клочок чужого наследства.

Жить грозой иль вовсе не жить? Марциал, ты прав:
Станет истинно мудр только тот, кто взаправду пожил.
И, певец зари, не дождавшийся до утра,
Он отчалит от тверди и ветру натянет вожжи.

Снова в парусе норд-норд-вест, под рукой – штурвал,
Значит – сеять в чужих полях пуд ненужной соли.
Что не спето – оставил. Последнее – отписал.
Честь имею, братья! И снова имею волю.

Росчерк места и личности, выше – слова, слова…
Верьте слову! Выводит грифель, клинком отточен:
«Королева, прощай! Помяните, коль дорог вам.
Эльсинор, Итака». Подпись – Никто. Многоточье.

Я буду снова. Как-нибудь потом.
Я буду. Завтра или послезавтра,
родившись снегом, деревом, котом,
весенним ветром, заревом, базальтом -
я буду, но ни слова не скажу,
не напишу, и буквы все забуду.
Я семечко, летящее в межу,
смиренно покорившееся чуду.
Я то, что не записано в тетрадь,
не издано, не проклято, не стерто.
(Не существует – незачем стирать).
Я тонкая трепещущая хорда,
протянутая с неба до земли -
я и была такой, но кто б заметил…
Смотрите, в расцветающей дали
я снова есть.
Я облако.
Я ветер.

Почитай мне, пожалуйста. Наговори свои рифмы
на железную воду (набрал из-под крана в Твери).
Я приду к тебе трезвым, надушенным, даже побритым.
Почитай мне стихи. За дорогой торфяник горит.
Влажный утренний воздух во двор оседает туманом,
невеселый узбек с матерками заводит КАМАЗ
под мелодию Круга. Мне грустно и чуточку странно,
почитай мне стихи, даже если там все не о нас.
Я закрою глаза, я зашторю усталые веки,
как ослепшие окна в квартире, в которой не жил.
Почитай мне стихи о любви и нетающем снеге.
Почитай мне стихи. По дорожке ребенок бежит
и хохочет, и кружится под тополями,
что засыпали клейкими почками серый бетон.
Я уйду от тебя, оборачиваясь и петляя,
с опустевшей поллитрой.
Без мыслей, что будет потом.

Радищев матерился точно так,
как я, увязнув в расписные хляби.
– Опять застряла! Погоняй, дурак!
У трав по берегам дорог оттенок жабий,
их трогаешь, и на ладонях грязь
от тысяч здесь проехавших, прошедших.
– Ну, мертвая! Резвее понеслась!
Кто бродит тут? Слепец и сумасшедший
меж Питером блуждает и Москвой.
Шаверма, шаурма… Бордюр, поребрик…
Радищев спит, кивая головой –
он так войдет в нечитанный учебник.
Все тот же мост, и там опять ремонт,
как в тысяча семьсот бог весь каком-то,
и бригадир пьянчуга, идиот,
мерзавец, вор; и тянется раскопка.
Здесь экскаватор водит крепостной,
и барин наземь харкает из «прадо».
Радищев, милый, выпейте со мной,
не откажите, нам обоим надо!
Похмелье. Тошно. Значит, я живу.
Я, значит, еду. – Н-но, пошла, подруга!
Беспечный путь из Питера в Москву,
Дорога от Москвы до Петербурга.

Два стремени чуть звякнут, прикоснувшись
друг к дружке. Проезжай-ка ты вперед!
Моей гнедой породистые уши
легко волненье выдадут ее.
Твой вороной привычно и проворно
покажет путь по узенькой тропе,
Мы вслед с кобылой двинемся покорно,
к чему нам быть сейчас эмансипэ?
Я лягу, как обычно, ей на шею,
чтоб ветки не хлестали по щекам.
Я женщинам, ты знаешь, больше верю,
чем молодым и смелым дуракам.
Конец июля. Лист уставший вянет.
Ты это наблюдал так мало раз!
А я теперь за темными очками
пытаюсь спрятать клинопись у глаз.
И я тебя, конечно, пропускаю –
я все-таки надежду стерегу,
что, может, ты найдешь дорогу к раю
в том самом шалаше на берегу,
и может, по утрам твой голос низкий,
и солнца луч, сквозь ветки, невзначай…
Ты вновь ко мне подъехал слишком близко.
Не надо. Скоро осень. Проезжай.

