Я помню, мы с Голубем услышали зов брусчатки одни из первых, когда ещё сентябрьские листья в час пик подрагивали на столичных дорогах.
А вечером мы бежали под дождём,
и навстречу ему,
и совершенно промокшие ворвались в здание костёла
под первые ноты этюда Бетховена.
И всё это было: звучал орган и были места в полутьме,
и пустые боковые лавы;
был старик с божественно седой головой,
стеснительный, но с живыми глазами.
Были и другие голуби,
на следующий день,
в ослепительном закате у Софийского собора.
И всё это изменилось
до неузнаваемости,
сгорело как фон на нашей последней общей фотографии:
кто знал, что в этот самый момент,
позади нас,
но в параллельной вселенной с преодолеваемым временем,
обгорали человеческие тела.
Небезызвестные, но безымянные.
(Незабвенные?)
И всё это было, действительно,
и превратилось в уютный Львовский вокзал,
на железном остове которого,
приспущенные,
пульсировали сумерки.
Детское клубничное молоко заката странно сочеталось с песенкой Пита Доэрти.
"Она моя последняя из английских роз", -
ангельских роз,
обвенчанных друг с другом на небе узами сестринства;
последняя из волшебных детей
на Донецких прудах:
ледяных,
замусоренных,
полупьяных...
Остались только мы двое.
Я помню, как ты посмотрела на меня,
когда совершила своё первое в моей жизни волшебство:
ты преодолела пространство
и время.
Октябрь 2014