Он, конечно, глубокий знаток
иссушающих болей;
злых депрессий; стреляний в висок;
вековых меланхолий.
Поражен острой формой поэзии
в самые фибры,
словно ласковым лезвием
неходового калибра.
Он стоит в переполненном зале,
отчетливо видя
в благородной печали
себя, как приедет и выйдет
через годы на мост
и сравнит изменившийся город
с тем, который не подозревал,
что окажется дорог.
Встанет, как ресторан,
прогоревший на зимних дисконтах,
надломившийся башенный кран
на краю горизонта,
мост у речки у чертовой
с выряженным одиночкой,
нацепившим все чёрное
летом, включая сорочку.
***
Детей становилось меньше. Игрушек — больше.
Пока не стемнело, я поиграл во все.
Потом мы смотрели кино, снятое в Польше,
о бравых танкистах и их беззаботном псе.
Потом я остался один, кого не забрали,
стойкий, как этот танковый экипаж.
Со сторожихой по имени баба Валя
мы обошли за этажом этаж.
Группу за группой, везде закрывая плотно
окна с дверями и выключая свет.
Плакать хотелось, но я был, как Валя Котик,
когда залезал засыпать под колючий плед.
Не выдающий ни горечи, ни печали,
хотя и страшное что-то произошло.
И не поверил, когда вдруг с улицы постучали,
и улыбнулся папа через стекло.
Сколько бы лет, километров, людей, событий
ни разделяло меня и тот детский сад,
я и теперь, ощущая себя оставленным и забытым,
иной раз ловлю на себе этот взгляд.
***
Снег десантируется
с облаков поутру
хлопьями, слипшимися
и густыми, как пена,
ветви и крыши
укутывая постепенно,
двор покрывая, скамейку,
крыльцо, конуру.
Выйдя из будки и видя
большой белый ком
в миске на фоне
прекрасного нового мира,
старый дворняга
себя ощущает щенком,
вдруг получившим на завтрак
тарелку пломбира.
Точно не помня,
кто мог это быть из детей,
что за уехавшая
без возврата девчонка,
пес тонет в миске
всей мордой беззубой своей,
машет хвостом благодарно
и чавкает громко.