Как дела?
Никак.
Не проходит.
А ты думал -
все так легко?
Я как нищенка
в переходе
под названием
«Мир и Ко».
Я как яблоко
из-под снега,
как кусок
фольги пищевой,
как надежда
лошадки пегой
стать серьезной
и деловой,
как буденовка
из бумаги
с чердака
с тех, былых, времен,
как апостроф
в английской саге
про нежнейшее
из имен.

И была порастрачена медь,
и остались карманы легки.
Не посмела в глаза посмотреть,
не посмела коснуться руки.
Местный бомж привечает меня,
я сюда как домой прихожу.
Я была здесь четвертого дня,
я вчера прожила эту жуть.
Столько раз было все решено,
столько раз были карты не в масть!
Расставание в сутки длиной
размололо в молекулы страсть.
Перекошенный черный вокзал
открывает в разлуку врата.
Помолчим. Ты давно все сказал.
До свиданья, Москва, до свида…

МИХАИЛ КУЛЬКОВ
Санкт-Петербург, Россия

ЧЕРНЫЙ ГОРОД

          «Нева не хочет быть Невой,
           Уж каламбур наскучил ей избитый,
           И плещется она волной сердитой,
           Когда ей пушки говорят: не вой!»
                        Федор Сологуб «Недоразумение с Невою»

Шторкою дождя задернул ветер синеву,
Чудо-юдо – черный город погружен в Неву.
Гребни стали белым мелом, а гранит – гранат,
Как от гнева, побелела пенная волна.
Пей же, камень непослушный, краснотою губ
Юго-западный ослушник воет – Сологуб
Каламбурит – Где же кружка, невская вода?
Лишь полуденная пушка канонадой в даль…
Бьется, бьется звук о волны, с ветром – о дома,
Шпаги кончик оголенный – в неба закрома,
В тучах пишущим собором (шпилем, как пером):
«Чудо-юдо – черный город плавал топором…»
И стихии пьяный норов, и стихи творцов…
Дамба грудой луидоров, золотом венцов.
Как награбленное злато сложено на дне –
Для защиты Ленинграда.
(Петр «на коне»).

Мощнейший шторм на Балтике бушует, кровавыми слезами сентября
Янтарь выносит – тысячи чешуек таинственной неуловимой рыбы,
Что прячется в бездонности пучины и обрывает часто якоря
В заваренном ветрами капучино. Такие агрессивные порывы
Навеивают ей осенний сумрак и холод, поражающий моря.
Я слышу трется… трется днище судна… о спину рыбы – рыбы Янтаря.

Десятки лет потрачены впустую в попытке раздобыть морской трофей.
Берет измором, думает спасую и брошу наконец… Не перетрется,
Звенит струной натянутая леска. Ты не сорвешься, выкормыш морей!
Но вновь фортуна отвернулась резко: затишье шторма, на закате солнце
Янтарным глазом заглянуло в воду… Пусть грянет буря – буря поскорей!
Я вырезаю в ясную погоду портрет Хемингуэя в янтаре…

Как вам живется Фридрих Иероним?
После российской службы какие мысли?
Горькою правдой сказки легко раним
Перед стаканом пунша у полной миски.
Дым из пенковой трубки прошел в мундштук;
Кашель понятен: лучший табак – ядреный.
Ядра летают – сверхскоростной маршрут
Первого класса для одного барона.
Нечего зубоскалить! На турок – зуб:
Палец потерян – это привет Очаков;
Пальцы не смотрят, если в бою везут
Кони, разрезанные войной случайно.
«Для исправленья крайних насущных нужд», –
Пишет в Россию письма в надежде, слезно…
Но, как известно, тех, кто прошел войну,
Помним мы свято, но…
вспоминаем поздно.

