гнал нас слепой приказ чрез холод чистилищ
новых рождений…»
(Райнер М. Рильке)
С нарядами мне везло, как всегда. Стоит мне было заступить в наряд дежурным офицером по палаточному лагерю, как началась гроза, буря, ливень – чуть ли не ураган. (До этого стояла просто сказочная погода.) Лагерь тут же затопило, гнилые дырявые палатки текли – промокло в лагере всё. Включая мою документацию. Ветер повалил две палатки, в которых, к счастью, никто не жил – даже тени. (Хотя замполит уверял, что тени там жили и живут до сих пор.) Не успел я понять, какие палатки завалило, как меня тут же вызвал командир дивизиона – полковник Д.
- Почему палатки повалены?!
Я попытался объяснить, что палатки старые как этот мир, «усталые», верёвки, которыми они крепятся давно сгнили и рвутся – не только от порыва этого бешеного ветра, но и сами по себе. Но мне тут же объяснили в особо популярной форме, что это не палатки завалились, это дежурный офицер по лагерю полностью завалил службу. И чем дольше мне это объясняли, тем отчётливее я осознавал, что именно я во всём виноват: тучи не разогнал – вот и дождь пошел, атмосферное давление в разных местах планеты Земля не уравновесил – вот и ветер начался (я ведь даже не попытался этого сделать!), не добился от правительств союзников, чтобы старые палатки заменили на новые буржуйские – вот солдаты и мокнут.
С чувством глубокой вины я силами наряда начал ставить поваленные палатки. Гнилые верёвки мы как-то связывали и зелёный брезент снова поднимали в воздух. Как только мои руки коснулись канатов растяжек, мне сразу показалось, что это не брезент старых палаток, а потрёпанная парусина, что это не военный лагерь, а корабль-парусник «Эспаньйола» - старая каравелла, захваченная вольными корсарами, что на дворе вновь 1603 год, и я – молодой рыжеголовый ирландец. Я почувствовал запах солёного ветра Атлантики и я закричал солдатам: «Травить шкот! Поднять паруса на фок- и грот-мачте! Боцман! Свистать всех на верх!» Я думал, что солдаты удивляться, или хотя бы как минимум отреагируют (мимикой лиц, что ли) на мои фразы кинутые в пространство сегодня и на мои воспоминания о переселениях душ. Но где там – никто даже не обратил внимания – наверное, все тут привыкли к моим чудачествам.
Ночью привезли новых солдат – усталых, измученных бременем войны. Я спросил их: «Откуда?» Они ответили: «Из Полной Опы!» Я удивился – о таком населённом пункте я никогда не слышал. Развернул карты и начал усиленно искать такое селение, но тщетно. Потом, когда солдат разместили в лагере, я узнал, что так они называют блиндажи «Безнадёжный» и «Ложный». (Не знаю, кто придумал такие оптимистические названия, наверное, очень жизнерадостный офицер.)
Наряд я сдал с чувством выполненного долга – все палатки стоят, сохнут, уровень воды в лужах снизился и служба идёт. Хотя война – тоже идёт. Только к этому как то все уже привыкли…
Выспаться после наряда не удалось – в пять утра меня поднял капитан З. потрусив за плечо (он до мобилизации работал учителем в музыкальной школе).
- Что случилось? Что, рашисты атомную бомбу применили? Или сепары все без исключения сдались в плен?
- Иди помоги выдать оружие и боеприпасы пятому взводу.
Около оружейки никого не было кроме одноухого пса Тайсона и лейтенанта Р. (настроение обоих было откровенно меланхолическим). Подойдя ближе к этой печальной паре я спросил (не пса, естественно, а лейтенанта):
- Это правда, что в связи с погодой оружие и боеприпасы сегодня будут выдавать только джентльменам?
- Оружие и боеприпасы всегда выдают только джентльменам вне зависимости от погоды.
Дальше его понесло на тему творчества Оскара Уальда. Наверное слово «джентльмен» вызывало у него вихрь ассоциаций, кроме того лейтенанту Р. не было с кем поделится своими мыслями, а тут подвернулся собеседник:
- … Оскар Уальд – это яркий пример влияния среды на творческую личность. «Портрет Дориана Грея» это нарисованная густыми красками картина, что изображает циничный мир столичных лондонских снобов, сибаритов, которые думают, что они аристократия. Оскар Уальд постарался понять и изобразить этот мир – глубоко ему, как ирландцу, чужой. Ему – натуре поэтической, тонкой, чувствительной. Отсюда и трагические мотивы его сказок. А мистицизм – это только фон и дань моде свихнутого на поисках загадочного того сентиментального века. Оскар Уальд не мистик, а сказочник. Только сказки он писал для взрослых. Или пытался писать. Потому что дети в некоторые эпохи быстро становятся взрослыми – Чарльз Дикенс это ярко показал и доказал. Эту сумасшедшую теорему линейных людей. А взрослые в некоторые соответственные эпохи становятся инфантильными, впадают в жестокое детство, которое не мыслит будущим временем – начинают играться в солдатики, не понимая, что это не игра, и кровь настоящая, и убивают тут по настоящему, и никого не воскресить, и разорванное взрывом тело назад не склеить…
Нет, офицеры-философы это уже слишком, даже для моей хаотической психики. Интересно, когда этот офицер стрелял в сепаров, он тоже думал о литературе и о суггестиях текстов Борхеса и о пророчествах Кафки?
