— Толку от ваших "помилуй", нужно вставать и делать, —
так обычно твердила она, даже если белее мела
скрежеща зубами от боли хоронила своих убитых.
— Значит, хуже не будет, — шептала, волоча караван пожитков,
за дверь выставлена друзьями, с кем делила когда-то крышу,
голодая седьмые сутки шла с железно прямой осанкой. — Мне не нужен ни хлеб насущный, ни приют, ни отец всевышний.
Попроси, тебе станет легче, помолись — благодать обрящешь!
В одиночку и крест, и фатум Радда молча упрямо тащит,
а теперь прожигая взглядом одинокого голого бога
она делит кусочек мяса, стелет драное покрывало
и разводит костер по-солдатски, подбирая окрестный хворост:
— Вот каков ты. Тебе бы впору
самому алкать подаяний,
слаб и болен, в истлевшей рвани,
потерявший и слух, и голос.
Из больших заповедных скрижалей
Радда строит шалаш — храм божий,
добрым словом скрепляет стыки,
конопатит молитвой щели
и читает псалмы на память,
всяко слово ее — священно.
Из дождя она варит зелье, а из глины валяет хлебцы,
храм растет куполами в небо, протыкая шпилями тучи,
солнце вынула Радда из сердца,
со вторым, может, будет лучше.
Из подола ее взметнулись Гамаюн, Алконост и Сирин.
Животворным дождем прошелестело "спасибо".