Стоило рот раскрыть – и понеслись слова:
«Крыша», «фундамент», «сруб» – вот и готовый дом.
Передохнул, сказал: «небо» и «синева» –
Заколыхался луг, облачко над прудом…
Стал говорить: «Жену! Мужа потолще ей!
Им – пятерых детей да семерых котят!»
После устал, уснул и в голове своей
Этот сюжет держал: «Рыбу они коптят,
Пряжу они прядут, хлебы пекут с утра,
Шумная детвора рушит непрочный дом,
Прыгает и визжит – вот и уже пора
Ветру погнать на юг облачко над прудом…»
Вот и проснулся – вот мимо летят слова:
«Крыша», «фундамент», «сруб» – и улетает дом.
Это соседский бог вновь победил (3:2),
Переманив к себе облачко над прудом.

Слова кончаются внезапно – как сахар, как чай:
Сиди теперь, молчи до лучших времен,
По коробу скреби да словарь изучай,
Засматривай до дыр оконный проем.
Ты думаешь – слова, а кончаешься ты:
Неназванного нет, бессловесного нет.
Давай же, перечитывай пустые листы,
Ощупывай, как деньги, да смотри на просвет.
И после – через тридевять бескрылых тишин,
Когда уже покажется: словарь пересох.
Из сахара и чая вдруг поднимется жизнь –
И приземлится строчкой на смятый листок.

Подошвы твоих сапог мудрее тебя самого:
Глазами они идут по скалам, пескам, камням.
Вот это – открытый взор, когда не пугает пыль,
Когда не боишься ран, а просто: идешь, глядишь.

А ты-то уверен сам, что высмотрел каждый шаг,
Что землю познал на вкус, как кухни далеких стран,
Что не закрывал глаза, что в этот короткий миг
Никто от тебя змеей текучей не уползал?

Подошвы твоих сапог тебя тяжелее, друг:
Нагруженного несли (от пяток и до бровей) –
Цитатами умных книг, годами ненужных битв,
Пустотами тысяч слов и пеной ста тысяч дней.

А ты-то уверен сам, что сможешь теперь поднять
Отжившие сапоги, отправить в иной поход?
Кто топит в воде, кто жжет – тот сам слишком много жил,
Ты рядом ложись, мой друг, авось, и черед придет.

Забыта. Забита. Спрятана под замок
Мечта, что невольно предана: ты не смог,
Зажмурив глаза, врага отличить от брата.
Она оживает призраком – лишь во снах,
Казалось бы, сожаление – не цена,
Но каждому дезертиру – своя расплата.

А где-то вдали, как прежде, гремят бои…
Отныне ты служишь ангелом для своих.
Отныне ты служишь дьяволом для чужого.
Того, кто пленил свободой – но сделал шаг
В заветное, заповедное, и душа
Скукожилась, ощетинилась: к черту шоу!

И стало невмоготу ни молчать, ни петь…
Наверное, он боится тебя теперь,
И даже себя порой – по ночам – боится.
Ты понял, какая сила в твоих словах…
А дальше – куда? И можно ли наплевать
На то, что пигмалионство – сродни убийству?

Рутинное чувство долга – тоска, тоска…
Предчувствие, что закончится вдруг доска –
И черной дырой у ног развернется бездна.
Спасительно одиночество, но скажи,
По силам ли новобранцу такая жизнь,
Где пламенем адским бьется огонь небесный?

В хрустальные латы он заключен тобой.
Спасенные возвышаются над толпой,
Свою искупая избранность совершенством.
Когда, поднимаясь медленно в полный рост,
Сочувствуешь ренегату, чей путь непрост –
Мутит от натужной фальши его блаженства.

На память остался траурно-скромный цвет,
И всякий храбрец, дающий тебе совет,
Насилу уносит ноги. Пропитан солью
И солнечным светом воздух – дыши, дыши,
Умело лаская звуком нутро души –
Пока для тебя Господь не сыграет соло.

Стольный град. Вместилище всех иллюзий,
Где «хозяин жизни» – по жизни лузер,
И тебя, как шар, загоняют в лузу,
А в июле с неба – дождей десант.
Ты искал полжизни – ну с кем обняться?
Догорела вера в единство наций,
Но тебе останется восемнадцать,
Даже если стукнет за пятьдесят.

