Дом сеном пах. Огонь горел в печи
и выпало родится ей в ночи,
как сыну спустя время. Ветер дул.
Никто той ночью в доме не уснул.
И Анна долго плакала (судьба
при Ироде родить) еще слаба
после мучений. Иоаким молчал.
Огонь без позволенья затухал.
Окраина. В ней всё на свой манер,
вдобавок деспотичная , пример
в ней установлен подлости - префект -
и нет спасенья. Человек - объект
для умерщвленья. Жизнь течет струей
багровой чаще, чем любой другой;
по счастью, есть песок, что всё вберёт,
тем более, какой-то там народ.
Шел день за днем, и кесарь приезжал,
чтоб наградить того, кто заливал
восстанья сукровицей или нет...
Ей видеть не пришлось. Обет - предмет
скорей, души, чем плоти, да и плоть
себя вполне способна побороть...
Иосиф не лукавил, говоря
об этом ей спустя у алтаря.
Ей было любопытно наблюдать
как за ребенком упадает мать
до скорого изгнанья, до хулы
и ясли, ей казалось, все малы,
чтоб уместить младенца. По ночам
звезда лучом пронизывала храм
и пряжу, над которою она
смиренно изощрялась у окна.
Звезда светила. Где-то вдалеке
пастух бродил в овчинном кожухе
и в дудку дул о дне, что наступал
для всех и вся. Вола никто не звал,
но он пришел и ткнулся носом в дверь
так, словно за окном уже метель
и стало жутко холодно ему
без света и тепла в своем хлеву.
Спустя Иосиф вспомнит эти дни:
как полагал, что в доме с ней они
наедине - покуда Гавриил,
явившись в дом, его не вразумил.
Он вспомнит всё, когда увидит свет
младенец. Безмятежный Назарет,
вола дыханье, небо со звездой
и чей-то взгляд бессменный над собой.
Она, казалось, чувствует: вот-вот,
еще немного, чудо произойдет.
Пустыня. Бегство. Слышит голоса
волхвов дары несущих, за глаза
тихонько плачет. Впрочем, ничего
не жаждет отвернуть от своего
грядущего, крадущегося в дом,
где так тепло пока что им вдвоем.
Alba del secolo*
А. А.
Спустя много лет ты вспомнишь начало века,
начавшегося с конфликта в чужой стране,
названье которой безразлично для человека
услышавшего впервые.... Тебе вполне
достаточно было знать в то время азы. Цветочки
будили восторг цветеньем по весне, медуницы взлет
с пестика в жаркий день рассматривался лишь с точки
зрения перспективы на сладкий мед.
Ты застала немало крахов сильных мира сего, открытий
чего-то, что выговорить не тщилась на тот момент,
а, тем паче, принять участье, варьируя ход событий,
ночью считала звезды, днем - облака. Предмет
страсти твоей менялся чаще цен на бензин и масло,
я так и не стал им даже спустя пару десятков лет.
Ты любила смотреть в окно, когда на дворе ненастно,
выводила мизинцем что-то на стекле, искажавшем свет
фонаря, что горел так ярко, и засыпала с книгой
о вечном или напротив - о модных тогда грехах
и упырях, не помню... Но лучше фигой
довольствоваться, чем текстом с таким содержаньем. Так,
мозг не страдал безумьем, ты не пивала брома,
не бросала в лицо тирады о своей нелюбви ко лжи,
с которой не понаслышке была хорошо знакома
еще до моей, и память не пряталась в миражи
от реальности, что спустя много лет предстанет
сплошным миражем пред нами или чем-то ему под стать,
не оставив взамен себя, помимо воспоминаний,
ничего, что способно время перенаправить вспять,
находясь под вселенским гнетом и нашим с тобой. Сейчас
это предельно ясно: век не сулил возврата
к origini**, и зря метался крылатый тогда Пегас
над устьем иной эпохи, но не нашел собрата.
Ты вспомнишь себя другую, встречи Бог знает с кем,
споры, переживанья, беседы о наболевшем,
имена, города, вокзалы покуда не станешь тем,
чем раньше тебя я стану, но проживу не меньше.
Дело, поверь, не в сроке отпущенным нам Самим,
не в соблюдении правил для продолженья жизни
ради старенья, чтобы в итоге сказать "как дым"
в пустом разговоре с таким же ближним.
Ты вспомнишь участье в гонке за красотой своей,
в боях за ее признанье, попытки расставить точки
над i в незнакомой речи, отсутствие новостей
в эфире (кроме печальных), бездарные рифмы, строчки,
хриплый голос от табачного изобилья воспроизводивший их,
словно кто-то чиркает отсыревшей спичкой
по душе, способной влюбляться за краткий миг
и прощать, что ты называла дурной привычкой.
*Начало века (итал.)
**Истоки (итал.)
Тезей в изгнании
Переведи меня через все границы, если такие есть,
зачеркнув географию как науку в длинном списке отягощенном
несовершенством жизни, что протекает здесь
вопреки всем законам о пространстве и времени помещенном
в клетку. Так помещают соленья - на первый взгляд
без гнильцы по краям - в тесный чан и выйти
наружу до того, как тебя съедят -
невозможно... Так было тогда на Крите,
где ты, ошалев от страсти, проявляла прыть:
не так страшен черт!.. Впрочем, теперь бы Минос
не требовал приношений, а только нить
как средство после сверженья на самовывоз.
Знаешь, я поминаю это, когда уже царства нет
и с Дионисом мне, разумеется, не сравнится,
и лабиринт - не более, чем объект
с названьем загадочным, очутится
в котором полезно подчас. Тебе
хотелось теперь бы меня оставить
в нём рядом с чудищем гнить - вполне,
но ничего невозможно уже не исправить.
Как изгнанный остракизмом, я есть субъект
мнения большинства, а, значит, охаян в оном...
И смело могу воскликнуть: двух мнений нет!
А мнение многих не есть законом!
Нам встретится больше не суждено. Прости.
На Скиросе буря и море, как сто циклопов.
Подвиг отложен, да и куда грести
не спросишь ни Федру, ни Антиопу.