Когда подошёл к оружейке первый солдат с пятого взвода, я сказал ему:
- Вы сегодня слишком сентиментальны. Наверное, всю ночь напролёт читали сочинения Махатмы Ганди?
- Относительно сентиментальности – не понял, а всю ночь напролёт я спал и Махатма Ганди мне даже не снился.
- Я имею ввиду, что у Вас очень сентиментальное выражение лица. Я просто уверен, что в молодости Вы писали стихи и учились в музыкальной школе, не удивлюсь даже, если окажется, что в той самой, где был преподавателем капитан З. А что именно Вам снилось?
- Не скажу. Пусть это останется моей маленькой тайной.
Тайной так тайной… Настаивать я не стал. Кроме того, у них есть свой взводный, пусть он и узнаёт о снах своих солдат. бывают такие солдаты, что не хотят рассказывать о своих снах. А заходить без разрешения в чужие сны мне как то неудобно.
Мне вдруг вспомнился совсем другой солдат, среди совсем другого пейзажа: блиндаж, рядом какие-то руины, воронки от взрывов, мы сидим с АГС-ом и ждём вылазки сепаров, но всё тихо, как будто и войны никакой нет. Солдат на стене с остатками штукатурки выцарапал большую надпись: «Цой жив!» Этот солдат был фанатом творчества Виктора Цоя, периодически включал мобильник с записями его песен – в самых неожиданных ситуациях. Я не удержался и выдал на гора и в пространство фразу: «Интересно, а среди сепаратистов есть фанатики творчества Цоя?» Солдат обиженно посмотрел на меня:
- Не может быть среди сепаров поклонников Виктора Цоя! Они же его и убили, сволочи… Цой нёс миру мудрость и просветление, а сепары несут тьму и отупение…
О, какими странными легендами люди умеют заполнять своё сознание, свой мир! А вокруг начиналось лето, сладко пахло цветами, травой и висело в воздухе пение сверчков. Как и когда то: я был среди лета и войны. Теперь опять – лето и война…
Когда очередной день закончился, я отошёл от лагеря на несколько сотен метров. Солнце падало за горизонт между двумя одинокими тучами – пылал закат. На его фоне стояла тридцатиметровая антенна, прикреплённая с четырёх сторон стальными тросами. Ещё пару недель тому назад всё здесь было покрыто цветущим молочаем, и над степью стоял тяжёлый сладкий приторных запах, которых густел вечерами. Ныне весь молочай уже отцвёл, но зацвела ромашка, дикий лён и вероника. Степь была не зелёная, а бело-жёлто-синяя и пахла легко и немного тёрпко. Я любовался вечером, наслаждался вечерней прохладой и игрой цветов и оттенков. Вдруг я заметил, что я не один наслаждаюсь Вселенной: ко мне приближались капитан С. и капитан Т. Трое взводных, три капитана совершали вечерний моцион. Капитаны и степь.
Я почитал им свои последние хокку, но судя по всему они не очень им понравились, но из вежливости они не высказали своего мнения о моих сочинениях в японском стиле. Капитан Т. только спросил, указывая рукой на антенну:
- Вы не знаете предназначения этой башни?
- Эстетическое. На фоне заката она выглядит очень красиво: это настоящий модернизм и конструктивизм. Это скульптура – произведение одного художника, что ныне носит военную форму.
- А я то думаю, почему она мне напоминает Эйфелеву башню!
На этот диалог капитан С. отреагировал неожиданно эмоционально:
- О, доколе?! Доколе я буду выслушивать всякий бред двоих идиотов?!
В это время с востока донеслись раскаты далёкого и очень мощного взрыва (О, эти звуки с востока! Не путать со светом с востока…) Несколько дней было тихо, канонада умолкла и тут опять звуки взрывов – да ещё такого мощного. Я отреагировал репликой:
- Сепаратистов кормят гороховой кашей. Вы слышите, какой у какого то сепара метеоризм?
(И подумал: «Какая всё таки это пошлость: и эта лужа, и эта ива над лужей, и вся эта война – какая это пошлость…») И вспомнилось вот что. Это был год тому назад. Хотя, в действительности, тысячу лет тому назад. Я тогда служил в пехоте. Мы наступали. Наш взвод шёл в атаку. Рядом со мной в жидкую грязь упала граната из подствольного гранатомёта. Я подумал: «Ну, вот и всё!» Стало как то спокойно и легко – так, как будто я уже умер и ушёл в нирвану, освободился от этой бессмыслецы. Но по привычке я плюхнулся мордой в грязь. Рядом сильно тряхнуло и бабахнуло – взлетел в небо столб воды и грязи. Каким то чудом меня даже не зацепило, но почему то несколько месяцев к ряду после этого страшно болела рука – такая вот возникла иллюзия…
Такое чувство, что эта война никогда не кончится – но это неправда. Все войны кончались. Даже столетняя. И что дальше? О чём ты будешь писать тогда, когда наступят мир и свобода? О цветочках и о солнце? О тяжёлой жизни народов Севера? Или застрянешь в прошлом и в воспоминаниях? И будешь вспоминать людей давно прошедших эпох, прислушиваясь к шуму ветра?
(Написано в ночь полной Луны во время относительного затишья на фронте.)