На помойку выброшен зомбоящик,
Ты устал от пьянок ненастоящих,
И какой-то бешеный звероящер
Из тепла тебя выгоняет в ночь.
В голове – обрывки забытых песен,
Мир людей в масштабах Вселенной тесен,
Ни к чему орать во всю глотку: «Здесь мы!» –
Тем, другим, наверное, все равно.
Как летят часы на закате века…
Ты устал от их кругового бега,
Только мысль: «Остаться бы человеком!»
По привычной схеме бинтует мозг.
Омываешь веки прохладой улиц
И мечтаешь: «Только бы не проснулись…»
От густого воздуха сводит скулы,
Не имея гор, ты идешь на мост.

Так бывает – переоценка хлама:
Что уже ни мама, ни Далай-лама
Не угасят жажды ошибок пламя,
И нирвана – хуже, чем просто смерть.
Под мостом издохнуть смешат угрозы,
Не слепит подержанных истин россыпь,
Ты раздумал вдруг становиться взрослым –
И смягчилась, дрогнув, земная твердь.

Дождь в январе беззастенчиво театрален –
Звонкую дробь выбивает, впиваясь в мозг.
Боги Земли околели в своем астрале.
Неба изгиб ненадежен, как ветхий мост.

Город висит ускользающей голограммой.
Окна домов – будто в полночь огни болот:
Там на обед поедают чужие драмы.
Там на десерт прерывают чужой полет.

Видишь ли, брат, по-другому уже не будет:
Сети плетет синтетический сытый рай.
В нем я смешон – одинокий промокший путник…
Не приговор, что планета уже стара,

В моде цинизм – оттого притупились чувства.
Мысли – свежи, как больничная простыня.
Здесь ремесло почему-то зовут искусством.
Ты – не игрок, Одиссей в четырех стенах.

Время – вода. И могло очищать когда-то.
Нынче оно равнодушно, как зимний дождь.
Память – слепа. Вытирает на ощупь даты.
Совесть – скупа. Но приходит, когда не ждешь.

Дождь по щекам – как до крови по струнам пальцы.
Дождь по губам исступленно – молчи, молчи!
Правда – крючок. Ты уже на него попался.
Прячься в тепло, только свет не забудь включить.

Глядя в глаза незнакомцу из зазеркалья,
Стань до конца откровенным хотя бы раз.
Главный ответ мудрецы до тебя искали.
Главный вопрос – ты себе задаешь сейчас.

И никуда от себя самого не деться,
Слезы – не грех, и не повод бежать в толпу.
Дождь в январе – заведенный хронометр сердца.
Остановись – чтобы после продолжить путь.

Было. Как будто сгинуло. Но осталось
электричеством (разряд – еще держусь),
тихой искрой, вспышкой, самую малость
вспахивающей мглистую эту жуть
настоящего, вязкого, как трясина.
Не принадлежу как будто ему.
Несчастливым ребенком лежу в корзине,
По реке плывущей в густую тьму.

Прошлое осторожно подходит сзади
Обнимает, спрашивает: как ты?
А я давно и прочно сижу в засаде,
Как балласт сбрасываю мечты.
Не смотрю наверх, начинаю слегка сутулиться –
Но порой вспоминаю совсем другого ребенка
И тогда, счастливая, снова бегу по улице,
Той, давно истлевшей на фотопленке.

Послушай, как оно шепчет: «Иди ко мне,
посиди тихонько на моем берегу,
почувствуй кожей прохладу гладких камней,
я спасу, утешу, вылечу, сберегу».

А ночное огромное небо густо молчит,
миллионами глаз глядит на тебя в упор.
Море гладит волнами гальку, чайка кричит,
алый огненный месяц встает из-за темных гор.

Это просто и сложно – сорваться сюда, сбежать
и соленый прохладный воздух в вены впустить,
удержать его там на потом, на год задержать,
как запасы чистой воды по глоточкам пить.

Карадаг растворился в небе как черный дым,
огоньки кораблей намекают на горизонт.
Из таких ночей, как из ниток, и соткан Крым.
Уезжая, сердце-монетку бросаешь в Понт.

