Наш мир когда-то был рождён
по слову или же из слова.
Слова истёрлись как основа
почти распавшихся времён.
И вот, забыв про светофор,
везёт в безмолвие изгнанья
слова и знаки препинанья
сомнамбулический шофёр.
Он кто угодно, но не трус,
скорее — несколько рассеян,
но твёрдо помнит, что на север
доставить должен этот груз.
Бросая взгляд поверх голов,
в край пауз, вздохов, междометий
он, как рыбак с тяжёлой сетью,
угрюмо тащит свой улов.
Дорогой снежною пыля,
он, всё ещё владея речью,
теряет сущность человечью
близ абсолютного нуля.
Под ним замёрзший материк,
и Бог над ним не безобиден,
и мир безлюден и безвиден,
поскольку снова безъязык.
След шин дробится, как пунктир
в конце измятого листочка.
И лишь любовь горит, как точка,
с которой вновь начнётся мир.
***
Узкий лист препарирует каплю, смотри:
он разрезал её пополам, будто скальпель,
обнаружив, что капля содержит внутри
пару точно таких же уменьшенных капель.
Их короткая роль до предела проста:
превратившись в две линзы у острого края,
эти капли, сползая по стенкам листа,
в свой черёд препарируют их, преломляя.
Искажается смысл, ускользает из рук
пониманье единства разъятой природы.
Но шлифует две капли седой Левенгук,
как когда-то Гораций латинские оды.
Он их вставит торжественно в свой микроскоп,
винт подкрутит, с огнём неофита во взоре
изучая бесчисленных рыбок-амёб
и морские сраженья галер-инфузорий.
Он открыл этот мир, отодвинул засов
и спешит разобраться во всём понемногу.
Остальное потом разъяснит Пикассо,
сам идущий порой за советом к Ван Гогу.
Ну а в каплях бушует нешуточный шторм,
порождая научные свары и споры:
Гейзенбергу учиться советует Борн,
нет конца разногласьям Эйнштейна и Бора.
Их поэт примирит, говоря: нацеди
молодого вина ― чтоб до самого края ―
и сквозь призму стакана беспечно следи,
как две капли скользят, на краю замирая.
Влажный след повторяет листа кривизну ―
знак вопроса, незнания нашего знак ли ―
с точкой там, где сливаются снова в одну
отразившие небо бездонные капли.
***
Мы говорим: «По логике вещей».
Но где же тот профессор кислых щей,
который нам покажет эти вещи —
да так, чтобы иные знатоки,
вкусив с утра лекарство от тоски,
не восклицали: «Он опять клевещет!»?
А с логикой у нас совсем беда:
мы плохо различаем «нет» и «да»,
не признаём «быть может» и «как будто»,
и суеверье верою зовём,
и третий нужен нам, когда вдвоём —
побыть вдвоём нам выпала минута.
Но — «терциум нон датур*» — не дано
нам третьего дождаться: он давно
с двумя другими осушает тару, —
один — Отец, другой — бесплотный Дух,
а наш — Сынок — моложе этих двух,
но тоже не дурак хлебнуть нектару.
А с пьяных глаз двоится естество,
троится, переходит в вещество
энергия отчаянного зова.
Но остывает вещь, теряя вид,
и буквы покидают алфавит,
и точка там, где раньше было Слово.
…………………………………………
Проснёмся на рассвете: голова
ещё бастует, но слова, слова
всплывают в ней и, резкость обретая,
с души похмельной сбрасывают гнёт.
А Третий нашу точку зачеркнёт:
«Не бойтесь, — скажет, — это запятая».
___________
* Tertium non datur (лат.) — принцип классической формальной логики, утверждающий, что всякое суждение или истинно, или ложно, третьего не дано (закон исключённого третьего).