* * *
Баба сидит на горе,
держит ногой ключи,
что норовят соскочить,
что норовят сгореть.
Справа от лева – ключ,
третий уже дотлел;
стоптанный по золе
полдень поджар, колюч.
Сломленный солнца луч
щёку ей золотит,
золото в пыль летит –
там дотлевает ключ.
* * *
Ты уверена? Что же, давай, доходи
до московских берёз, закрывающих небо
от падших. Крылья скинуты в «был-чемодан» –
он корыстью лихой на Казанском разбит
и хватает за лапы бредущих на запад
собак. Шерсть скрипит на зубах. Раз. Два. Б-бах!
Забираешь в разломы чужих сыновей –
если имя твоё назовут, то признаешь
своими детьми. Вознесёшь и воздашь.
Но герои молчат. «Тоже люди» и
«боже спаси» над толпой, распластавшись,
летят. Отзываются колокола.
Возвращается голос в толпу – через шум
не узнать: то пророк или дразнится эхо
гремящих времён. Что за век на дворе?
Слово «ночь» перестало быть ночью, а крик
не слыхать, если криком его на червлёных
страницах не поименуют. Итог?
Тридцать лет и три года сидел на печи
тот, кто спину крестил уходящему солнцу
мечом. А теперь он устал и зовёт
на восток.
Ты идёшь.
* * *
Сколько силы в руках, разбивающих камни?
Перестук заполняет пространство окрест,
словно солнце погаснет за миг тишины.
Отзываются камни ледященным гулом,
зашивает кровящие раны заря
и седой костоправ выправляет хребет.
Это – вечная схватка, броски – по скрижалям;
и взлетают наверх отражения рук,
и титаны опять пропадают вдали,
что есть мочи бредут...