бомба живет как бабочка-однодневка
куколкой падает из живота самолета
быстрый короткий полет огонь агония
крылья пестрянки яростно пламенеют
быстрая смелая жизнь
и яркая смерть

кается кается кается Магдалина
многие лета смиренно читает книгу
осознает что бренна хотя бессмертна
вот уже два века – холст масло
волосы золотые
лазурный шелк

и нарисованный череп смеется и бомбы
огненной бабочкой падают на Магдалину
от прошлого остаются камни и пепел
последние дни войны
победа близка

когда все кончается надо похоронить
убитых потерянных сломанных одиноких
и с ними – девушку кисти Помпео Батони
что с тысяча семьсот сорок второго
раскаивалась в грехах и читала книгу
погибла в Дрездене
в сорок пятом году

Над мира глубиною черной,
Среди печали ледяной,
Иди, кораблик обреченный,
Крылатый мой.
Светилу следуй виновато,
Не подымая парусов,
Вальсируя витиевато
Меж полюсов.

Объятия живые строги,
Обетованны и страшны.
Иди. Орбиты и дороги
Завершены.

…и долго слышал окаянный
Сердцебиенье тишины.
И тлела снасть меридиана,
Слетали сны.
Сияло небо, отворяя
Семижды семьдесят высот.
И молоко текло по краю,
И капал мед.

Над мира глубиною черной,
Среди печали ледяной,
Иди, кораблик обреченный,
Господь с тобой.

Подобно расписанью электричек
размерен тихий пригородный быт.
Все знает место, от метлы до спичек,
и календарь к стене гвоздем прибит.

Часы текут, страной не беспокоясь,
радиоточка радиоточит…
В порядке все и вся, но, будто совесть,
предательски земля гудит в ночи,

когда товарняки ползут устало;
стеклом щербатым в воздухе дрожит
грядущее – так тяжелы составы,
и прошлое смещается с орбит.

Правды найти на миру никому никогда.
Правда является в ласточкиных проводах,
Отображается белой стезей на сетчатке.

Видишь ее, продолжай и веди до конца,
Разновеликую соль отирая с лица,
И исправляй неразумной судьбы опечатки.

Так и ходи по земле, не ломая печать.
Ласточке белой под силу ли перекричать
Полифонию бессмысленнейших восклицаний?

Но тишины жутковатой исполнится миг.
Все, что отцы узнавали из дедовских книг,
Все развернется вот-вот наяву перед нами.

Пахнет нарциссами, розами, астрами, девочка входит в класс, тонкие пальцы в царапинах, пластырях, солнце на радужке глаз, солнце на партах, перилах, лестницах, ресницах и волосах, ей еще трудно сидеть на месте дольше, чем полчаса, девочка просто не знает правил этой сложной игры…
Но зато она знает – где-то за гранью есть другие миры.
Есть корабли, паруса и рифы, солнцем залитые города, девочка перебирает рифмы, девочка учится чуда ждать, пишет стихи на полях – и снова приоткрывает завесы тайн…
Двойка тебе, Смирнова. Сколько можно мечтать?
Физика, химия, физкультура, солнце играет в рыжей листве, пишет записки двоечник Юра Вальке Черненко из класса «Вэ», утро, каникулы, перемены, скоро сдавать экзамены…
Девочка смотрит куда-то сквозь стены задумчивыми глазами. Рифмы точнее, ровнее ритмы, образы ярче за сетью строк. Химию нужно списать у Риты. Вечером курсы, толпа в метро, лето, завтра уже экзамен, мама какая-то нервная…
Девочка пожимает плечами.
«Ну… на филфак, наверное».
Старый профессор капля за каплей цедит, как яд, слова, учит стихи препарировать скальпелем, резать и убивать, девочке жаль их, берет в ладони, как бабочек на снегу…
Бабочки бьются в агонии. Нет, не могу.
Как же так можно, они ведь живые, смотрит заплаканными глазами. Так, студентка Смирнова, выйдите, тихо, идет экзамен. Ну, не научитесь, ваше право, кому вы нужны такая…
А на окраине шепчутся травы. Яблони распускаются.
Знаешь, стихи – это тоже люди, в каждом – свой мир и тайна, они ведь живые и тоже любят, когда их кто-то читает, у них ведь у каждого бьется сердце, гонит ритм по венам под кожей…
Глупости, говорят. Не верится. Этого быть не может.
Осень. Ноябрь притупляет чувства, красит реальность в серый. Девочка больше не верит в чудо. Снова падает сервер. Девочка пишет тексты для сайтов, литрами кофе глушит, сказки, драконов и чудеса прячет все глубже, глубже, им ведь и правда не место здесь, в омуте новостроек, лучше молчи о своей тоске, о том, что иначе скроен, топи свою правду в болотах глаз, в немытой офисной чашке…
…маленький мальчик заходит в класс.
И что-то пишет на промокашке.

…а пока мы сидим на холодных перилах моста,
и болтаем ногами, и смотрим в текущее небо:
на кораблик сухого листа, на продрогшую сталь
перекрытий, на время апрельской агонии снега

и на нас, отраженных в воде – или может быть, не
отраженные мы, а они отражаются в нас, и
наш апрель – только тень их апреля, и весь этот снег,
и грохочущий поезд, ползущий на темную насыпь?

Впрочем, что с того, если и так – ведь у нас облака:
пролетают под нами, над нами, вокруг и насквозь, и
мост дрожит тонко-тонко, и талое солнце в руках
утекает сквозь пальцы, и медленно кружатся оси

обнаженной земли, и сугробы стираются с карт
полушарий, чтоб в солнечном ветре и небе исчезнуть,
и над нами водой протекают века,
а пока –
мы сидим на мосту,
на холодных перилах над бездной.

Все дела и надежды сброшены со счетов.
Разноцветное небо звенит и бьется на части.
Ты истерзан волнами. Имя тебе – Никто.
И твоя Одиссея кончилась, не начавшись.

Это было забавно, легко и почти смешно.
Очертания горизонта уже знакомы…
И вернуться бы, вспомнить, как ты их любишь, но –
Твой корабль уходит на дно в трех лигах от дома.

Паруса истерзаны. Легкие рвет вода.
И толчками, как кровь из раны, уходит сила.
Дома вечер. Прохладно. Гонят в закат стада,
И жена снаряжает в поход подросшего сына.

Ты не видел его, лишь знал, что родится сын.
Не давал ему имя. Стрелять не учил из лука…
Но последний песок просыпали вниз часы,
И тогда оказалось, что жизнь – короткая штука.

Дома вечер, и небо кровью залил закат.
Пир окончен, рабыни уходят из умывален…
А она, что была молодой двадцать лет назад,
Доткала последнюю нить в своем покрывале.

Где ты был?
…а враги пируют в доме твоем.
Где ты был?
…отец, любимый, ты был так нужен…
Твой корабль уходит на дно. Кричит воронье,
И жена твоя выбирает нового мужа.

Твой подросший сын не тебя назовет отцом.
Не тебе воспоют хвалу в божественном гимне…
Ты прости мне, родная, то, что это не сон,
То, что клялся вернуться – и не вернусь. Прости мне.

Только сыну, прошу тебя, об одном скажи:
Нить, спряденная Мойрой, честна и неумолима,
И пока мы бьемся за то, чтобы просто жить,
Наша жизнь, как остров в тумане, проходит мимо…

            Для одних это свежескошенная трава или сено;
            для других – рождественская хвоя с мандаринами.
            Для меня – мерзлые водоросли… привязанность к этому запаху
            следовало, вне всяких сомнений,
            приписать детству на берегах Балтики…
                      Иосиф Бродский, «Набережная неисцелимых»

Эго старших конфессий. Но Божий превыше суд.
Тебя любит Господь, без скульптур, без икон, без красок.
Протестантской тропой в католический твой приют,
я пришла, изъясняясь на ломаном итальянском.

Сан-Микеле твоей Венеции – это рай.
Этот город хранит каждый шаг твой, твой голос носит
по планете, гондолы на волнах качают май –
это ты в колыбели судьбы, это ты, Иосиф!

Посмотри на меня через дали – откуда знал
ты так много всего, чему здесь – на Земле – не учат?
Как смирение в узких улочках отыскал
и прощением и любовью наполнил звучность

этой тихой воды, этих скомканных островков,
где мосты бытия притупляют слепое время?
Ты Венецию слил с темпо-ритмом своих стихов.
Ты остался дышать в ней, безудержно и со всеми.

Тяжкий дар – исцелять безнадежность своей страны,
потеряв навсегда ее, на расстоянье жизни
от нее находясь, лишь в Венеции видя сны,
в Петербург уносящие, делая память чистой…

О свободе ее дыханием говорить –
разве может свобода быть сказочней и прекрасней?
С ее мистикой слившись, вдоль берега светом плыть –
«только плакать и петь», что Венеция – это счастье…

Эта улица – в сердце ее католический храм –
так и просится вырваться в прошлое, чтобы не помнить
в ней меня, чтобы новые лица придать именам
и не слышать шагов, доносящихся плачем из комнат.

Эта улица к нотам привыкла, как к фазам луны
и вернет сюда каждого, здесь говорившего с Богом.
Эта музыка выше предательства, слаще, чем сны.
Всепрощения свет благодать разольет по дорогам.

Эта улица ждет тебя, несколько весен спустя,
сколько б поисков жадно душа твоя ни проходила.
Эта улица знает, что ты перед Богом дитя,
что просить может лишь об одном Его: «Боже, помилуй!»

Здесь не строились храмы… Не пели с утра петухи…
Здесь крестились тайком, если что-то о Боге и знали…
С ненамоленных мест этих я увозила грехи…
С выпускного сбегала, своей не увидев медали…

Здесь не лили катки, но река замерзала сама,
Коммунальным мостом от разлуки укрывшись однажды,
И в кривые дороги смотрели из досок дома…
Нас любить не учили, но знали мы, как это важно.

Я бегу сюда плакать, смеяться, играть в поддавки…
Я хочу рассказать и поведаю каждому в мире,
Как морозам и ссылкам, и большевикам вопреки
Николай Чудотворец вымаливал Сердце Сибири…

Называй меня веткой, Ветой, я-то знаю наверняка,
Что беременна будущим летом и крушеньем товарняка.
Я сижу у окна, качаю на коленях девятый том.
Я бесслезна, я беспечальна, помню все, что будет потом.
Помню, как забытые всеми мы глядели на поплавки,
Длилось время, катилось время плавным ходом большой реки,
Ворковали в ветвях голубки, наливались в садах плоды,
Прилипали к коленям юбки, тяжелевшие от воды
В небе плавали звезды-рыбы, в рощах плакали соловьи,
Повторяли реки изгибы золотые пальцы твои.
Помню дачу, сосны, дремоту, душный полдень, тягучий сад,
Жизнь пропахшая креозотом, солнца луч на медных весах,
Помню родинок темных россыпь выше локтя и у плеча,
Теплый день, жужжащие осы, золоченая алыча.

Называй меня Ветой, веткой, птицей в зарослях ивняка,
Пересчитывай ребра клетки, струны, родинки на руках,
Помни, жди, забывать не надо. Загудят от жары виски,
Будут падать крупинки града на фарфоровые пески,
Помни рельсов тугие ленты, речки медленной плотный шелк,
Козодоя, дачную Лету. Будет страшно и хорошо.
Не бери никуда билета, мы уедем за просто так.
Хлещет ливень, танцует Вета деревянному сердцу в такт.

Так поднимешь лицо, пальцы нервные сцепишь замком…
На потом – стопка тонких тетрадок, исписанных крупно.
За окном – школьный двор, пересыпанный снежною крупкой
И мальчишеский треп пересыпан лихим матерком.
В горле ком.
И отложишь проверку тетрадей на завтра.
Комковатая снежная каша поспеет на завтрак,
А покуда – крупа и горячий прислаженный чай,
А покуда – немое кино за двойным переплетом
И следишь за сюжетом, как будто бы задал вам кто-то
На вопросы о главных героях потом отвечать.

По пустым коридорам рассыпался шум переменный,
На углу у пельменной работяги толпятся, смолят, собираются есть.
Школьный двор по периметру снегом очерчен.
В классе чисто и пусто. Окончена первая четверть.
И отличники есть.

А реке остается полмесяца течь. В школе топится печь
И синеют за белыми рамами сумерки хмуро,
И течет над дворами родная постылая русская речь,
И все прочее – литература.

В каждом имени, в каждом слове и в каждом жесте
Скрыта бездна подтекстов, чертова прорва смыслов.
Ветер дует, покуда не лопнут щеки, гуляет над нашим мысом,
Громыхает кровельной жестью.

Ты сегодня сказала, поставив красную чашку на край сушилки,
Что неплохо бы все, что открыли – закрыть обратно,
Школьный глобус укутать снегоподобной ватой
И убрать подальше, и не повторять ошибок.

Мы выходим из дому и не затворяем ставни.
Мы идем по песчаному берегу, влажной холодной кромке,
А вода стекленеет, а воздух становится хрупким, холодным, тонким.
По-другому уже не станет.

Мы идем и ветер стихает, а берег затягивает туманом,
Проступают на картах белые пятна, истаивают границы.
Мы идем, мы сжимаем друг другу руки, не плачем и не боимся.
Мы играем в антиколумбов, в неправильных магелланов.

Вместе с птицами движутся к линии горизонта
Имена, как финальные титры фильма: Гудзон, Марко Поло, Беринг…
Волны катятся к мысу, волны терзают берег,
Чайки вторят далеким звукам туманных гонгов.

Сырое туманное утро – предвестник воспоминаний.
Последние капли кофе. Гудит за окном машина.
И хочется думать, думать: а кем мы с тобой не стали?
Мне хочется познакомить мою дочь и твоего сына.
Сырое туманное утро откроет прежние дали,
Вздохнет полусонным морем, потянется мягкой кошкой,
И хочется верить, верить, стремиться не понарошку
К тому, что тогда манило, к тому, что теперь маячит.
Мне кажется, наши дети сумеют поймать удачу.
Мне кажется, завтра утром умытое солнце встанет.

Шуршит бетонка под колесами,
Водитель встречный входит в раж.
В окне – шоссе пылит откосами
На незатейливый пейзаж.

Бредет мальчишка, солнцем меченый,
Поддавшись лету, как мечте,
И удочка, как ус кузнечика,
Дрожит на тоненьком плече.

На ум придут страницы сонника.
Дорога. Плавный поворот.
Луга. И душный запах донника
Горячим маревом плывет.

На самом деле не бывает
Таких прозрачно-ясных дней,
Но только небо все синей,
И в нем мои обиды тают.

Стучат каштаны под ногами,
Ребячьи голоса слышны,
И слабый, четкий шум волны –
От моря где-то за домами.

сидела тонкая она
плечами в шали
над ней кружилась тишина
вот-вот ужалит
хотелось яблок и вина
но больше яблок
жужжала в уши тишина
а я бы я бы
смогла на этот раз шагнуть
за край понтона
или закуски взять к вину
да-да антоновок
он приходил внушал вину
острее жала
и сокрушался что вино
подорожало

Она записалась в зал
и качает пресc,
подход при мысли о нем -
по тридцать.
У нее появился азарт
и живой интерес:
когда на животе проявятся кубики.
И вообще она могла бы стать автором постоянной рубрики
«Как лечить расставания вискарем
и не спиться» -
раз! -
и даже вести мастер-класс , -
два! /по тридцать/
Она научилась молиться -
шепчет: «Пожалуйста, пусть у него случилась любовь,
а не больница!» -
три! /по тридцать/

А еще она, пожалуй, боится,
что он вернется – все повторится, -
четыре!
пять! -
дыхание перехватывает, сводит поясницу,
и опять, -
шесть!..

«Господи, если Ты есть,
дай нам силы все это вынести!», –
и она увеличивает нагрузку до пятидесяти.

Для кого-то важно, чтобы ровно стояли слоники на комоде
из слоновой кости, бррр…
У других толстые журналы о моде
затерты до дыр,
и самое главное – влезть в платье
размера XXXS.
Некоторые не выносят детского плача
и любят, так сказать, «сам процесс».
Есть еще те , кто прочитал всего Достоевского,
вслух цитируют Ницше.
А мне интересно,
что же снится
сопящему толстячку, который всю ночь кричал,
слоников уронил,
а еще порвал «Карамазовых» и модный журнал,
познавая мир.

Свидетельство о публикации № 13072016120704-00398933 на Grafomanam.net

Читателей произведения за все время — 135, полученных рецензий — 0.

Голосов еще нет

Финалисты поэтического конкурса. Часть 2 (Литературные конкурсы)